Завещание

поэма
__________________________

1.Больница

Одно из самых тихих царств —
больница. Строгие палаты.
Тревожно-терпкий дух лекарств.
Крахмально-белые халаты.
И здесь сокрытая борьба
ведётся, как во всяком царстве.
Смерть необузданна в коварстве,
и горя полнится торба.

В тиши, под капельницей вечной,
вчера лежал ещё старик.
Его душа тропою млечной
уже плутала в этот миг.
О жизни много передумав,
сошёл и он в холодный гроб,
как легендарный протопоп
из той породы — Аввакумов.

Мир полон тайн и совпадений,
и что судьба готовит впрок?
Дорогой взлётов и падений
ведёт людей незримый рок.
Но как бы жизни не насмехалась,
мы в главном всё же не соврём.
И в старике не зря скрывалась
связь с легендарным бунтарём.

2.Тиран

Тиран не терпит рабский ропот,
ему по нраву славы шум.
Тиран не любит протопопов,
носителей мятежных дум.
Холодный гений полководца
рождён для массовых затей.
И он ещё со дна колодца
поддаст отечеству чертей.

Он с виду скромен и приятен;
на белом кителе его
не обнаружить бурых пятен
и ни намёка самого
ни на подвалы с палачами,
ни на державный эшафот.
И впишут оргии ночами
в разряд отеческих забот.

Создав державу на века,
бессмертен он перед веками:
с бесстрастным ликом мясника
и обагрёнными руками.
Большая кровь — холодный фарс
на лике умного тирана.
Над телом падшего барана
ещё величественней барс.

Восстав на толстые тома
над освящённым мавзолеем,
рабами верными лелеем
стоит он — Родина сама.
Он в рост, он в профиль и анфас, —
движенья медленной улитки;
он в золотой пыльце до нитки;
он бесконечно любит вас!

3.Морг

Но мы вернёмся в наши лета:
в обычный год, в больничный морг,
где стынет тело, в мире этом
за жизнь закончившее торг.
Ему не справят панихиды,
родные ниц не упадут…
Иная жизнь, иные виды
иных властителей ведут.

В земле покойника зароют
без толп у свежего креста.
И страшной правды не откроют
похолодевшие уста.
И боль в сердца не постучится,
уже отжившая в глазах.

Он умер, так и не поняв,
как это всё могло случиться:
как ослепились той мечтой,
оплакав истинную веру,
с почти святою простотой
служа земному изуверу.

Он правды так и не нашёл,
ходя по льду, который ломок…
И неразгаданный ушёл —
эпохи горестный обломок.

4.Герой

Герой — он бил ещё германца,
стяжав Егора-смельчака.
Потом по праву оборванца
ходил в цепи на Колчака.
И не на службе интендантской,
нашив звезду большевика,
прошёл через фронты гражданской
до высшей школы РККА.

Он верил ленинским декретам,
над Марксом праведно корпел.
И по-мужицки в деле этом,
как подобает, преуспел.
Но что-то всё же ускользало
с необоримостью врага,
и руки сильные вязала
ему какая-то туга.

В неразрешимости сомнений
родная корчилась земля.
И люди вместо удобрений
ложились в нищие поля.
С послевоенною разрухой
уже расправилась страна.
Но мысль назойливою мухой
вилась: не кончена война!

Везде твердилось неустанно,
хотя и реял красный флаг
(в безумье общего дурмана):
повсюду враг и в каждом враг!
Он был военным как-никак
и знал: в борьбе за око — око;
борьба кровава и жестока…
Но что его отец — кулак?!

Писала мать из дальней ссылки,
не мог он строчек разобрать!
А та просила о посылке:
мол, вышло многим помирать
от голодухи, от чужбины
да от лихого нежитья.
Мол, горькой ягодке рябины
была бы рада до вытья.

Родня ему поклоны била —
он сверзся разом с высоты.
И сердце стужей прознобило
от ломовой неправоты.

