Бродскому

И осталась часть речи, брошенная им,
не часть речи даже, а лишь словотоки,
которыми был он врачуем и столь же раним.
О, сколько же было никчемной мороки
с ним!

С этим картавым телом, тщедушного забияки,
выскальзывающего из ладоней Родины обмылком.
И – как говорил – обрывком бумаги собаки
поперек проносились.  В воздухе стылом –
запах драки.

Он был казуистом. И этим все сказано.
Изворотлив как змий, словоблуден и темен.
А то, что велик – так это никем не доказано.
Просто, других был чуть менее скромен –
и ничего, кроме

этих вот самых словес, словопотоков жутких.
Но – Господи, нас прости! – читаем,
пытаемся выплыть, остаться живыми, не захлебнуться –
и снова за дозой смертельной ныряем.
С краю

березы, ели, мексиканские пирамиды,
тщета забот и суета дорог, которые навсегда.
Обрывки, осколки, заплывшие плесенью  виды –
и небо на нотные станы линовано провода-
ми, ре, до – это вода

каплями  срывается вниз.
В принципе ничего не изменилось:
словотоки смывают все то, что оставила жизнь,
надеясь на что-то.  Возможно, на Божию милость –
на Божию малость
и милость.