Поэмы и повесть в стихах

ПОЭМЫ  И  ПОВЕСТЬ  В  СТИХАХ




Краткое  предуведомление



«Поэма  падающего листа» (1976)   написана  в  двадцать два  года.  В  этом все.   Долгие  годы  она была  мной  за-быта,  но неожиданно  я  понял,  что она  тоже  должна  быть.  Пусть  будет.


«Голованова» (1985)   не представляю.  Кто  знает меня, тот  знает  и  «Голованова».  Без  этой  поэмы  многое   невозможно.
 


«Татьянин  день» - Современная  повесть (1986)  -   у  меня  особняком.  Это  действительно  была  попытка  в  последний  раз  «договориться»  с  советской  жизнью, да,  принять  ее, хотя  и  по-своему…  Принять  накануне  исчезновения. Отсюда ея  неожиданный  жанр  -  «производственный»,  вроде  тогдашних  «Премии»  или  «Нового  назначения»,  как  ни  странно, но на  Русские  темы,  в отличии  от  других  подобных  вещей. Написание  «Современной  повести»  совпало с  надеждами  на  «другую  перестройку»,  связанную  с  «Русской  партией»,  о чем  в повести  сказано ясно.  Увы,  надежды  рухнули,  и  «Татьянин  день»  остался  «слезой несбывшихся надежд». С  тех  пор  «социальное»  у  меня  из стихов  все более  уходит,  оставаясь  на  некоторое  время  как  историческое. Ну,  а  иные  области  суть  иные, и не  о  них здесь  речь.


«Четвероглазник» (1998) – жизнь   иная,  и  искусство  иное -  уже  после  конца -   как  оказалось, далеко не  самого  конца.  Напротив, начала,    нить из  которого  до  сих  пор еще  почему-то  тянется,  неожиданно  свиваясь  с   тем,  что  было  до  «Голованова»  и  даже  до  «…  падающего  листа».

 
ВК

13  июня  2015



+     +     +



ПОЭМА ПАДАЮЩЕГО ЛИСТА


Когда шумит за дверью сад
И опрокинутою чашей
Спокойно небеса висят
Над ветхой хижиною нашей,
Поставленной на риск и страх
Стоять на нескольких китах.

Когда шумит за дверью дождь,
 И дерево о чем-то плачет,
И сны детей бросают в дрожь,
И кошка прыгает на мячик
И вдруг бросается в проем
Окна, как рыба в водоем
Из лодки...

Падай, падай вниз,
О желтый лист, о жженый лист,
Кружись веселым мотыльком,
Умри в кружении таком.

О, как рождался ты из почки
Весенним днем, когда, спеша
И светом трепетным дыша,
Как бы меняла оболочку
Природы вечная душа.

Еще вчера в саду безлистом
Под небом дымчатым, но чистым
Висел узорный ряд ветвей.
Куда ни глянь — правей, левей...
А утром посвисты синичьи
Являют мир в ином обличьи,
И сад, встречая майский свет,
Зеленой дымкою одет.

О, как ты ластился в июне
К другим листам — за плотью плоть
Внизу ходили рвать, полоть,
А липы распускали нюни,
И легкий пух, как легкий прах,
Летел — и плыл над миром страх.

Потом клубнику собирали
И говорили: «Не пора ли
Уже с лукошком по грибы
Идти под старые дубы?»
Туда, туда, за вышку, к  будке,
Там подосиновики будут!
И шел июль: сводило дух
От синеватых летних мух.

Ты помнишь, лист, ночей начало?
Волна тебя во тьме качала
Воздушная, сводя на нет
Саму себя, земля звучала,
Сова кричала — крики бед
Скрипели, как велосипед.

Я выходил тогда за дверь.
Подросток шел неискушенный
Сквозь  старый сад, луны лишенный,
Скользя сквозь зыбь (почти  как зверь)
Деревьев  (где  они теперь ? )

Стволы…
Трешит сухая ветка.
Тяжелый жук летит (как редки
В июле майские жуки!).
Он  стар,  он  пережил собратьев.
Лети, лети к своей кровати
Из мягких трав, где ты умрешь,
Преобразись в сухую брошь.

Так я входил в ночную чашу,
И точно так же мой прапращур
Входил, за ним мой пращур, щур,
И мой отец — и сквозь прищур
Обоих глаз, сквозь оба уха
Входило  шелестно и сухо,
Как сено, брошенное с вил,
Как воплощенье высших сил
Изнеможенье глаз и слуха.

И я, четырнадцати лет,
Входившийий в сад легко и тихо,
Как незаметно входит лихо
В счастливый дом и тушит свет,
Был существом иной породы
И возмутителем природы
С  ея  застывшей  тишиной, 
Звучавшей на  струне  одной.

Да, возмутителем, но глада 
В  лес  превращавшемуся_саду
Я,  нет, не  нес.
Его душа
С моей слнвалась не спеша. 
Внимая   ночи, я внимал 
Сове-вдове  да  сойке каждой
И  понимать  не  понимал
Какой  тут голод, что  за  жажда… 
Но эмбрион не так уж мал,
Чтобы звездой не стать однажды.

Какая ночь была тогда!
С небес на очертанья сада
Легко крупицами слюда
Летела в виде звездопада.
А на границе леса пни,
Люминесцируя, мигали,
Как будто эльмовы огни
Лесные духи зажигали.
И черным очерком ветвей
Сосна засохшая  мертвела,
Кузнечик,  белый  страж  ночей,
Оплакивал  с  березы  тело
Сосны,
Но  это  был напев
«О, как  вы  жарки,  ласки дев…»

Как,  почему ?
Вполне понятно –
Глядишь вперед  -  гляди обратно :
В  четырнадцать  неполных  лет
Мы  все  стоим  без  эполет,
А  в  облаках  мелькают  где-то
Все  силуэты,  силуэты…
Огонь  и  лед…
А  дальше  -  вето
Самим  наложено  собой
На  льющееся  вперебой. 

