Расплата

                «Вкусны ли, милая, слезы соленые,
                С кислым кваском пополам».
                Некрасов Н.А.

   Первая послевоенная весна давала о себе знать. Поджимали сроки сева, земля просила плодородия. Ей, всей израненной, истерзанной хотелось заколоситься высокими хлебами, раскинуться цветущими садами по всей нашей Родине! Люди спешили посеять то, что у кого сохранилось с этой зимы, хоть самую малость. Многие сажали очистки, с чуть наклюнувшимися росточками, меняли последнюю одежонку на семена.
   Баба Акулина шла по пыльной обочине, еле передвигая ноги от усталости, которые были обуты в старые изношенные галоши и перевязаны какими-то обмотками. На плечах она несла котомку из мешковины, самотканой и плотной. С дороги Акулина свернула на тропку, еле заметную, которая вела по полю до их маленькой деревни. Часто попадались воронки от снарядов, а также от бомб, словно сажалки*.
 - «Ах. Боже ж, мой Боже, что ж ни один мужичок не вернулся домой, что ж такая доля поганая?» - шептали её потрескавшиеся от жажды губы. Горечь и досада жгли её сердце жестокой болью. У одной из воронок, она опустила один конец платка в воду и освежила себе лицо и губы. Потом опустилась на землю, вытянув усталые, загрубевшие от севра ноги, откинулась на спину. Сегодня рано, ещё с зарей, ушла она в город, чтобы на свои золотые девичьи серьги выменять хотя бы пуд картошки. Ей ещё повезло, раздобыла ведра полтора и ведро муки пшеничного помола. «Хоть соточку** картошки посадить, хотя бы на семена вырастить, - мелькало в её мыслях. - Земля то пустует».
   Мужа Акулины сгубили фашисты в тюрьме, не выдержал пыток, умер. Только одежду в котомке вынес полицай и бросил Акулине под ноги. А колечко золотое, забрал у неё, обещал мужа привезти на встречу. Так и пала она у ворот тюрьмы, потеряв сознание, не помня, сколько пролежала на сырой земле. Домой еле пришла, убитая горем. Вскоре забрали старшего сына в Гестапо, как виновника в том, что он взорвал завод. Больше Акулина его не видела, расстреляли его старшего сыночка. А потом и младший пропал без вести. Заныло её сердце, застыло, облилось горючими слезами, разразилось незаживающей раной. Но и теперь ещё живет, теплится надежда в душе на то, что вернется сын домой. Материнское сердце, что не выстрадаешь ты, какие беды и горе не выдержишь! Вы души людские, убитые горем, как эта земля наша кормилица, вся израненная, искореженная. Задыхаешься ты от пролитой крови, пропитанная горючими, сиротскими и вдовьими слезами. Но ты не умерла, ты дышишь истерзанная боями, и гонишь прочь врагов твоих, предателей и пресмыкателей подлой неметчины! Солнце уже стояло высоко в небе, сошедшее с полудня. На ольховый кустик опустилась маленькая птичка и завела свою немудреную песенку. Ветерок вроде притаился за горкой, чтобы не разбудить сон уставшей Акулины. Она вроде спала, была тиха и неподвижна, но приглядевшись к её лицу можно было заметить на щеках два блестящих ручейка, которые сбегали от глаз и падали на согретую солнцем землю. Она даже во сне плакала, не забывая о своем горе ни на минуту. Вдруг ветерок, будто бы почувствовал эту горечь и дунул ей в лицо. 
   Акулина проснулась от этого ласкового прикосновения, открыла глаза и долго смотрела в небо, удивляясь ласковому солнцу и этой небывалой тишине. Дочь её Александра и две внучки, все, что осталось теперь у неё в этом большом доме, который был с перерубом и делился на две половины. В третьей половине были расположены сени большие и просторные, с широкими окнами. В них было всегда светло и уютно, где любила играть старшенькая внучка Саша. На Илью, в ночь, родилась у Александры вторая дочь, родилась маленькой. Баба Акулина окунула её в теплую воду, запеленала в наспех вытянутые тряпки и уложила в уголок на печи. В тот год старшей Саше было почти семь лет. Она была очень похожа на отца: нос, губы, глаза и волосы, все капельки подобрала его. Александра написала письмо мужу на фронт, в конце письма обвела маленькую ручку младшей девочки. Ответ получила не скоро. Муж писал: «Береги наших дочурок. Даст Бог, свидимся. Прощай родная, сегодня нас ожидает жаркий день». Это и было его последнее письмо. А «жаркий день» означало, что ему предстоит горячий бой.
 