5.Туман

Ему в парадных интерьерах
сказали сухо: надо ждать!
А он кричал: «За что же мать?»
Профилактические меры…
Он покачнулся, точно пьян:
была такая установка?..
И он откозырял неловко
и вышел в утренний туман.

На парапетах птахи жались.
гудели ранние гудки.
И башни строго отражались
в холодном зеркале реки.
Дышала осень золотая,
теряя раннюю листву.
И он убито на мосту
стоял, куда идти не зная.

6.Опыт

Он стал хитрей и осторожней,
припомнил юность, фронт, бои.
Припомнил опыт свой острожный,
штабные знания свои.
Крестьянской сметкой и сноровкой,
«кубами» (что ж, не без того),
маневром, рекогносцировкой,
а всё ж добился своего.

Подняли нужные бумаги,
сказали то, чего б нельзя.
Тесна землица — и в ГУЛАГе
нашлись старинные друзья.

…Ворота лязгнули замком
и за воротами остались
солдат с начищенным штыком,
собаки, вышки — и, смущаясь
и белу свету удивляясь,
потопал старый дед пешком,
стуча корявым посошком…
Не попрощались — эко жалость;
не жалость — маленькая малость
тому, кто жёгся утюжком.
Да и когда же извинялась
власть перед русским мужиком.

Прощённый Красною Звездой,
великой милостью Закона,
ступай дорожкой, что знакома,
старик, в родимое гнездо.
Стекла беда слезой горючей,
иной судьбы не выбирай.
Своя земля чужбины лучше;
а чем ещё душа живуча?
И било счастье через край.

7.Чудо

Он спас и семью, и отца.
По правде, вытащил оттуда,
где уповали лишь на чудо
да милосердие творца;
где общей маялись виной —
бедою целого народа…
Так опускался над страной
туман тридцать седьмого года.

Всё строже было, всё душней
и всё плотней ходили тучи.
Всё глуше слухи, всё страшней,
и взгляды — резки и колючи.
Тянулись в дальние края,
гремя, полночные составы,
на сектора и на заставы
землицу отчую кроя.

8.Волна

Застывший плац, немые лица…
Он вспомнил новый судный день,
когда на многие петлицы
упала маршальская тень.
Нет, время боль не приглушило,
не смыло чёрную печать.
Умел Климентий Ворошилов
от божьей церкви отлучать.

Страна охотою жила,
врагов развенчивала пресса.
Гремели жуткие дела
и леденящие процессы.
Такой не помнили поры:
волна плеснулась, багровея,
от деревенской их дыры
и до трибуны мавзолея.
Гроза немногих обошла.
Он помнил: псы сторожевые
их гнали в дебри, и живые
не доживали до тепла.
Он помнил голод, тиф, цингу
и лес, как в сказке, полный леших,
и длинный ров для околевших,
и уходящую в пургу,
в тоску лесов густых и тёмных,
в проклятья их, в объятья их,
колонну женщин-заключённых
в сопровожденьи часовых.

Он помнил выполненье норм,
глумленье пьяных конвоиров,
колючий мрак и скотский корм,
соломы хруст и вонь сортиров.

Жизнь человека, как пятак,
расплющивалась — холодея,
ложась, как чурка на верстак  —
и вся нехитрая идея.
И миллионы в никуда
перевела «тюрьма народов».
И ядом этих чёрных всходов
питалась Красная Звезда.

9.Возвращение

Кустилась сорная трава.
и старый лозунг «власть — советам»
забылся; лозунг «власть — наветам»
вступил в законные права.
Прошла ещё одна весна,
а молох жал, не уставая…
И за весной пришла война.
Вторая то есть. Мировая.

В солдатской робе штрафника
он шёл под пули — не согнулся…
И победителем вернулся
под сень родного городка.
Звезда, спасённая в борьбе,
взошла над чистым небосводом.
Народ принёс стране свободу,
но не принёс её себе.