И в эту ночь мои виденья,
Напоминая о себе,
Не упускали ни мгновенья,
И я в бессмысленной борьбе 1
С самим собой, казалось, трачу
Всего себя. А в третьей даче
Жила она...
И дом пустой,
И голос с легкой хрипотой…
Летает  сыч,  мечты витают,
А к ней на «Яве» приезжают.

«Но сколько можно об одном? —
Твердил в тиши мой спутник вечный, —
Гляди: как будто кверху дном
Путь перевернут в небе Млечный.
Иди вперед, иди туда,
Куда бежит в ручье вода,
Куда воды идут напиться 
Ежи, коровы и лисицы,
Где отражается звезда
И гаснет словно со стыда».

И я все шел, уже сквозь лес,
Вот я корягу перелез,
Вот я в малиннике, а вот
В овраге темном, где живет
Змея, а, может быть, и две.
Не дай Господь, они в траве:
Ужалят — некуда бежать.
Дрожи, стыдящийся дрожать!

Меня считали фантазером...
Как часто взрослые позором
Считают, мудрыми прослыв,
Воображения порыв.
Я на слово тогда им верил
И чуждой меркой вещи мерил,
И, словно чуя суховей,
Бежал фантазии своей.

Но память отроческих лет
В себя вбирала мир, как губка.
Пусть тайно, но лесной кларнет
И полевая птичья дудка
Певали мне, я слушал чутко
И звуки радостей и бед
Слагал в октаву и сонет…
А  надо ли ?
Быть  может,  нет.


Но  там,  за  всходом-незакатом
За  перехолмьем, перекатом
Все  ночь  вернет  в  копилку дня :
Как  жаворонок  пел, звеня,
Как в  электричке  крыли  матом,
Как я  не  знал, свой  путь  креня,
Что там, во мне,  где  нет  меня,
Уже  взорвался  первоатом.

Гори, последняя свеча,
От  позднего луча природы.
Из дерева и кирпича
Поселки строили народы,
Топтали степи, жгли леса,
Мечтали об ином уделе,
И отражались небеса,
Как в озере, в земном пределе.

Лети, последний лист, лети,
Увы, не тот, уже прогнивший,
Что мог подростка увести
Из дома под лесную нишу.
Не так  уж  много лет назад…
Но  был то я, отец иль прадед,
Я позабыл — и где тот сад,
Я не скажу сейчас по правде.
Что было — поросло быльем,
Небывшее поныне светит,
Где лес шумел — там водоем,
И над водой гуляет ветер.

Лети, последний лист, лети
Берёзам и дубам под ноги,
Тебе открыты все пути,
Все перепутья и дороги.
Когда шумит за дверью дождь
И трепет отдаленных рощ
Как бы смолкает на пороге
Дорог, расправленных вовне.
Когда сентябрь, словно во сне,
То забормочет в память лета,
А то в отверстой вышине
Прозреет изморозью света,
Лети, лети по воле мглы
Туда, где льется на столы
Вечерний луч, и в окнах наших
Сияет паутины нить,
Но некому вино разлить
И хлебы в доме преломить,
Пригубив из последней чаши.

Лети на землю, падай вниз,
О желтый лист, о жженый лист,
Кружись веселым мотыльком,
Умри в кружении таком.
Умри  под  птичий  звон  и свист 
Стань  перегноем, а  потом
Опять листом…
Не  сразу,  но…
Земля, ствол,  стебель  -  все одно.
И  снова  плещет  юный  лист,
И  звень  синиц,  и  слетков  свист.

Мы все всегда живем на свете
В полях, где веет свежий ветер,
И даже под землею в Лете,
И даже на другой планете —
Везде, везде сияет Свет,
И во вселенной смерти нет.

1976











ГОЛОВАНОВ



Вечерняя звезда тряслась вдали
Над полустанком, ветром, облаками.
Внезапно померещилось - в пыли
Как будто кони порскнули ноздрями.
Вагон, плывя, качнулся невзначай.
На столике качался жидкий чай,
«Дымок», да спички, да журнал «Корея»...
Столбы назад бежали все быстрее.
Под перестук колес, и рельс, и шпал
Владимир Голованов задремал.
 
Ему не надо было в Ленинград
Ни по делам работы, ни по дому.
Минут через пятнадцать сыпал град,
Дробя за день набрякшую истому.
Потом шел дождь. Кругом заволокло.
Толпой стекали капли, а стекло,
Если смотреть снаружи, то сияло,
Как полная луна на дне канала.
 
На станции Подсолнечная вдруг
Сквозь дверь вошел не человек, а звук
И сел напротив, шаря папиросы.
А Голованову приснились росы,
Когда он бегал утром по цветам,
Точь-в-точь как сын его, сегодня, там...
 
- Позвольте познакомиться,- сказал
Вошедший звук, не спрашивая, впрочем,
Желает ли сосед болтать о прочем,
И вообще, зачем ему вокзал,
Дорога от Москвы до Ленинграда,
Поселки, лес, платформы и ограды,
А дальше скаты, насыпи, поля,
Где гулко спит огромная земля.
 
- Позвольте познакомиться,- опять
Сказал ему вошедший звук угрюмо,-
Пора приходит, нам не время спать!
Оставьте хоть сегодня вашу думу...
Из Костромы я. Домнин Михаил.
Где был, там нет, но буду, где и был.
 
А я Владимир Саввич Голованов.
Я просто в отпуску.
Мой путь туда,
Где из-под валунов бежит вода,
Где мох седой и серый ход туманов,
Подальше от метро, бетона, кранов...
 И все же кто вы и куда ваш путь?
 