   В июле 1944 Полотчина была освобождена полностью. Через их маленькую деревеньку часто проходили отряды красноармейцев и иногда останавливались передохнуть во дворе Акулины. Двор у них был просторный, через него всегда ходили жители из соседней деревни. Однажды под вечер в дом Акулины вошли двое военных. Они попросили женщин разрешить их отряду остановиться у них на ночлег. Да и было где разместиться. Большой, почти пустой сарай, не считая двух куриц с петухом и рядом широкая пустая пуня. Заблестели глаза Акулины, вспомнила своих сыновей и мужа.
 - Как же я вас на постой не пущу, родимые мои сыночки, соколики вы мои.
   Печь натопила, воды нагрела солдатам, чтобы пообмыться с дороги. Кипятку заварила на травах, чтобы чаем напоить, хоть и без сахара. Угощать тоже было нечем. Пришлось солдатам поделиться запасами с этими вдовами. Помылись ребята, поужинали и пали в глубокий сон, кто, где мог. Только майор никак не мог уснуть. Из-под его длинных ресниц светились голубые глаза, казалось, в них искрится какой-то огонек. То вдруг этот огонек потухал, когда он смотрел на маленькую девочку в колыске. Он был выше среднего роста, широк в плечах, в его теле виделась молодецкая сила. Прямой нос, одна бровь была выше другой. На правом виске, над которым свисал локон русых волос, виднелся глубокий шрам. Его стройную и статную фигуру туго обтягивали командирские ремни, за спиной на ремне висела кобура. Чуть не всю ночь проговорил он с этими женщинами, разделяя их неизмеримое горе, может быть и свое тоже. То он сидел рядом с Акулиной, гладя её натруженные руки, с лаской и любовью называл ее матерью. То что-то все говорил Александре, то держал на руках это маленькое существо и носил её по дому.
  - Как вы зовете эту малышку? - спросил он.
  - А никак, - ответила Александра, - Да и называть незачем, все равно не выживет в этой разрухе и в этом голоде.
  - Она должна жить! – чуть не прокричал майор, наклоняясь над девочкой. – Я дам ей имя и буду её крестным отцом, если вернусь живым. Я вас очень прошу назвать её Валя. Она выживет несмотря ни на что, вот увидите, потому что это говорю вам я! - глаза его блестели от слез.
  - Так и быть, назовем Валя, - проговорила Александра, вздохнув, уже давно не веря в жизнь этого ребенка. Девочка никогда не плакала, никто не слышал её крика, была она сыта или голодна, будто пребывала в глубоком сне.
   Утром прозвучала команда: - Становись!!!
   Отдохнувшие и повеселевшие солдаты становились в строй. Кое-кто из них забегали в дом, ложили на стол кто кусок мыла, кто кусочки сахара, кто жменю сухарей. Последним забежал майор, положил на стол четыре банки солдатских консервов. Обняв на прощанье этих одиноких женщин, подняв высоко на руки Сашеньку, подергал её за носик, велел слушаться маму и бабушку. А потом наклонился над колыбелькой:
  - Ну, Валюшка, расти большой и счастливой! Если судьбы свидимся, - он нагнулся и поцеловал это маленькое существо. Может быть, он на миг очутился у себя дома, от нежного прикосновения этого ребенка позабыл все свои ратные и командирские дела. Может эта маленькая, названная им, Валюша напомнила его семью и такую же дочь, как она, которую видел в последний раз, уходя на фронт. И поэтому ему захотелось назвать её Валя. Приподнявшись, украдкой утер слезу, тайком набежавшую из-под его темных ресниц и, взяв под козырек, отдал честь этим двум женщинам.
   Воины уходили, а эта горькая семья провожала их. Оторвавшись от колоны, майор остановился и прокричал:
  - Обязательно назовите Валя-я-я. Останусь живым – вернусь-нусь! - как эхо доносилось до женщин. Акулина крестила уходящих сынов-солдат.