10.Круги

Земля избёнками редела,
устали матери рыдать…
Но там умели долго ждать
и снова вытащили «дело».
Героев Родина качала,
но на груди её змея
опять оттачивала жало
в тиши гнезда; и всё помалу
вернулось на круги своя.

Голодный, нищий и святой
забыть ли год сорок шестой!
Звезда на небе отгорела,
но память — нет, не отболела!
Её годами не унять;
и возвращает память вспять —
туда, где вновь, в один присест,
в тылу окрепшие служаки
решали судьбы и в бараки —
на мор, на глад, на смертный крест
вольнолюбивые народы
сгоняли. Мирное житьё
вернуло каждому — своё.
Хлебнувшим сладостной свободы
внушили сразу: всяк сверчок
обязан спрятать язычок!

11.Божество

Под замятью военных вьюг
дотла, до пепла истреблёны,
руины ждали миллионы
дисциплинированных рук.

Уже знакомый скифский лик
освободителя, кумира
пленял великий материк
под изумлённый трепет мира.
И набирал свой высший пик,
свой звёздный час, — и потому
слагались косточки чеканно
от Воркуты до Магадана
в великий памятник ему.

Неразделённая любовь
не допускала перемены,
вливая в старческие вены
омоложающую кровь.
Скудела сила дряхлых мышц,
копились желчь и властный гонор.
И государство было донор,
всего-то донор, донор лишь,
ему послушный матерьял,
его божественная глина
в его ладонях властелина,
из коей он себя ваял.

12. Записки

Пока великая эпоха
играла марши — он сидел.
Согнулся весь и поседел;
ввалилась грудь, душа усохла.
Для правды время не приспело,
когда комиссия ему
списала пунктов пять расстрела
и загнала на Колыму.

Однако, если по порядку,
ещё он тайно в годы те
почал записывать в тетрадку
своё, как предок, житие.
Он ждал доноса со дня на день,
а всё ж писал (а годы шли),
скрывая рукопись, как складень,
чтоб дай-то боже не нашли.

А выселки — уже не лагерь,
но жили, милости не ждя,
пока не опустились флаги
в связи с кончиною вождя.

13.Плач

Оторвались от дел домашних
хозяйки — замерла страна.
Игрались траурные марши,
звучали скорбные слова:

«Оставил этот мир Иосиф
Виссарионович родной…»
Раздался стон многоголосый
над необъятною страной.
Ещё струился холод строгий
из-под сомкнутых мудрых вежд.
То был великий плач о боге
и лишь преддверие надежд.

14.Вера

Тот первый луч из мрака нощи
(казалось — вечность позади)
он встретил кощи весь да мощи,
с кровавой пеной из груди,
без веры в чудо… Жизнь отмерил,
стал тоньше тени. Только тут
в одно и дни, и ночи верил:
прочтут они! Они прочтут!
Его мятежные записки
мир от беспамятства спасут.
И не откажет этот суд
ему в его последнем иске.

15.Стена

Миг возвращенья отозвался
ударом тягостным вдвойне.
Нет, не таким ему казался
он в запредельной стороне.
О, долго будет это время
его держать еще в плену!
Людского недоверья бремя
заменит прежнюю вину.
И не один ещё ужалит
чиновный уж или простак:
мол, не за что-то не сажали!
Мол, не бывает просто так!

Везде стена непониманья,
как саван прошлого — хула.
Закован льдом до основанья
кусок души — и нет тепла.
И люди в том не виноваты,
повинен дьявольский уклад.
В мозги им эти постулаты
вбивали тридцать лет подряд.
В них культивировалась вера:
тот прав, кто правом наделён.
И слишком яркие примеры
им демонстрировал закон.

Из них творили образ стаи
с железной волей вожака.
Они на век вперёд устали
и не опомнились пока.
Их время вышколило строго,
суров и страшен этот след.
И слишком много, слишком много
утрат, обид и горьких мет.

