Феодосия 1919. Вход в AID. 5. 1

часть V - потребовалась целая жизнь
 
   Это крымское лето незаметно катилось к закатному красновато-розовому небу, небу цвета амаранта над скалистыми, встающими грядами по уровню горизонта цепями. Оно здесь никогда не бывает яростно красным, алым, почти никогда не опускаются его краски до нижнего уровня спектра, оно бывает затянутым дымкой, солнечным маревом, надвигающейся грозой, но всегда оставляет надежду на бесконечность всего, что витает где-то высоко в его недрах - оттуда никогда, или почти никогда, не спускается на землю кроваво-красное сияние царственных одежд пурпура. Под этим небом на крошечных горных долинах, ютящихся неприкаянными пасынками планеты, зреют винные ягоды, несколько дикие, как и все вокруг. Столь некрупные кисти, пусть и не такие сладкие и нежные, как на далёких италийских или французских плантациях, густой зеленой шерсткой порывающих южную Европу,  тем не менее, пусть и чахловатые с виду как и  виноградные лозы местных виноградарей дарят свои соки, как матери желающие отдать все лучшее, что имеют, своим детям, по принципу: всё, что могу.

   Братья Мандельштамы, бог весть по каким соображениям подрядившиеся на сбор урожая винограда, не преминули позвать с собой Мари, которая Осипу всё еще виделась в образе богини-гречанки Медеи - спасительницы безропотных жертв.

   - Ося - это ты-то безропотный, - подтрунивал над старшим Юлий, - да тебе ж с твоей национальной идеей: мир - евреям, уже нигде места не сыскать. Бросил бы ты эти штучки.

   В перерывах между трудными изматывающими работами на виноградниках они втроем возлегают под огромным, каким-то былинным грецким орехом, единственным естественным защитным экраном между ними и солнцем на этой равнине. Майе смешно и грустно наблюдать за братьями, столь одновременно похожи и различны были они в своей любви и нелюбви к этому миру, который видно им казался одним большим пристанищем, случайно возникавшим на пути блудных еврейских сыновей, бросивших дом, но так и бредущих по пустыне то ли в желании увидеть исток, то ли в жажде закончить свой собственный исход из рабства.

   - Юдель, - старший обращается к Юлию на только им двоим ведомой волне, - какие штучки тебе кажутся неуместными?

   Младший поворачиваясь полубоком к собеседникам, одновременно подмаргивая Мари: вот что ты на это скажешь? припоминает:

   - Петербург объявил себя Нероном и был мерзок, словно ел похлебку из раздавленных мух.

   Помолчав, видно, пытаясь представить еще раз то состояние, которое родило эти строчки, Осип садится, прищуривает свои голубые глаза на пробивающееся сквозь листву солнце, и выдаёт:

   - Нерон - это чуждая кровь сразу и Мушиному Царю и Русскому Цартсву, зачем он им? - неожиданно, как бы от этих слов, Ося морщится словно от резкой зубной боли и резюмирует, -

   Какая боль, - искать потерянное слово,
   Больные веки поднимать,
   И с известью в крови, для племени чужого
   Ночные травы собирать.

   - По сути этот спектакль больше похож на драму, - возмущается в свою очередь Юлий, - они и не понимают: почему вдруг приравнены к мухам.

   - Пойми - пишу как вижу. Это именно нероновский театр, в сожженном городе сиять его предназначением. Гоголь был ближе к истине - Поднимите мне веки! Понимаешь - он должен быть зрячим.

   Майя, сравнивая свои ощущения от жизни, чувствовала: Ося и вправду пытается дать окружающим возможность видеть, но это по всему и являлось преступлением, ибо раз уж бог родил тебя слепым - таким ты и должен покинуть этот мир. Одного ведь уже распяли за такие "штучки", как выражается Юлий.

   - Ты тут выходишь третий лишний - ничейный.

   - Кажется мы все ничейные, - Мари грустно, ведь у таких как они, видимо, и дети ничейные, которых могут втоптать в придорожную пыль, как вот ту ночную фиалку, что сиротливо раздавлена невдалеке на горной дорожке. Однако отчего-то аромат её еще кажется едва различимым. Вероятно, только кажется - как воспоминание о возможностях.

   Возможности всё больше стираются, как кожа на ладонях, до жестких мозолей, от ручки ножа, которым Майя срезает темные грозди, от лозовой ручки корзинки с урожаем, которая впивается в эти слегка кровоточащие ранки. Княгиня Кудашева - ничейная жена на ничейной земле.

   - Так будет не всегда, - утешает Мари на свой манер Юлий, - будет время, когда эта земля как раз таки будет чья-то. Весь этот передел должен рано или поздно закончиться.

   Они вполуобнимку вдвоем на шерстяной подстилке топчана и сквозь заставленные щитами-ставнями оконные проемы смотрят на огромные крымские звезды. Майе хорошо с этим мальчиком - он восхищается всем, что попадается под руку, небом, звездами, телом рядом лежащей женщины, братом, миром. И так абсолютно без разбору. Но Мари все равно приятно, он совершенно особенно любит её, и пусть это мимолетно как дым от свечи, но это есть. А завтра, когда возможно его не будет, не станет и её. Какое им двоим дело до завтра: до Нерона, поправляющего плащ на берегах Невы, глядясь в своё отражение, до пьяного русского офицера, прижимающего кованым каблуком подол её платья к грязной мостовой, до красного террора, которым угрожают местному населению люди с погонами на плечах. Если бы Серж Кудашев больше думал об их сыне, разве бы она сейчас оказалась в объятьях этого восторженно-грустного еврея?

   Юлий между тем взяв из глиняной плошки виноградную гроздь по одной выдавливает сок ягод Майе в ложбинки груди и легкими прикосновениями щекочет кожу, слизывая капельки влаги. А может и не стоит сожалеть о хаосе, творящем беспредел по всей этой по-своему чужеродной им земле - в конце концов, кроме погоста, - что ожидает разуверившихся в возможности милосердия и божьего сострадания к ничейным детям?

   Когда разгорячённая плоть любовников отдыхает от плотских  ласк, Майя чувствует благодарность: ей ничего не нужно просить, с неё ничего не требуется - кроме - быть, не нужно объяснять: что влечет в омут потери сознания от близости мужского тела, которое не надо натолять своей энергией, ибо этот мужчина не энергетический банкрот, пытающийся взять от тебя по максимуму, как выражается по этому поводу Максимилиан, а, напротив, вулкан - готовый обжечь тебя лавой и согреть извержением.

   Целую неделю они предоставлены виноградникам и друг другу. Осип, проникшийся их чувствами, обещает когда-нибудь описать это в стихах: что нужно человеку кроме любимой и клочка земли, где он без боязни может разложить свой покров и зачать своих детей.

   - Мария, та бы могла иметь от меня детей, - как-то словно бы и не к месту звучат в этой темной ночи слова о главном её предназначении, которого Майя совершенно не разделяет, но сказать об этом считает для себя неприемлемым: он как любой мужчина хочет быть воспроизведен в новом поколении. И в этом нет ничего порабощающего, но ей-то зачем дети? Отец одного сводит счеты с своими сородичами, отец второго по всей видимости далеко не ушёл от первого, хотя и род его совершенно других корней. Что будет с их отпрысками, когда они как и Майя останутся ничейными. Легкой добычей любого, кто посягнёт на их честь и жизнь. Уйти и не вернуться. Всё, что они оставляют о себе - это память.

   Исхудавшая, поджарая, почти похожая на мальчишку Майя, просрочив запланированную неделю на десять дней, возвращается к радующемуся каждому её приезду сынишке и маман.