Феодосия 1919. Вход в AID. 4. 1

часть IV - белый террор
 
   Майя, не открывая глаз, вдыхала запах исходивший от волос сына, съёженным комочком лежавшего у неё под рукой. Тепло и нежность наполняла сердце, её молодое, здоровое, дышащее жаждой наполнения - сердце, в котором еще не поселились грозовые отсветы грядущего жизненного разгрома и этого, сегодняшнего , бог весть какими судьбами посланного ей, гнёздышка. Маман точно мышонок скреблась за стенкой, тихонько звякали разномастные чашечки, стаканчики и блюдца. Можно было потягиваться, предаваться радости от наступающего дня, нежась в пахучих льняных простынях, но кипучая внутренняя струна тяготилась бездействием. Майя, чтобы не слишком потревожить Сержа, отодвинулась к самой стеночке и по-кошачьи неслышно выскользнула в соседнюю комнатку.

   Завтрак на сегодня состоял из желтовато-белой, скорее кремовой по цвету, рисовой каши с доброй пригоршней изюма, отчего каша таяла во рту, словно манна небесная.

   - Маман, - как обычно по-французски, обратилась Майя, к маме, - такую кашу готовить вредно, хочется съесть всё стразу.

   Но мать только пожала сухоньким плечиком:

   - Почему не побаловать себя, скоро новый урожай винограда, так что думаю мы можем себе позволить такую роскошь.

   Потом женщины пили настоящий турецкий кофе, приобретенный Майей в ещё феодосийском порту, где этим летом реяло на рейде как никогда много  турецких флагов, что в понимании любивших хороший кофе француженок было прекрасно - зерно стало реально доступно по цене, не в пример лавчонкам крымских перекупщиков в припортовых улочках.

   На сегодня, забросив службу в Феодосийском "Осваге", который казался теперь слегка разворошенным осиным гнездом, молодая женщина, забрав маман и сына, переселилась с коктебельского хутора вновь в дом Максимилиана Волошина, как раз только что встрявшего в очередную авантюру с освобождением красного (белого) генерала Маркса.

   - Майя, как можно на одного человека взвалить глупость происходящую на полуострове? - иногда Майе кажется, что она никогда не была юной и бесшабашной девочкой, которую этот полугерманский медведь таскал к армянской часовне в горах, - отныне все забыто в  опрокинувшихся с небес на землю неурядицах и невзгодах, каковые молодая женщина чувствует своим настоящим, и которые Макс, не в пример Мари больше видавший за последние годы, называет террором.

   - Террор - вне цвета, нации и расы, - глядя на белый профиль богини Татиах, взгромоздившийся словно птица на антресолях гостевой комнаты-холла, вещает голова Максимилиана.

    Прямо над макушкой оратора -  автопортрет хозяина дома, достаточно похожего на Медузу Горгону, лишь вместо извилистых змеек, нимбом прототипу служат темные волнистые пряди.

   - Однако, чаще всего говорят о красном терроре, - припоминает собеседница речи агитаторов "Освага".

   - Что есть красный цвет? Цвет красноармейских воззваний и расстрелов... Так я тебе скажу, что ожидал ещё большего разгула звериного в человеке. Странно даже, что человек в самых адских условиях способен отделять себя от звериного наследия в нём. Причем заметь - на добровольных началах. Это удивительно - что есть человек! Бог скорее выкажет в себе первородство карающей длани, чем человек, взявший на себя миссию бога.

   На этих словах Макс, остановив сам себя, направляется к книжному шкафу, где среди мировой поэзии и прозы у него собраны реликвии уходящей России. Выискивая между делом среди всяческих разноцветных листовок необходимое, в порыве спора Максимилиан, вдруг, начинает читать Майе, воробышком сидящей на подоконнике открытого окна, свои последние стихи, по всей вероятности - первые, пришедшие сейчас на ум:

   Поддалась лихому подговору,
   Отдалась разбойнику и вору,
   Подожгла усадьбы и хлеба,
   Разорила древнее жилище,
   И пошла поруганной и нищей,
   И рабой последнего раба.

(продолжение следует)