16.Слуги

Принесший тюрьмы и остроги,
да не восстанет каин-царь.
Но возвестившие о боге
зело проворно, как и встарь,
вспахали это поле слуги,
снимая щедрые плоды.
И мы в смятеньи и испуге,
уже во власти той беды,
нависшей крытыми гробами,
теснились гордыми рабами
в волнах любви и торжества
пред смежившим крутые брови,
хмельным от нашей тёплой крови
иконным ликом божества.

Так что же стало с нашим домом,
когда пахавший судьбы плуг
нашёл работу костоломам
и мастерам иных услуг,
кто в адски-хитрой постановке
увидел шкурный интерес
и из кровавой мышеловки
к её механике пролез,
и по столпам ниспровержённым,
по истреблённым именам
проник к святыням и знамёнам,
к наградам, званьям и чинам?

17. Воля

Увы, напрасные потуги
быть трезвым, если пир горой,
когда натасканные слуги
лютей хозяина порой.
Слепою верой, по наитью
и бескорыстно (воля — зла)
вершились то кровопролитье
и те недобрые дела.

Ужель всевластие разврата
даётся только для того,
чтоб никогда не знать возврата
к жестокой воле одного?

И если так — понять бы надо:
а есть ли он, свободы дух?
Или народ всего-то стадо,
которым властвует пастух?
Трава ль мы только в чистом поле,
что ждёт прихода косарей?
И то ли только в нашей воле,
чтоб обожать своих царей?

18.Свидетель

Нам жить, скорбя и сожалея,
и по веленью горьких троп
идти под своды мавзолея,
где упокоен главный гроб.

Да, люди мы, но мы не братья,
пока в крови державный гуж.
И это вечное проклятье
ещё не снято с наших душ.

Одна лишь правда нам опора,
но нелегко её добыть.
И наше прошлое не скоро
себя заставит позабыть.

Они в одном шагали строе,
но каждый выстрадал своё:
отчизны жертвы и герои,
сыны и пасынки её.

Ушёл ещё один свидетель,
почил смиренно на одре,
познавши ад крестов и петель
в не им затеянной игре.

И он писал не нашу ль повесть,
и мнится: смерть ли то была
или израненная совесть
его из жизни увела?

19.Перекличка

Судьбы оскал — война и зона;
мильоны канули вдали,
улучшив тонкий слой озона
и плодородный слой земли.
Тетради ломкие странички —
утрат сплошная полоса.

И на последней перекличке
звучат ушедших голоса.
Столпы, вершины, цвет державы
и миллионы рядовых;
они — живые из живых,
удар принявшие по праву
единокровного родства
и разделённой горькой доли.

Та самая трава на поле,
та густо лёгшая трава.

Она сошла, её не будет
жестокой волею судеб.
И это правды чёрный хлеб
и факт, что нас творит и судит.

И мы во власти тех теней,
что будут мстительно и долго
нас распинать. Забвенье долга —
забвенье собственных корней.
И неснимаемым крестом
давить нас будет эта ноша.

О, вразуми, великий Боже,
не забывать вовек о том,
чтоб вновь не ослепить очей
лучами ложного кумира
в сопровожденьи конвоира
и под опекой палачей.

20.Память

Из той колымской круговерти
всё неотступней и мудрей,
нам завещая после смерти
своих бессмертных упырей,
глядятся в души нам угрюмо,
которых были тьмы и тьмы,
но стали белыми костьми;
начинка ванинского трюма.

Вчера они, сегодня мы,
коль вновь обманемся тоской,
с истории снимая пенки,
подвергнув прошлое уценке
на барахолке городской.

Но память не поставить к стенке
с мемориальною доской.
Поскольку только наша память
растопит дней минувших замять.

И ей пора давать оценки
согласно совести людской.
___________________________
1988