Зарисовка в прозе

Покрытый шрамами одноногий инвалид притулился у мусорного бачка. Неожиданный мороз закупорил все запахи, и ароматы отбросов не оскверняли величия предпраздничной ночи. Ничто не нарушало охватившего его оцепенения и не мешало созерцать неспешную смену картин в калейдоскопе памяти.
Юность. Первое самостоятельное путешествие в пропахшем бензином полумраке тряского грузовичка. Грубоватые мужские окрики, взлёт, десятый этаж, ослепляющая чистота свеженаклееных обоев. Пронзительный хруст плотной сероватой бумаги – и, некогда прочные, капроновые путы падают на сияющий линолеум пола. Его древесная плоть облекается в новые белоснежные одежды. Звон бокалов, блеск хрусталя, сытный аромат незатейливых блюд, с тонкими нотками крымского вина, смех и оживленные возгласы. Новые звуки, новые лица, новое чувство собственной значимости и полезности.
Замелькали разноцветные стеклышки, сложились в другую картину. Крохотное улыбчивое существо прижимается к нему. Сучит ручонками и смешно подергивает толстенькими ножками, тщетно пытаясь освободиться из белоснежных пелён. Весело бьётся на древесной груди маленькое сердечко, небесный простор отражается в озорных глазёнках. Ласковый голос женщины, тихая, убаюкивающая песня…
Разгоняя вечернюю темень, свет струится из-под огромного старого абажура, отбрасывающего на лица причудливую тень. Свежезаваренный чай разлит по чашкам, сладким воспоминанием о лете притаилось в вазочке малиновое варенье. Бочоночки лото легонько постукивают по древесине – щекотно. Голоса – детский и два взрослых наполнены мирной радостью.
Угловатая юношеская фигура, склонившись, сосредоточенно замерла у настольной лампы. Мерно шелестят страницы, открывая пытливому взору многообразие эпох и стран, городов, лиц, цифр, языков и образов.
Но вот уже книги сосланы на пыльную полку, а вместо лампы согревает и завораживает длинное пламя оплывшей свечи. Дружелюбно пыхтит на плите чайник. Сквозь молочный туман сигаретного дыма прорываются то звуки гитары, то добродушная шутка, то слова задушевной беседы. Ручейки стихов сливаются в могучий поток, и стрелки стареньких ходиков замирают в благоговении, не решаясь пробить час расставания.
«Ферзь е2. Слон g5. Шах королю». Бойко маршируют по клетчатому полю отважные солдаты. А два генерала, окруженные штабом советников, напряженно следящих за ходом баталии, бодро отдают приказы. Ему всегда нравилось наблюдать эту борьбу умов и воль, и он не переставал удивляться тому, какую бурю страстей вызывают действия его деревянных собратьев.
Но мозаика рассыпается, и из хаоса разноцветных осколков возникает хаос виденного… Вот уже совсем иные страсти играют на его деревянной груди, покрытой гематомами масляных пятен и зарубцевавшимися ожогами от недокуренных сигарет. В комнате повис удушающий запах перегара. «Пики козыри. Бито. В масть!» «Врешь, не мухлюй! Баста. Рыба!» Со всего маха впиваются в усталую плоть фишки домино. Будет ли покой?!
Тихо до жути. Только тараканы шуршат в винных лужицах, да облезлая старая мышь копошится посреди потускневших бутылок. Ни души. Только пыльные ходики неумолимо отсчитывают минуты, часы, дни, годы…
Слепящая чистота. Черный бархат одежд. Древесная грудь сжалась под тяжестью чужого тела – немого, незрячего, недвижимого, скованного вечным оцепенением. Чьё-то захлебнувшееся рыдание, нервный шепот. Комьями земли летят грустные густые аккорды… Звон бокалов, блеск хрусталя, аромат крымского вина и голоса, голоса.
Грубоватые мужские окрики, падение, леденящий холод улицы. И вот он, отслуживший верой и правдой, выброшен на обочину бытия, отдан во власть зимы и воспоминаний. Да, раньше к его соплеменникам относились куда с большим почтением, приговаривая: «Стол –Божья ладонь»…
Ночное небо выслало на землю первый снежный десант. Мороз и праздник вступали в свои права. Бездомный старик присел на корточки у мусорного бачка, радостно подставляя розоватому языку пламени озябшие руки. А Божья ладонь легким облачком дыма возвращалась к своему Господину…