Из Костромы я, Домнин. В этом суть.-
И усмехнулся звук. Его знобило.
Скажите, Голованов, что вам мило?
Вы любите ночные поезда?
 
- Почти. Но вместо чая здесь бурда.
Я все-таки люблю очнуться дома.
А вы? Вам здесь, я вижу, все знакомо?
Особенно ночные поезда.
Путями их взойдет моя звезда.
 
Не та, что озаряла города,
Когда мы выезжали?
Да, вот эта.
Простите, я забыл - Владимир, да?
В вас, Вольдемар, есть что-то от поэта.
 
- Я сочинял когда-то, вот беда,-
И прозу, и стихи, и все на свете.
Но бросил. Знаете, семья и дети...
Оно как водка или никотин.
Спокойней завязать совсем.
 
- Я знаю.
Не надо объяснять. Припоминаю...
У нас такой на зоне был один.
Наимерзейший, право, господин.
Был книголюбом, презирал погоны,
Всех заложил - и вышел из вагона.
Но вот теперь-то нам в одни края...
Вам, верно, к Волхову! Мне в Бологое.
 
- Мне дальше, к северу.
Там пересяду я.
Мой путь лежит туда, где бытия
Края в дугу сгибаются дугою,
Где дождь, озера, ветер-чародей...
 
- Не вышли в люди - выйдем из людей.
Теперь я вам скажу,- ведь вы решили,
 Что, верно, волк тамбовский буду я?..
 Вот так же вот такие потрошили
Три века быт родного бытия
И рушили твердыни русской славы.
 
- Позвольте, вы о чем?
                - Я сын державы,
Наследник Рода. Все же живы мы.
Я повторяю - я из Костромы.
 
«Какой-то бред,- подумал Голованов. -
Он, верно, не совсем в своем уме,
Как тот, что после рыцарских романов
За Дульцинею ратовал в корчме.
Какая нас свела такая сводня?
Похоже, сам я не в себе сегодня».
Но, мыслей угадав подобный ход,
Его опять взял Домнин в оборот.
 
- Не думайте - я с Кошкой и Кобылой
Уже имею дальнее родство.
Но, знаете, все это вправду было...
Вот знаки на руках. Уже пробило...
Хоть я из мужиков. А кумовство
Мое везде - с Карпат до океана.
 
Я понял. От Кореи до Гаваны.
Вам не понять. В вас слишком много тьмы.
Вы, вижу, русский. Только от сумы
Из тех, что зареклись, и от тюрьмы.
А все стране морочите умы.
Но все ж...
 
                Я покажу вам день весенний,
День красный, день победный, день огня.
Когда-нибудь, в одно из воскресений,
Уверен, вы узнаете меня.
Уже пора приходит жечь солому.
Мы все летим в грядущее, к былому...
Вы слышите - там, за окном, гроза...
Смотрите на меня, в себя, в глаза.
 
...И солнце встало посреди вагона,
И в золотистых заревах лучах
Все семь холмов всходили ввысь от звона,
Как после сна расходятся в плечах.
Гудели сорок сороков.
Кричали Повсюду прилетевшие грачи,
По Боровицкому холму, в начале
Огонь всходил к свече и от свечи...
 
Вы верите, что все, что будет, было?
Я слышу в славе имя Михаила.
Вы поняли, кто я?
                - Да.
                В этот миг
Исчезло все, и звон исчез, и снова -
Плацкартные места, лязг областного
Ночного перегона. Домнин сник.
 
- Все, право, померещилось.
                -  Мне тоже.
Но до сих пор озноб бежит по коже.
На что-то там, в грядущем, так похоже...
 
- Да просто спать улегся проводник.
Давайте выпьем.
Я уже все это
Теперь пропил.
 Совсем как вы, поэты.
 
И он достал. Одну, потом вторую,
Потом и третью. Голованов пил.
А Домнин кашлял. Словно на ветру и
На холоде среди стальных стропил
Они летели вдаль. Но не на звоны,
А в мозглый космос облачных путей,
В мигающие маревом разгоны
Пронзивших мир строительных страстей...-
«Да будет рай! Да станет раем тундра!
Через четыре года - город-сад!»
И град восстал и стал - агломерат,
И засвистала пьяная полундра.
 
Они прощались где-то в Бологом,
На середине Питерской дороги.
Их поезд уходил. Он был их дом,
Он был их сад. И оба - на пороге.
Они, обнявшись, трезвые, как день,
Стояли летней ночью и молчали,
И только совы, там, за тенью тень,
Как скрип колес, торжественно кричали.
 
Их поезд был страна. Он уходил.
И с лязгом за собою уносил
Их имена -
                Владимир, Михаил...
Он шел как прежде - мимо них и дале...
Но все слова восставших из могил
В его гудке по-прежнему звучали.
Он шел на Петербург, на Петроград,
На Ленинград, гоним железной волей,
И шпалы, шпалы, выстроившись в ряд,
Под ним, дрожа, не ощущали боли.
 
Они стояли к насыпи спиной,
На полпути сойдя с локомотива.
И, совершая путь колоземной,
Над поездом, дорогой, над страной
Всходило вправду золотое диво.
Не эти двое там, в конце витка,
Не званые, кому судьба легка,
Но имя каждого сияло в славе.
Две тени вдаль бежали, а пока
Уже писала правая рука
Два имени во книге вечной яви.
 
Я слышу - славе быть. За ней - беде.
За ней придти огню. Потом - воде.
Подсолнечная. Далее - везде.

