Гость Игорь Растеряев Дед Агван

Я не видал родных дедов,
И видеть мог едва ли:
Все до рождения моего
Они поумирали.

Но я не обделён судьбой,
Я всё равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной,
Но горячо любимый.

Он был нерусский — из армян,
С деревни, из народа —
Агван Тиграныч Григорян,
Двадцать шестого года.

Он был герой и ветеран —
Такой, что прямо с книжки —
Для всех. А я ему кидал
За шиворот ледышки.

Я про войну всё с детства знал — 
Ведь дед, без всякой лажи, 
Мне каждый день преподавал 
С тарелкой манной каши.

Всё было так: он мирно пас
Овец у Арарата.
И вдруг взяла пошла на нас
Немецкая армада,

Чтобы ни русских, ни армян 
Здесь не было в природе, 
Но тут подъехал дед Агван,
И он был резко против.

Подъехал, правда, не один…
Стекались, словно реки,
Туда и тысячи грузин, 
Казахи и узбеки…

Разноязыкою толпой 
Они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой
Мгновенно обрусели.

Вместо овец на этот раз
Другие были звери.
И дед в прицел свой «Тигра» пас,
Крутил хвоста «Пантере»…

По-русски с ним общенье шло
Сперва не идеально,
Но фразу «Башню сорвало» 
Он понимал – буквально.

Я с дедом мог тарелки три
Съедать той самой каши,
Внимая, как они пошли 
На Запад пешим маршем.

И, как всегда, в который раз
В итоге накидали…
А дальше шёл такой рассказ,
Как в слёзном сериале:

«Берлин. Апрель. Земля дрожит.
Снаряды, пули —  градом…»
И дед по улице бежит 
С трофейным автоматом.

Кругом - разбитые дома,
Как гор кавказских гребни.
С собой у деда пять гранат,
Вдруг глядь: на куче щебня

Лежит, скулит от страшных ран,
Один, как щепка в шторме,
Такой же, как и он, пацан,
Но лишь в немецкой форме.

И тычет деду на окно,
Руками объясняет, 
Что он у дома своего
Лежит и помирает.

Что там родители его,
Что он берлинский, местный,
Его войною домело 
До своего подъезда.

И дед поверх своих поклаж
Хоть был не сильный самый,
Взвалил его, и на этаж —
Туда, где папа с мамой,

Где взрывом балку повело,
Где теплится лампада:
«Встречайте, фрау, своего
Немецкого солдата»…

Дед, говоря про этот миг,
Вдруг сразу изменялся:
Про страшный материнский крик,
Про то, как там остался.

Как в кухне, где горел шандал,
Воды ему нагрели,
Как с грязью ненависть смывал
За годы и недели,

Как спал на белых простынях
Среди войны и ада
И видел сны о мирных днях
В долине Арарата.

Как утром снова он пошёл
К победной близкой дате,
Услышав сзади «Danke schön»,
Ответив им «Прощайте»…

Тут я перебивал всегда,
Дослушивал едва ли:
«Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли!

Давай, как ты горел в огне,
Чуть не погиб на мине…» —
Неинтересно было мне
Про простыни в Берлине.

Но дед чего-то замолкал,
Шёл за добавкой каши
И кашу снова в рот толкал,
Чтоб стал быстрей я старше…

Его уж нет, а я большой.
И вдруг я докумекал:
В тот день был самый главный бой
За звание человека.