РУКИ

РУКИ

Когда на небе показалась величавая Луна, круглая, яркая, одиноко  висящая над пустынной завьюженной улицей, я вышла из дома и пошла прочь, куда глаза глядели. Не потому, что одиночество гнало, а потому, что именно сегодня я должна была понять – почему я поступила в тот далекий февральский день именно так, и никак иначе. В кармане куртки я нащупала копию того самого письма, которое я имела неосторожность отправить тебе.  Письма, которое поставило точку в наших дружеских разговорах, ставших слишком важными и открытыми. Письма, ответа на которое я не ждала, но ждала поддержки и понимания, а получила черную дыру в голове.
Я дошла до небольшого тихого парка и, расчистив заснеженную лавочку, уселась под фонарем. Если поднять глаза и посмотреть вверх, то фонарь и луна близнецами сидели рядом на черном небе.
– Ну, что ж, – подумала я. – Втроем не так страшно. Не так страшно узнавать себя.

«Как здорово, что ты вернулся, Карслон!  Мне тебя очень не хватало. У меня сейчас нет ни одного человека кроме тебя, с которым можно было бы поговорить по душам. Чтобы поняли и не осудили, не натоптали…
Можно и я, как и ты, буду писать без знаков препинания? Хотя, вряд ли получится, говорят, что это в крови – чувствование родного языка – либо есть, либо нет. Третьего не дано. И все-таки, я спешу писать. Спешу, чтобы не растерялось то, что ты должен знать или, если не готов,  можешь не читать дальше…
Так холодно и одиноко здесь, если бы ты знал! Нет, боже упаси, чтобы ты это знал!
Думала, что заживает, оказывается –  нет и когда заживет, – не знаю. Глупо говорить такие банальные вещи, и вообще все теперь так глупо, что, кажется, собака была бы рядом, наверное, большая с такими, знаешь, огромными добрыми глазами, ей бы рассказала, она бы поняла, потому что ей от природы заложено умение выть.
И ты поймешь, я знаю, простишь ли меня – другой вопрос. Думаю, я определю это по твоему настроению, когда ты дочитаешь до конца.
Знаешь, завела огород-сад. Долго заставляла себя выйти в сад – выходила и выла, и всегда убегала обратно. Потому что – вот виноград, что мы вместе сажали, а Он его любовно все время подвязывал, ждали, когда завяжется ягодка... Вот беседка, рядом с которой мы так любили сидеть с бокалом красного или белого, жарили шашлыки Его любимые из баранины сочной, молодой, Он всегда сам выбирал мясо – знал в нем толк. Жарили еще так, чтобы обязательно рядом с шампурами мяса помещались шампура с помидорами. Тогда на готовые шашлыки можно было выложить ароматные помидоры, с загорелой кожицей, сок бежал по шкурке и пропитывал горячие кусочки баранины.

А потом, когда и деда не стало, загрустила и мама, которая с ним жила. Говорит, вот был бы огородик, я бы ухаживала. Приболела, совсем расклеилась. Ну как ей помочь? Ляпнулось – приходи, наведем порядок в саду, будем поливать. А она ухватилась, как за соломинку. Знаешь, до этого два-три года совсем ничего не сажали, не пололось мне, не убиралось. Беда-болезнь и все вытекающие, ну, ты знаешь нашу историю… 
Думала - ненавижу Его. Наверное, какое-то время так и было. Но, есть что-то сильнее ненависти. Пусть люди называют это как хотят. Я говорю, что это свет любви, тоненькая ниточка, которая связывает двух по судьбе. И каждый должен доиграть свою роль до конца. Непременно до конца, сквозь любые беды и преграды, даже предательства, боль, сквозь всё. И до конца, понимаешь, Карлсон, до самого конца, который все-таки уносит людей далеко и так вдруг, что вроде  бы и знал, что это случится, но неожиданная она, падлюка-смерть. Всегда неожиданна, даже когда ее ждешь как спасение!
Знаешь, последние полгода Он был таким добрым, как тогда в нашей молодости, когда все только начиналось. Потому и прощание стало, наверное, еще страшнее. Жизнь Его сделала грубым, резким, жестоким. Не всякий может справиться с бегством от Родины… я оказалась сильнее, и это грустно.
Мы последние полгода всегда держались за руки. Ему было очень плохо, он ТАК «просил» меня о помощи, я понимала. Ждал меня с работы, как ребенок в детском саду, выглядывая в окно, – почти не мог выходить на улицу. Каждый шаг давался ему с трудом, каждое движение – задыхался до рвоты - кашель  сердечный. Купала его, как младенца, мыла ноги. Даже умываться было ему уже сложно. Я была его руками, ногами, мыслями, чувствами, я рассказывала ему о том, что случилось за день, а он очень внимательно слушал. И украдкой плакал – знал, что уходит. Это невыносимо – видеть, как когда-то здоровый крепкий мужик, который ударом заваливал быка… тихо, беззвучно плачет одними глазами. А ночами, когда было совсем невыносимо, мы тоже держались за руки, всегда каждую ночь. Он молился, прося прощения вслух шепотом у Господа нашего, за то, что обижал меня, а я пыталась в темноте не смотреть на это, но не могла не слышать, не видеть. Это было невыносимо больно…
И уходил Он, держа меня за руку, и смотрел мне в глаза до самой последней своей минуты, я видела смерть его взглядом, Его руками чувствовала ее прикосновение, Его ушами слышала, как она накрывает Его своим дыханием холодным, ужасным дыханием. И ничего невозможно было изменить. До сих пор, вспоминая, ощущаю этот дикий животный леденящий ужас в животе, от которого подкатывает тошнота.