1985
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Современная  повесть


Вблизи Москвы, среди лугов холмистых,
еловыми лесами обрамленных,
на синих реках, летом хладно-льдистых,
на берегах, веками опаленных,
построил Патриарх обитель. Долу
текла река. Рекли Ерданью реку.
По берегам реки рубили села,
давно — еще с пятнадцатого века.

Об эту пору Царь и храмоздатель
обители еще дружны бывали.
Русь подымалась в силе юной стати
и по границам засеки вставали.
Русь шла к Востоку, к югу шла, к Царьграду,
с надеждой грек глядел на полночь ночью,
он ждал, что Белый Царь прорвет осаду
и писанное явится воочью.

Тогда с Афона привезли царице
от иноков подарок — в древней раке
мощей цельбоносительных частицы
Татьяны-мученицы. Словно в браке
была с Кремлем обитель над Ерданью;
и раку повезли туда со славой,
и знак непобедимого страданья
лежал в соборе с той поры двуглавой.

Но  семя  тли  таилось  средь народа…
С  какой  поры,  когда,  какого рода  -
гадать  не  будем -  разное  толкуют,
вплоть  даже  до…
Отбросим ложь  такую.
Царя  манил Восток…
А, может,  Запад…
А  грек  глядел…
И  Царь  глядел  в свой  лапоть.
Глядел  и  рек: 
-  Забудем  наши  реки.
А  Патриарх ему:
-  Да, все мы греки.

Сегодня здесь, у белых стен былого,
районный центр стоит индустриальный.
Стал монастырь музеем. За столовой
вид на поля и скат лугов овальный.

Но говорят, что возле стен, у рощи,
вода целебна во реке Ердани.
То дело веры, как и то, что мощи
отсюда никуда не пропадали.

*  *  *

Вот здесь, в райцентре И., вблизи реки,
на скате на крутом, у поворота,
где вечерами станций огоньки
дрожат, словно прерывистая нота,
уже когда к исходу шла зима,
заборы поползли вокруг холма.

В тот год весна легко в права входила —
уже в начале марта вдоль дорог
грачи кричали с молодою силой,
метя февраль крылами за порог,
 и, словно в лад земному непокою,
летели «вира-майна!» над рекою.

Из местных вряд ли кто-то точно знал,
что будут строить, да и что заботы?..
Шел день за днем, и каждый день вставал
 райцентр на ежедневные работы.
Лишь электричек в поле голоса
летели с промежутком в полчаса.

Тем временем в районе И. жильцов
весною той прибавилось немало.
Из разных понаехало концов
сюда со всей страны кого попало —
надолго, временно и налегке —
они заметны стали в городке.

Строители, стройтехники, прорабы,
сотрудников научных целый вал,
за ними завотделами, завлабы,
начальствующий прочий персонал,
был академик — памятная веха! —
ходил по стройке и в музей заехал.

Объект был этот не из рядовых —
лаборатории огромный купол
для испытанья молний шаровых
над местностью вздымался, словно куколь.
Все установки с некоей поры
для этих целей сделались стары.
В теории рассчитано немало,
технической же базы не хватало.

В Москве имелся все ж электрогрот,
но явно мал для пусковой был пушки —
в той церкви у Никитских у ворот,
да, да, в той самой, где венчался Пушкин...
Потом вопрос поставили прямой
о новой главной стройке  под  Москвой.

Теперь пора сказать и про героя,
на много лет мы с ним вернемся вспять.
Он — представитель Академтехстроя,
начальник стройки, доктор в тридцать пять,
умен, толков и не из бюрократов —
Евгений Владиленович Ипатов.

* * *

В МИСИ с отличьем завершив труды,
Ипатов аспирантом стал, но скоро
был призван по специальности в ряды
и отслужил на стройках без укора.
Вернувшись, он женился — потому
учиться стало некогда ему.

В стройтресте он работал, но науку
бросать с дипломом красным не хотел,
и, вызвонив свою былую «руку»,
остался соискателем и сел
за начатую ранее работу —
писал ее ночами и в субботы.

Наташа, соискателя жена,
ему мешать в науке не хотела,
умела быть в тени и не видна,
ну, словом, все, что надо людям дела.
В одном был неудачен этот брак —
детей у них все не было никак.

Ипатов защитился, повышенье
по службе получил и, находя
весьма неординарные решенья,
замечен был, и, годом погодя,
его сам академик Полуэктов
забрал проектировщиком объектов.

С тех пор Ипатов круто в гору шел —
стал доктором за три каких-то года,
пахал, что называется, как вол,—
«Такая,— говорил,— моя порода.
Таков был дед, отец, и сам таков,
и будет сын не менее толков».

А тут-то наконец его Наташа
затяжелела — девять лет прошло —
уж столько съели киселя и каши
и столько стычек время унесло...
Она как будто вдруг пустила корни —
все тише становилась и покорней.

Когда не ехал долго он домой,
Наташа все по улицам бродила
и — это странно было ей самой —
в Хамовники все чаще заходила,
минут на пять, на десять — постоять,
поставить свечку — и домой опять.

Она хотела дочь. Она хотела
по бабушке — Татьяною назвать
свое дитя — а память вдаль летела...
Мерцала там старинная кровать,
в углу лампадка, окна вдаль, за поле,
излука речки, ветлы, ветер, воля.

Ее водила бабушка в поля,
а вечером рассказывала сказки
про котеньку-кота, про журавля,
про жениха-царя да кари глазки,
 а как-то говорила: «Мать-земля
два раза в год справляет именины —
День Духов празднуют холмы, равнины,
вторично — день Татьянин, ведь она
была, как я, Татьяной крещена».

Об этом с мужем ни о чем Наташа
вдвоем не говорила, ни при всех —
однажды друг-приятель Дьяков Паша

поспорил с Женькой и услышал смех:
 «Все это чушь Казанского вокзала —
наука, брат, давно все доказала».