   Кое-как пережили они эту зиму. Перебивались квасом, да где соберут мерзлой картошки, из которой пекли оладьи. С завода Александра приносила жмых, который ели вместо хлеба. Он лежал возле печи на широкой лавке, как большой бохан круглого хлеба.
   И вот этой весной, когда уже прозвучал салют победы, в эту семью пришла еще одна похоронка. Муж Александры в феврале 1945 года погиб в боях, защищая Родину. Пала она на землю замертво, а потом из груди вырвался дикий крик. Кричала, голосила, билась о землю… Никто её не успокаивал, не удерживал, дали волю выплакать ей свои слезы, чтобы потом легче было…

   Акулина подходила к дому с какой-то тревогой. Ведро муки и полтора ведра картошки несла она на своих плечах. И вдруг, словно кошки заскребли в душе, стало тревожно, когда она вошла во двор. Из дома доносился детский плач и крик дочери. Войдя в дом она опустила мешок на лавку, что стояла вдаль стены у окна, положила его бережно, как что-то драгоценное.
    В углу, на голых коленках, стояла Сашенька и плакала навзрыд.  Александра стояла над ней с веревкой в руках, которой, по всему было видно, била Сашу. Она была злая, разъяренная, как дикий зверь.
  - Ты что ж это над дитем издеваешься? – бросилась Акулина к Саше и прижала её к себе.
  - Не дам ребенка гробить. А ну, уйди отсюда! – пошла она в наступление на дочь.
  - Господи, да что ж это такое, что такое творится? Помилуй Боже, успокой душу раба твоего, - говорила Акулина, удивляясь случившемуся. А случилось вот что.
    Две курицы, что выменяла  осенью Акулина на свою последнюю теплую кофту, стали нестись под весну. Выходило яйцо почти каждый день, а бывало через день два. Это яйцо варили детям. Делили поровну, одну половинку Саше, другую маленькой Вале. В этот день сварено было одно яйцо. Оно лежало на столе, дожидаясь своих едоков. Матери в доме не было и Саша, то и дело, подходило к столу и смотрела на это яйцо, думая о том, когда же его наконец поделят. Она с ним играла, катала его по столу с места на место. Наконец, она решила взять и съесть свою половину, не дожидаясь матери. Но когда она стала его есть, то не заметила, как съела его всё. Огляделась, а его уже нет, да и ещё бы одно съела. И вот за это мать отстегала её веревкой, и не подоспей Акулина во время, дочь в горячке могла избить Сашу до полусмерти.
  Акулина и дочь молчали до самого вечера, неизвестно на кого неся обиду.

