Солдат и Недождавшаяся

Как будто в платьице из ситца, стоит берёзовая марь.
Нырнула сизая синица под подкосившийся фонарь.
Перрон, ещё такой безлюдный, морозным воздухом сквозит.
На перекрёстке Долгопрудной мигает фарами такси.
Всё в обороте снежных кружев, узоры окон прячут лес.
Вокзал, метелями завьюжен, встречает утренний экспресс.
И в снежной сутолке рабочих, дрейфующих в седой мели...
Снежинки с дерзостью пощёчин сверкают на лице земли.
Я вышел. А точнее, выпал, поправив взбившийся вихор...
И воздух тёплый мерно выплыл из губ, державших Беломор.
Вагон - зелёный и простывший, с бельём, гитарой и вином
Уже сейчас казался "бывшим" - далёким и туманным сном.
Он фыркнул, словно конь - так громко - и с лязгом двинулся в мороз.
Я пнул упавшие котомки и сбросил снег с густых волос.
Мой путь - не близкий и не дальний - вобрал свободу всех начал.
Но полупрофиль твой хрустальный меня с букетом не встречал.
Ни глаз твоих в толпе нечастой, ни изумрудного пальто.
Весь мир, пустой и беспричастный - нырнул с водителем в авто.
Я вынул смятые бумажки. Я попросил везти домой.
Район, дворы, многоэтажки. Подъезд с подпоркою хромой.
Здесь было много что из детства, у этих патовых рябин.
Заколотилось быстро сердце, я вспомнил, как я был любим...
И всё - и пыль на книжных полках. И солнце в паутине люстр
Теперь саднило нежно-колко сухую сладость грубых чувств.
Я был неузнанным поэтом. Или не знал, что я поэт,
Когда с троллейбусным билетом встречал малиновый рассвет.
Когда так тщательно, так смело, часы с кукушкой разбирал.
И морем радио шумело на мебели квартирных скал.
Вот... запах скатерти и руки с горячим чаем, вечер, грусть.
Такие запахи и звуки, в какие больше не вернусь.
С годами всё тускнеет цветом - и жизнь, и новое и пыл.
Я думал - вырасту поэтом, не зная, что поэтом был...
Уже светало - чуть заметно. Я вышел, оплатив проезд.
Передо мною неприметно дремал наш серенький подъезд.
Бельё, как флаги революций, с балконов рдело полотном.
Я бросил взгляд вдоль тёмных улиц и вплыл в затихший старый дом.
Скрипели двери так знакомо, я повернул в замке ключи.
Была, конечно, мама дома. Пекла к приезду калачи.
Всё пахло пряно и упрямо - корицей, сахаром, травой.
Я бросил вещи. Обнял маму. "Живой?" И я кивнул: "Живой..."
За чаем в маминой гостинной, как в шали, кутаясь в вине,
Я говорил солдатски-чинно о том, что видел на войне.
Со всею скупостью и болью, с какой бы рассказал герой,
Чтоб сердце мамино, как солью, не осыпать военной мглой.
И мама охала, но всё же, в улыбке щурились глаза.
И по ее шершавой коже катилась светлая слеза.
Но вот, допив свой чай остывший, я резко встал из-за стола...
И я спросил её о бывшей. Она сказала, что ждала.
А может быть, случилось горе? А может, зря я горячусь?
И я быстрее ветра в поле, к знакомым окнам снова мчусь.
И вот... Случайно... Эта встреча. Платок. Ресницы. Прядь волос.
Она поворотила плечи от дыма едких папирос.
И под руку с другим, как лебедь, вплыла в подъездный полумрак.
И каркали ворОны в небе, казалось, резкое: "Дурррак!".
Мне в их глумливом гоготаньи зловещий чудился оскал.
Я в монолитовом молчаньи, роняя пепел, будто спал.
И видел сон длиною в детство. И двор. И поцелуй. И плёс.