Но все равно теперь весь мир ее
Москва, любовь, ребенок освящали,
и в бытие росло житье-бытье,
и было так спокойно за плечами
супруга, лады, суженого, и
жизнь открывала истины свои.

Единственно, о чем она просила
Евгения,— что, если будет дочь,
пусть Таней будет — имя это мило
ей ради бабушки, живой точь-в-точь.
Он возражать не стал — ему же лично
то было не совсем, но безразлично.

Как месяц ясный в небесах зимой,
четвертый месяц тишины катился.
Как раз была зима, мороз резвился,
она шептала: «Милый, милый мой...»
Ей царь-жених, отец ребенка снился...
Любя его по-новому, она
осознавала снова, что жена.

* * *

Доктор технических наук Ипатов
был молод и все более спешил
взять сам объект. Не ради благ и блатов,
но ради поиска. Он тем решил
контору Полуэктова прославить
и вскоре новый институт возглавить.

Однажды на защите в том году
сидели вместе, пили что попало,
в одиннадцать в заснеженном саду
заканчивали. Всем казалось мало,
у сослуживцев рос питейный пыл.
«Здесь есть одна квартира»,— голос был.

Открыла дверь хозяйка не спеша и
представить тотчас требует гостей.
— Снимать ботинки я не разрешаю!
Мы, господа, гуляем без затей! —

- Никифор Николаевич Отрада.
- Борис, — Аркадий, — Рой.
- Евгений.— Ада.

* * *

Конечно, сделал и коньяк свое,
но было что-то коньяка помимо —
теперь Евгений видел лишь ее,
застлал глаза огромный облак дыма.
- Садитесь, Женя, ближе, вот сюда...—
Они вдвоем, и лишь в окне звезда.

* * *

- Иди скорей сюда, я все умею...—
Звезда исчезла, снег летит к стеклу...
Потом Евгений долго на камею
смотрел и на портреты в том углу.
Они курили лежа на рассвете,
и в стекла бил февральский резкий ветер.

Она сказала, что ее пап;
почти волшебник в этом мире строек —
захочет, так поставит на попа
хоть весь Госплан (он так теперь нестоек!).
- Ты шефом станешь стройки под Москвой.
К госпремии оттуда путь прямой.
- Но, Ада, здесь же вот какая штука —
ведь я женат, и жизнь моя строга.
- А ты решай, жена или наука,
коль я тебе совсем не дорога.
Какой противный, ну зачем так сразу...—
И вновь цветы и золотая ваза.

*  *  *

С Наташей объяснялись ровно час,
причем за час ни слова о ребенке.
Упреков не было, лишь пара глаз.
И вдруг — капели звук по крыше звонкий.
Она уже решила — будет дочь.
Куда б ни делся он — сомненья прочь.

Но с этих пор Наташа все хирела.
Уже через неделю у нее
болела грудь и голова горела.
Она сама с собой все про свое...
Развод был сразу дан и в полном мире.
Евгений жил у Ады на квартире.

* * *

Всего прошло шесть месяцев у ней,
когда увез по вызову Наташу
на «скорой помощи» среди огней
в Беляево все тот же верный Паша.
Родилась девочка. Она жила
всего два дня. На третий умерла.

Ее похоронили за оградой
по Рижскому шоссе, в районе И.
Приемник выл: «Живет моя отрада...»,
и снег сходил с проезжей колеи,
и Дьяков сам с собой на скорбной сходке
хозяину плеснул на землю водки.

*  *  *

Ипатов был назначен под Москву
(как было уговорено, в награду).
Вся жизнь текла почти не наяву —
кого любил — работу или Аду —
он сам так и не понял на ходу,
живя два года как в полубреду.

Однажды в долг просил две сотни Лысич,
сокурсник, неудачник-борода.
Пошли в сберкассу, и — вот это да! —
на книжке оказалось десять тысяч!..
Откуда?! как! не ведаю, хоть высечь!
Она с улыбкою дала понять,
что дар небесный следует принять.

Все это время в основном к бумагам
сводились по строительству дела. '
К министру, в главк, к узбекам   и завмагам
тропа любви Евгения вела.
Пора уж скоро ехать — Полуэктов
порол горячку, с ним же некий Некто.

Тот Некто был знакомым Ады, но
там не амур, а некая порука.
Ипатов бросил ревновать давно:
«В конце концов, мне главное — наука.
Таков был дед, отец, и сам таков,
и будет сын не менее толков».

Отец у Ады ведал переброской
на юг теченья северной реки,
любил сказать о наведенье лоска
на лик страны, сыгравшей в дураки,—
«Теперь пора идти на мировую,
включаться всем в работу мировую».

Наташа же, дитя похоронив,
от прошлого все дальше уплывала.
Шел год, другой, и зарастал разрыв,
как бы тропа ушла за перевалы...
Он раз ее увидел вдалеке —
в метро, в апреле, с вербочкой в руке.

* * *

Шло время. Шел конец семидесятых.
Окончилась разрядка. А вокруг —
засилье вороватых и пернатых.
Но что-то брезжить стало в мире вдруг.
Снег над Москвой летает, словно слово
над площадями Маркса и Свердлова.

Я не о тех, кто в дальние журналы
писал, в те дали собираясь сам.
Нет, о других, кто, не спеша в анналы,
ничьим чужим не верил голосам.
Одним из них был Дьяков. Он упорно
понять пытался сам что было спорно.

Как и Евгений, Павел был технарь,
служил в КБ, но, несмотря на это,
читал все то, что звал Ипатов «хмарь» —
философов, историков, поэтов.
Был холост — не переносил на дух,
Как сам говаривал, «чесночный дух».

