Розы-мимозы и яблоко

Как приятно после восьмого марта перебрать прохладные стебли нежной мимозы, запуская пальцы в середину букета, отзывающегося звёздным запахом космического мороза!

Я неравнодушна к мимозе, к этим пушистым ветвям. Но хороши и розы, и тюльпаны, и, переложив с места на место яркие пакетики подарков, начинаешь вспоминать подарки прошлые – всё, что когда-то на весенний непременный праздник тебе дарили: как даме сердца, как обещанию счастья, как воплощению любви. Сладко поразмышлять: то подарили или не то? Тот или не тот? А разве не так?

Собственно, вся жизнь женщины состоит из подарков и воспоминаний.

Конечно, вспоминаются цветы. Помню огромную орхидею, царски покорную букетной доле. С ней я нафотографировалась всласть. Помню и охапки гвоздик, где число цветков равнялось числу моих тогдашних лет. Как родного, помню толстый кактус, долго не решавшийся зацвести. С трудом воскрешаю в памяти бизнес-букеты, вычурно-броские, будто палитра художника. Помню и ведро с разноцветными розами, ведёрко обычное, пластиковое, набитое колючими стеблями с коронами королевских цветов.

Вспоминая это ведёрко, сразу вспоминаю и другое, серебряное. Но это был подарок не для меня, и я его воочию не видела.

Серебряное ведёрко с чёрными розами – подарок из юности моей крёстной мамы, Марии Ростиславовны Капнист, тонкой актрисы, удивительной женщины, часть жизни оставившей в лагерях, но не позволившей  отнять у себя достоинство и духовную красоту. Да и духовную свободу тоже.

Серебряное ведёрко в её жизни было до лагерей, в зимнем старорежимном Петербурге.

Сказать: Мария была красавицей – это всё равно, что промолчать. Мне, взрослой уже девушке, Мария Ростиславовна показала альбом со снимками своих мамы и папы, сделанными ещё до их знакомства.  И у великолепной женщины, и у изумительного мужчины на снимках шеи были огружены лентами с медалями – это были награды Парижских выставок, медали за «красоту и породу». Я была поражена: до тех пор я думала, что медали за красоту и породу мыслимо давать только братьям нашим меньшим. Однако же.

Сказать, что Мария покоряла сердца – опять же, не сказать ничего! Но был среди поклонников такой, кто от юной гордячки нипочём не отступался. Замуж Мария в том студёном Петербурге не собиралась, хотя было – пора. И тогда она сказала этому пламенному поклоннику: «Выйду за Вас тогда, когда преподнесёте мне те чёрные розы в ведёрке, что в витрине на Невском».

Розы те стоили едва ли не состояние, и знал о них весь Петербург. Владелец лучшего ювелирного салона, невесть откуда взяв их, выставил к Прощёному воскресенью в витрину простую вроде бадью, но тончайшей работы, чистейшего серебра, узорочьев необыкновенных, и поместил в неё  крупные чёрные розы. Живые! Кто когда видел подлинные чёрные розы в бадье из неподдельного серебра?  Диковинка стала новостью номер один в те дни. Если вы думаете, что это были темно-бордовые, даже темно-темно-бордовые розы, то вы ошибаетесь!

Розы были чернее чёрной туши, темнее темени, в которой хоть глаза выколи. И кололи глаза многим франтам и дамам, но ведь и разум не дремал! Целое состояние через неделю облетит, - напоминал разум. На память лишь часть состояния, то бишь бадейка, останется. Разум был прав. Но сердце горячего Марииного воздыхателя решило своё.

И наутро ведёрко с розами перед Марией стояло. Серебряное ведерко. С чёрными розами. Была сыграна свадьба.

Да, Мария не была влюблена так, как молодой супруг. Но одной большой любви достаточно, чтобы хорошо было обоим. Чтобы радостно было и счастливо жилось. И дочку, родившуюся после в лагерях, назвала Мария Радой. Что значит «свобода». И что созвучно слову «радость».

А когда вернулась Мария на свободу через десяток лет, и когда телеграфировала из городочка, чтобы встретили её с поезда в столице, то увидела на перроне опять-таки цветы в руках родного человека. Розы, только не такие чёрные. Просто сильно бордовые. Ведь не было уже ни Петербурга, ни знаменитого ювелирного салона на Невском.

Хотел родной человек, чтобы вспомнила  сразу Мария все счастливые дни. Но сам вспомнить её не смог. Бегал, молодой, здоровый и сильный, по перрону, ища свою Марию, старушку блеклую не замечая. Несколько раз проскочил мимо, статным женщинам в лица заглядывая. И лишь когда опустел весь перрон – не узнал, но понял, что за старушка осталась с ним вдвоём.

Вот такая история.

И всё же, несмотря на расплату, которую порой готовит нам судьба, даря таланты да красоту, какая женщина не захочет получить в подарок серебряное ведёрко с чёрными розами?

Я же знаю про подарок дороже.

Его подарили моей тётушке, тёте Вере.

В отличие от южно горящей красоты Марии Ростиславовны, тётя Вера, Вера Михайловна, была славна спокойной, светлой северной красотой. Аристократически красива, но жила в костромской глубинке, где никто медалей за красоту не давал. Она была школьницей, когда пришла война.

Глубинку нашу война боями не затронула: только госпитали да голод, голод да госпитали. И вот в этот голод да холод, в суровую, военную зиму, немало собравшую смертной жатвы среди  тылового Поволжья, да зато подморозившую пятки ворогу, вот в эту зиму под праздник восьмого марта положили Вере в парту яблоко.

Чудом каким-то сбереглось осеннее яблоко до весны, в городке, где все запасы подъели и переели, и дождаться не чаяли хоть первой травки, и чай заваривали из лесной коры, и хлеб пекли из размолотой сухой лебеды…

И вот мальчик, которому тетя Вера моя сильно тогда нравилась, положил ей в парту незаметно яблоко.

И я вспоминаю об этом и думаю: не было в моей жизни такого дорогого подарка.