   Акулина учинила «ращыну», чтоб было из чего сварить солоду, а на вечер напекла лепешек и накормила семью. Субботний день клонился к вечеру, находила ночь. В домах потухали огоньки, маленькая деревушка засыпала, чтобы завтра начать новый трудовой день. Александра уже два месяца работала на лесозаготовках, а мать одна управлялась по дому и со своими внучатами. Получала карточки на хлеб и керосин, то что давали всем рабочим.
   На следующий день Акулина встала пораньше. Им с дочкой предстояло посадить картошку, что она выменяла, и полведра глазок с наклюнувшимися расточками. А еще два килограмма жита, что берегла всю зиму. Вот сегодня они решили, вдвоем под лопату, управиться с этой работой. Саше тоже предстояла работа – нянчить маленькую Валюшу.
    По осени 1944 года в их деревеньку приехала еврейская семья. Муж с женой и шестилетняя дочь. Самого еврея звали Хаим, жену – Сара, а дочку – Ханна. Души не чаяли евреи в своей дочурки. Красавица дочка росла, вся в мать: черные кудрявые волосы, лицо белое пухлое, брови как крылья, очи черные с длинными ресницами. Словно маков цвет красовалась она в этой семье. Нелюдим был Хаим. Жадным был и эгоистичным,  все тянул к себе, что попадало ему под руку, чужое не чужое, где что «плохо» лежало нёс к себе домой. Не больно откликался на чужое горе. Его черные глазищи из-под нависших бровей как-то зыркали, никогда не смотрел человеку прямо в глаза. Его лицо больше походило на кровожадного шакала, который стремится всю добычу прихватить себе. Сара была в противовес мужу, старалась быть поближе к людям. Могла поделиться чем-нибудь с еды, только чтобы не видел Хаим. Она была покорной и тихой. Сердцем не злоблива, но было видно по всему, что она побаивалась своего мужа, боялась сказать поперек слово.
 Не пришелся Хаим по душе односельчанам. Искоса поглядывали на него люди, не очень ему доверяли.
  Воскресный день начинался по особенному. Это чувствовалось во всем: в поведении птиц, в природе… Солнце выглянуло, обрызгав лучами дома, верхушки деревьев, а потом словно ему что-то не понравилось, нахмурилось, спряталось за тучи. На улице было тихо, безветренно. Приятный запах разливался от распускавшихся берёз. Весна вошла в полную силу.
   Акулина выходила из сарая, неся в дом охапку хвороста к печи, как услыхала за домом чьи-то голоса. Положив хворост возле печи она направилась в огород и остановилась в недоумении не веря своим глазам. На её огороде Хаим сажал себе картошку. Его Сара еле поспевала за ним. Хаим знал, что женщины одни, заступиться за них некому, вот и решил воспользоваться этим, посеять себе картошку на их огороде.
 - Не может быть, аль неужто я сплю? – помотала головой Акулина и ущипнула себя. – Нет, не сплю я, наяву всё вижу. Как же так, а детки? Чем кормиться зиму будем?  - стояла окаменевшая Акулина.
  Уже полкусочка земли было засеяно. Хаим спешил, торопился, подстегивал коня кнутом, гыкал на Сару, чтобы поторапливалась.
  - Ты что ж это надумал окаянный, деток загубить? Что ж им сироткам жить не надо? Побойся Бога, Хаим! С голоду уморить задумал. Али больше земли нигде нет, как мой огород? – запричитала Акулина.
   Она пыталась остановить Хаима, хватала его за руки, просила, умоляла.
  - Кинь хоть соточку землицы, не гуди деток невинных.
   Хаим даже слушать ничего не хотел, толкнул Акулину и та упала в разор, а он сверху стеганул её кнутом.
  - Уйди старая, с глаз долой! – и продолжить пахать дальше.
Акулина ползла по разору за Хаимом, хватала его за ноги, которые были обуты в хромовые сапоги, плакала. Просила пожалеть их деточек, сирот несчастных, не дать им умереть с голоду. Хаим и слушать не стал. Он толкнул её ногой в бок и еще раз ударил плетью. Сара тоже пыталась остановить Хаима, но он замахнулся и на неё, злобно зыркнул черными глазищами. Сара в раз замолчала и принялась сажать картошку.
  Акулина распростерлась, широко раскинув руки, на вспаханной земле. Словно хотела обнять её и прижать к себе, всю родимую, политую горючими слезами. Александра сбегала за соседями, чтобы помогли образумить Хаима. На огород стали собираться люди. Соседи кричали на Хаима, ругались с ним, говорили по хорошему, уговаривали не обижать этих несчастных женщин. Хаим был непоколебим. Он заканчивал сеять их огород по самые углы дома. Дом стал каким-то одиноким, как отрезанный ломать, словно чувствовал чужого хозяина.
   Акулина  обессиленная, поднялась с растрепанными волосами. Платок её висел одним концом на плече, другой свисал на груди. Она словно полоумная побрела к дому, шатаясь и падая. Вошедши в дом Акулина подошла к кроватки, где сидела девятимесячная Валюша, взяла её на руки, подошла к иконе Пресвятой Богородицы и опустилась перед ней на колени. Она плакала и молилась, проси у Бога защиты и справедливости. Она плакала беззвучным глухим голосом, в горле у неё пересохло, а слезы, как водица лились и лились по щекам. Маленькая Валя ловила её слезинки своими ручонками, тянула их к себе в рот, причмокивая губками, морщилась от соленых слез и опять тянула ручки за слезинкой и ложила себе на язычок.  То обнимала бабушку за шею, стирала слезы с лица и опять спешила словить слезинку. А Акулина все молилась, стоя на коленях.
   В дом вошел сосед Матвей посочувствовать их горю, но Акулина ничего не видела и не слышала. Наконец подоспела Александра, она подняла еле живую мать с колен. Забрала у неё Валю, а саму уложила в постель и напоила травами, чтобы мать успокоилась и отдохнула.