Уже имея сорок за плечами,
он видеть стал невидимую нить,
читал он Достоевского ночами
и к Селезневу ездил говорить.
Ему былое память открывала,
и связь времен пред Павлом представала.

К Ипатову он перестал ходить,
Наташу тоже навещал все реже —
зачем навязываться и будить
у ней воспоминания о прежнем,
о Женьке, об учебе, о былом,
о диспутах на кухне за столом.

* * *

Уже два года вопреки заботам
Он Подмосковью время посвящал
и в «Историчку» ездил по субботам,
билет имея только в общий зал.
Читал он все направо и налево
о памятниках на пути ко Ржеву.

Любя леса вокруг реки Ердань
(он детство там провел с отцом и дедом),
он тем местам не просто отдал дань,
был Павлу каждый в них овражек ведом;
и он читал запоем про удел
ерданских мест историка Л. Л.:

«В монастыре цветы, сады садили
в тиши закона, древнего покона,
колокола из бронзы купно лили,
везли сюда со всей Руси иконы:
сама обитель как икдна стала
среди Руси обителей небесных
и светом золотым небес блистала
во круге сел, полей, лесов окрестных.

Кратка была царя с владыкой дружба.
Монарх и патриарх врагами стали.
И было на Святой Руси недужно,
и смуты по Святой Руси восстали...
Прошло три века. А в двадцатом веке
закрыли монастырь. Потом германцы
собор взорвали. Лишь ручьи да реки
смыли волной войны протуберанцы...

Но  кто взорвал  собор,  то дело темно,
Когда не  знаем, лучше  смолкнуть  скромно:
Там гибель,  где  нет  Камня  под собой,
где  марево и  ветер голубой.
Родное лищь  родным растет  и  дышит,
 И  лишь  в  родном раскрыться  должно Трем,
Но  вольно  Царь в  чужое  поле вышел,
А  Патриарх возмнил себя Царем

*  *  *

Однажды телефон звонит у Ады.
— Евгений, ты?
— Павлуша, сколько лет...
— Прости, что беспокою, просто надо
с тобой обговорить один предмет.
- Давай, мы ждем.
- Нет, я хотел бы где-то.
- Ну что ж, конечно, не проблема это.

Стеклянная в метро открылась дверь...
- Пошли в «Москву», на лифте, вертикально.
- Я, Женя, никогда не пью теперь.
- Лечился, да?
- Не пью принципиально.
Пока мы пьем, спивается страна.
- Ну, извини, и бредни, старина.

* * *

Разводят караул у Мавзолея.
В садах кремлевских падают листы.
Над башнями вздымаются, алея,
рубины, над соборами — кресты.
Стоят незримо рати над столицей.
Грядущей битвы отсветы на лицах.

* * *

Стоят, кричат у Вечного огня:
- Нет, Пашка, не остановить науку!
- Но, наконец, и ты пойми меня,
нельзя, Евгений, строить эту штуку!
Ты был с Наташей сука и подлец,
но ты ведь, Женька, русский, наконец!

Уже давно следил усердно Дьяков
за проектированьем стройки в И.
Он был уверен — засоренье злаков,
рек переброска, пьянь, развал семьи —
все составные одного похода
по разоренью быта и природы:
«Представить этот купол наяву
могли лишь одержимые гордыней —
видна с его вершины как во рву
монастыря старинная твердыня.
Все выше, вверх, под самый небосклон —
почти Нью-Йорк, точнее — Вавилон».

Но в свой черед парировал Евгений, 
что ты, мол, Дьяков, ставишь не на ту...
Повсюду в мире человечий гений
берет за высотою высоту.
Лишь на расчет победно упованье,
к тому же есть систем соревнованье.

Они ни с чем расстались в эту ночь.
Шел третий час, метро давно закрыто,
два-три пустых такси промчались прочь.
Теперь Наташа навсегда забыта.
Таков был дед, отец, и сам таков,
и будет сын не менее толков.

* * *

И вот весна та самая настала,
когда начать строительство пора.
Холма вершина над рекою встала,
сбираются под ватники ветра,
наполнены поля грачиным граем,
и блещет луч, на куполах играя.

Все говорили: «Ну, реки теперь
уже совсем, наверно, песня спета —
вконец ее потравят... Верь не верь —
там, за музеем, будут строить это».
Но слухи уплывали в никуда —
звала в поля весенняя страда.

Уходят дней мгновенные сплетенья,
в который раз ступая за черту,
как люди без людей, как тень за тенью,
как электричка в полночь в темноту —
Москва — Волоколамск, озноб по коже...
А дни уходят, день на день похожий.

* * *

Ипатов получил квартиру в И.,
у леса, в огороженном  квартале.
Машине отдавала честь ГАИ,
и в горсовете все своими стали,
и каждый день будил звонок с утра:
«Евгений Владиленович, пора».

Потом настало лето. Шла малина.
Прошли дожди, обильны и легки.
Наполнили автобусы до Клина
туристы, пионеры, грибники.
А это вырастало над рекою,
безформенное, черное такое.

И с каждым днем все более забот...
Ипатов знал, что надо торопиться –
тогда уже на следующий год
возможен пуск — ведь смотрит заграница
внимательно за темпами работ.
Звучало «надо» даже в треске спичек
и в перестуке первых электричек.

Теперь он думал только об одном.
По воскресеньям приезжала Ада.
И даже в треске платья перед сном
ему казалось, что звучало «надо».
И то, что «надо» было в рифму с ней,
усиливало «надо» все верней.

Однажды снился Дьяков. Был тревожен.
«Ты, Павел, в этой области не спец!»
А он в ответ все то же, то же, то же:
«Но ты ведь, Женька, русский, наконец!»
Проснулся. Час курил. Когда светало,
забылся вновь. Наутро легче стало.