Она, как скрипка с хриплым меццо, пленяет музыкой волос
И опьяняет, словно водка. И режет, будто без ножа.
Я выдохнул - легко и кротко. Запел и голос задрожал.
Я всё мурлыкал ноты вальса... и мне всё думалось, что сплю.
Я вспомнил раз, наверно, двадцать твоё: "Люблю тебя, люблю".
И солнце белое, как тесто, взошло. Его печален плен...
Я называл тебя "невеста", но всё на свете - пыль и тлен.
Всё охладело. Стало ровным, как снежный вечер у реки.
Я помню, в белом платье помню, тебя и локонов витки.
Улыбки сонного вокзала, тепло твоих колен и рук.
"Прощай". - Ты медленно сказала и вдруг всё зАмерло вокруг.
Я бросил навзничь сигарету и у ларька поймал такси.
"Куда? - Спросил. Я дал монету. - "Аааа... да куда-нибудь вези".
И мы катились по дорогам, как скоморохи, жаждя хлеб.
Гадая, где бы нам под Богом поставить хилый свой вертеп
И развернуть спектакль новый. Мелькали ветви у берёз...
Я засыпал. Мне снилось сново тепло оттаявших волос.
Я где-то вышел. Цепь окраин. Грибы домишек, банька, печь.
Побрёл задумчиво по краю. Хотелось в снег холодный лечь,
Смотреть на белый звёздный купол. И хохотать. И стать водой.
Я не люблю тряпичных кукол. Я ещё слишком молодой.
И вот, заядлым скоморохом я ощутил себя в сердцах.
Мою любовь, что нёс по крохам, я выплеснул в стакан винца.
И в кабаке ближайшем лихо плясал чечётку на столе.
Такого радостного психа вы не найдёте на земле...
Устав от дерзости похмельной, я сел в углу кабацкой тьмы.
И чей-то образ акварельный проник в подвал моей тюрьмы.
Она была простой и скромной. Я наблюдал, едва дыша,
За морем глаз её огромных, в котором плавала душа.
Простое платье, рук изгибы, стакан вина и тонкий нос.
Закрыл глаза - и вдруг увидел прядь ненавистных мне волос.
Я подошёл, согнав виденье, тушуясь, (надо бы не пить).
- Уже темнеет. -Без сомненья. -А можно вас мне проводить?
- Ну провожайте. - В этом было так много боли и тоски,
Что я коснулся боязливо её фарфоровой руки.
Мы вышли в снег - живой и колкий. Мы шли, не слова не сказав.
И как рождественские ёлки дарили свет её глаза.
Мы поднялись по шатким балкам. Я обронил на стул пальто.
- Мне вас так жалко... Мне так жалко. - И я спросил её: за что?
Она как будто что-то знала, ведя меня в свой бедный кров.
Её рука на мне лежала и я заплакать был готов.
Уткнув лицо в её колени, я в этом радостном тепле,
Был без обид и сожалений, счастливым самым на земле.
И я заснул. Она не встала, не смея шевелить рукой.
А только тихо прошептала: -Так вот...какой ты... вот какой.
И было столько нежной грусти, тепла и искренней любви,
Что я забыл то послевкусье клятв на судьбе и на крови.
Я видел сны, я верил слепо её возвышенным глазам,
Привыкшем к радости и свету, но, также, к боли и слезам.
И вот погасли в доме свечи. Не шелохнулись, ни ушли,
Мы были рядом, как планеты по траектории Земли
Идущие. Две параллели. С рассветом я открыл глаза.
Она спала. И мы сидели. Засохла на щеке слеза.
Я встал. Надел пальто неловко. Она была немолода.
Лицо, опущенные бровки - всё выдавало в ней года.
Я подошёл к столу - измята, с углом, чернеющим от лент,
Лежала карточка солдата - со мной одних примерно лет.
А рядом - рядом телеграмма. И в ней сквозит такая грусть.
"Война закончится и, мама, я обязательно вернусь"...