    Домой Хаим шел веселый с надеждой на то, что осенью соберет богатый урожай. Про этих горьких вдов и  сирот у него даже мыслей не было. Но возле дома Хаим увидел собравшихся людей и что-то ёкнуло у него в сердце. Посреди деревни, вблизи двора Хаима, была не очень большая воронка от снаряда. Не сказать что и воды в ней было много, но хватило, чтоб утопиться дочки Хаима.  Вытащив Хану на берег, люди делали все возможное, чтобы спасти её, но тело Ханны было безжизненно. Евреи подбежали к толпе и замерли, а Сара закричала диким голосом и раскинувши руки, бросилась к дочери. Она колотила её, пыталась поднять её на ноги, не веря в её смерть. Наконец поняла, что дочь мертва и упала на безжизненное тело дочери. Хаим тоже опустился возле неё на колени. Через некоторое время, придя в себя, он поднял тело Ханны и медленно пошел домой.
    Три дня ревела еврейская семья у гроба. Обезумевшая Сара ползала на коленях. Подымала руки к небу моля о пощаде, моля вернуть к жизни их дочь, не забирать их радость, усладу их жизни. Металась в бессилии, кричала, рвала на себе волосы и стоны её раздавались по всей деревне.
   После похорон Сара, седая от горя, постарела сразу на десять лет. Её черные глаза не сверкали как прежде, улыбка не скользила по пухлым губам. Сам Хаим стал безразличным ко всему. Его черная кудрявая шевелюра стала с проседью. Щеки обвисли, как у исхудавшего пса…
    Спустя некоторое время после похорон. Хаим пришел в дом Акулины. Он был бледный, осунувшийся, только хромовые сапоги давали о себе знать.
     Акулина стояла возле печи, сложив руки на груди. На приветствие она ему не ответила ни единым словом. Она смотрела в окно задумавшись, куда-то далеко-далеко были унесены её взор и мысли.
  - Мне сказал Матвей, что ты прокляла меня, - проговорил Хаим. – Я расплатился с тобой сполна. Ты лишила меня самого дорогого в жизни, моей дочери. Это понял я только теперь. Я прошу у тебя прощения. Отпусти мне мои грехи. Может у меня ещё будут дети и я не хочу, чтобы их постигла страшная участь. Сними с меня это проклятье!
   Он опустился на колени перед этой горькой, беззащитной женщиной, которую мог защитить только сам Господь.  Даже губ не разжала Акулина, словно каменная статуя стояла она, ничего не видящая и не слышащая. Она как-будто застыла в немом изваянии, от боли и горечи…
   Так и не дождался Хаим от неё ни ответа, ни прощения. Он стал уходить и уже в дверях сказал:
    - Я уезжаю из этой деревни навсегда. А посеянная картошка остается тебе. Не поминай лихом!
    И хлопнув дверью, вышел…


1988г

      *Сажалка - пруд
      **Соточка, сотка - метрическая единица измерения площади, равная 100 м;.