С прорабом осенью был разговор:
мол, неполадки где-то в арматуре,
два месяца нужна проверка.— Вздор!
Вам всем бы все тянуть! Скажите дуре
какой-нибудь об этом. Нет причин
сбавлять, робея, скорости почин.

Звонили в министерство из парткома —
необходимо сбавить взятый ритм,
проверить все покрытья и проемы...
Ипатов ездил и кричал: «Горит!
Мешают все, засилье плутократов!»
Начальство убедить сумел Ипатов.

А между тем все выше купол рос —
был виден он из далека-далёка,
и продолжался в реку водосброс
строительных отходов и оттока.
Огромный купол рос до облаков.
Внизу сияли купола веков.

Уже в печати было объявленье —
объект представлен к премии, и вот
приходит вызов в Главстройуправленье.
Ипатов ноги в руки и — вперед!
Прием в одном, втором, еще в отделе...
— Есть. Успеваем. Пуск через неделю.

*  *  *

Москва не то за свой видала век,
но в эту зиму снеговых завалов
ходил какой-то  то  ли человек
по переулкам возле трех вокзалов.
 Его два раза видел Дьяков. Тот,
ему казалось, вслед за ним идет.

В руке ушанка, лыс, посажен косо,
всего-то росту метра полтора,
почти не видно глаз, ушей и носа,
и лоб — не лоб, но голая гора,
а на губах его незримо-зыбко
блуждала неизменная улыбка.

* * *

Уже давно повсюду говорят,
что, взяв за все ответственности бремя,
с разгромом стройки в И. прочтет доклад
П. Дьяков в клубе «Родина и время».
Доклада образующая нить —
необходимо стройку прекратить.

Есть множество причин. Хотя бы реку
возьми — вода размоет берега,
и памятник семнадцатого века,
как будто под осадою врага,
окажется на грани разрушенья.
Есть лишь одно разумное решенье —
пока не поздно — стройку отменить —
в опасности окрестные деревни.
Единая все связывает нить
и новый день соединяет с древним.
Есть много мест, где строить на века —
земля у нас кругла и велика.

Все это скажет Павел и покажет
места вокруг Москвы, где нет вреда
в строительстве любом, и это свяжет
с грядущим днем былое навсегда.
На свете нерушимо лишь решенье,
само свободное от разрушенья.

За день до выступленья Павел был
в гостях. Шел поздно. Снег валился липкий.
У входа в арку вздрогнул — мимо плыл
все тот же лысый с тою же улыбкой.
И вдруг — удар о землю головой...
Лязг тормоза.
Глаза покрылись тьмой.

...И он стоит за синими горами.
Река, и ветлы, и кругом трава...
Все в белом, н смеются, и с цветами,
и кремль вдали, но это не Москва —
какой-то град с двенадцатью вратами.
- Как хорошо здесь, где я? — И ответ:
- Ты здесь еще чужой, Наталья — нет...

Очнулся где-то в комнате. Сновали
по занавеске блики-корабли.
Три дня врачи над Павлом колдовали,
перешивали, кажется — спасли.
Во сне вдруг — «Пашенька,— он слышит, — Паша!».
Среди берез, на берегу — Наташа.

Он поправлялся. Он смешил сестру.
Пел «Кудеяра». Скоро сел за ложку.
На солнышко смеялся поутру.
Смеялся на ворон, синиц, на кошку.
Прекрасно Павел Дьяков знал — кому
он на земле мешал н почему.

Но истина была ясней и проще,
и, вспоминая дивный город-сад,
он словно слышал — был он в И., у рощи,
но не теперь, а века три назад,
когда жива была обитель рядом
и называлась просто Новым Градом.

О ней звонил, узнал — живет одна,
у старца, возле пустыньки, под Ригой.
Забыл названье места, где она
осталась и сокрылась в море кригой.
В те дни себя увидел Павел как
ребенка, сделавшего первый шаг.

* * *

Январь. Мороз. Покрыты снегом ели.
В полях мелькают заячьи следы.
Еще не пронеслись ветра-метели,
подтаивать не скоро будут льды.
Дымы серебряны, в окне узоры,
и снежные возле сараев горы...

Изгибам вторя нашего ума,
с небес подвиглись облачные своды —
так редко подмосковная зима
себя хранить умеет в наши годы:
то целый месяц слякоть и тепло,
то трубы лопаются, как стекло.

Но в том году январь блистал на славу,
как в повестях про прошлые века:
леса легко вошли в его оправу
и льдом сияла стылая река.
А за музеем, у холма крутого,
все было к пуску станции готово.

*  *  *

Рабочий день обычно в семь утра,
как водится, на стройке начинался.
Огромная железная гора
как бы дремала. Только освещался
прожекторами круг, включив с холма
окрестных сел ближайшие дома.

Внезапно будто гром откуда грянул —
круг дернулся, и покачнулся мир,
как в дальний год, когда с брегов отпрянул
и рухнул вниз поверженный кумир.
Повсюду электричество погасло.
Летели стекла, хлеб, посуда, масло...

То купол черный рухнул и поплыл.
Потом упала арматура. Снова
раздался гром, но в этот раз он был
чуть-чуть слабее. Двадцать пять седьмого.
Лишь гибель техники принес обвал.
Никто нигде никак не пострадал.

Когда Ипатов выбежал из дома,
он вспомнил лишь прораба и партком.
Вдаль откатились два удара грома.
Соседки две болтали за углом.
И, мчась к своей машине напролом,
он вздрогнул вдруг на голос незнакомый:
«Танюша! с ангелом! — в календаре
Татьянин день сегодня на дворе».