Сейчас пишу тебе, а  Он будто стоит сзади и держит меня за плечи. Он всегда рядом. Вышла в сад полить розы, нарциссы, флоксы, ромашки наши любимые. Повернулась, а за спиной распустились те цветы, семена которых он мне привозил из Ростова много лет назад, да такие большие, как никогда не были такими высокими!  мне по пояс – колокольчики синие, сиреневые, белые. Я к ним подошла, обняла. Что им сказать?, что Ему сказать – это все Он. Он теперь земля, которая дарит мне эти цветы. А дальше - налилась соком наша черешня, которую Он сажал. Ветками гладит меня по щеке. А что я ей, черешне скажу, что я Ему скажу? Вою, вою так часто, что устала замазывать опухшие глаза утром – на работу. Вою дома вечерами, когда одна. Вою ночью, когда до утра заснуть невозможно, протягиваю руку – «где Ты?!», а Его нет и никогда уже не будет…
Мне так не хватает Его когда-то сильных рук. Подойдет тихонько за спиной, схватит в охапку и стоим долго, вместе, как одно целое.

Руки. Я сейчас поняла, это руки виноваты.
Твои руки, Карлсон. Помнишь, когда я спросила – что ты чувствуешь, когда тебя обнимают твоя партнерша на сцене? Ты сказал, что - ничего. А я, зритель, влюбленный в театр с детства, я тогда чувствовала твои руки на тех, девичьих плечах.И когда ты гладил ее по щеке, и когда смотрел на нее. Мне так не хватает сейчас всего этого. Получился нелепый перенос эмоций, чувств, воспоминаний. Я две недели была влюблена в те, твои руки на сцене. Только в руки. Это было в морозном, таком одиноком, стылом и сквозном феврале.

Я сейчас это говорю, потому что, спустя две недели иллюзия надежных рук растворилась, я успокоилась…

А впрочем, тебе должно быть это интересно, как артисту, как исследователю человеческих душ, в сценическую копилку.
Так что, если когда-нибудь на склоне лет великого артиста спросят о самом причудливом сюжете из жизни, можешь рассказать, как в твои руки две недели была влюблена самая сумасшедшая женщина на Земле».

Смешно плакать в феврале на улице. Белый диск луны расплывается в радуге слез, и фонарь мой вторит расплывчатым танцем, со-переживая. Потерять любимого. Следом потерять друга. По-другому, но потерять.  Мороз студит мои воспоминания и горячей кистью рисует линии на щеках. Но их чувствуешь не сразу, а только когда боль внутренняя успокаивается, давая место иной.
По прошествии нескольких лет я все-таки снова отказываюсь понимать, как и почему тогда так легко ты отказался от меня, Карлсон!? Принять смертельную боль, даже лучшего друга, это трудно. Слишком трудно.

Неподъемный груз – дыхание смерти. Только любящий способен со-нести этот груз. Любящий. Ты любящим не был. Ты был другом, умеющим талантливо надевать  маску любящего  на театральных подмостках. Сила искусства. Перенос. Психология творчества.
Я сегодня набралась храбрости – посмотреть себе в душу. Я нравилась себе.
А ты, Карлсон? Ты нравишься себе сегодня?