* * *

Забыли в И. почти через неделю
о куполе, о стройке за холмом,
а кто припомнит — мол, мели, Емеля —
не нашим то решается умом.
Пришла весна. Сев начался. И вскоре
зазеленели ветлы на угоре.

На станции три месяца спустя
горела почта. Вспыхнуло от спички.
Какой-то дед стоял, огонь крестя —
его потом видали в электричке.
Ни на один соседний с почтой дом
огонь не перекинулся потом.


* * *

Вот круг недавнего былого.
Прошло еще два года, но
дискуссии «начать ли снова?»
все вертится веретено.
Вопрос высоко обсуждали,
потом Ипатову сказали,
что рано, Женя, вешать нос,
хотя пока «повис вопрос».

Я видел Дьякова недавно.
Он говорил, что в И. дела
остановились, но подавно
еще не ясно — чья взяла.
И все же что-то изменилось —
ведь не случайно появилась
надежда — переброска рек
теперь отменена навек.

Мы ездили туда, смотрели —
заборы есть, но стройки нет.
Шумят вдоль новой трассы ели.
Сквозь хвою проникая, свет
на кочки мшистые ложится,
листва все падает, кружится...
И далеко, как бы сквозь сон,
был слышен Троицкого звон.

Покровское-Рубцово -
Москва, 1986





ЧЕТВЕРОГЛАЗНИК


                Посвящается Вековке -
                205 км Горьковской ж/д
 
ОКО КОНУНГОВ
 
ГЛАЗ ПЕРВЫЙ, правый, в Китай-бор-от вперяется -
В Кси-лучах Кюри князь Кир-Юр не теряется,
Синий же Ус да от брады соблюдет себя
Да не Труп Вора в ладье причалит, гребя...
Илия-солея волот Муромский - иль я
Что-то здесь ищу, только Гусь-реки гуслея
Рима раменье омывает, спасая, лья
Елей ветра купно с росой - витриол белья,
Коим быль поросла, белоус-бела-трава
От карьера вверх до Стекольного-Града-Рва,
Где ворон в трубу вздул ради Чуды-Юды-Льва.
Пока он трубит, Русь не вырубит татарва.
С ним и орм-вяз, и ведмедко-космач, и Ермак
Урсус-Князь, урочище Ермус, Мелхиор-Маг.
По-ерам-по-херам глаголют Отец и Сын -
От Отца же Худ-Птицельвица-Подай-Косым
Взьми косу да вдоль Гусь-реки иди, где Касым -
Град Гусиный всплыл - будь покоен хоть пока сим -
Вдруг придешь-то во Ширь-Град на Сиян-горе,
На звезде-горе, где звенят о Игоре
Во Псалтыре  и гуслех предки Жиля де Ре.
 
 
ГЛАЗ ВТОРЫЙ
ЗУБ МУДРОСТИ
 
Еще листоверт,
уже шелкопряд...
Кто мудр - вовсе мертв,
ибо вписан в ряд,
ибо спит во рту
с тридцатью одним,
смертью первой ту
распечатал Ту-
рана Топоним.
Вторая же смерть
пуще сей ведро,
ибо Трети Треть
множит на Зеро.
Не-Девять - се клич
Ключаря ея -
се ключ, он же бич
недобытия.
Мать-баба-судьба
обе их испить,
пока путь-арба
есть  путь, а не нить,
пока зрак раба
не познает рот,
не вернут гроба
Всецветущий Род.
 
Сухие, в сырой
лежим грудами -
Сарай-Сора-Рой
промеж рудами,
где червь-многоморд -
един весть весны -
шагом вышних орд
лежим, попраны.
Там спим, кость к кости -
Подкаменный Бург -
сей зуб мудрости
вырви мне, кси-рург...
 
 
ГЛАЗ ТРЕТИЙ
ТРИЦАРСТВЕН
 
Сок давится,
Брагу льет,
Воск плавится -
Царь плывет.
Свещ Сирия,
Сосен сон,
Се Kyrie
Eleison.
Каков-от ковкий
Дак-дык-бор?
Вепрь Вековки -
Дикобор.
Вереск горе -
Цветоряд.
Весь выгорел
Ермус-град.
Негр-вран-взвей
Со стрех всех:
Царь Муравей -
Мера вех,
И Первостар,
Чей Сей Дом -
Кифа кифар,
Фонарь Домн.
А коль сквозь мох
В пески зреть
Соль и Эль - ох! -
Дух на треть.
Сквозь рыбий глаз
Ветх скрип арб.
 
Корзина Аз,
Крп сиречь Карп.
 
 
ГЛАЗ ЧЕТВЕРТЫЙ
НА ГОСПОДИ, ВОЗЗВАХ
 
Господи, воззвах к тебе, услыши мя,
Коли нет ума, из огня  в полымя
Из первого огня во второй огонь,
Да пройду сквозь онь, коли вниду в онь.
Егда с пяти сторон грядет иго-го -
Услыши глаз моления моего
И пощади мя со чады моими
За бездны, коим дерзал давать имя.
Да Ям-Суф-мудра вся в пересых уйдет,
Твоя Премудрость-Правь - Косых буй-от
Косяк воскуривших в ладан обует
Во хрусталь-стекло-злат золу продует -
Царь-Девица-Сирин-Певица-Роах
Розы две насадит на горе-горах
Белую со алой присноросные -
Сих парусов больные матросы мы
Ты же не верть их в торфяник-чернь-бурую
Да останется каждая дурою.
Сохрани же и Вековку-Ермус-град
Да во веки веком свещми сосны горят.
А о ком горят век за веком подряд -
Волки-волоты веки поднять велят.
Века век век совечен свещной реке -
Всяк не зачат шар стеклян держит в руке
А земля-то гудит, вся в оспе поди...

Оком воззвах, услыши мя, Господи.

1998