Корни. Маричка. Глава 3

«После войны голод страшный был… Пухли люди, мёрли прямо на ходу… - продолжала бабуля свой рассказ – Что делать? Оставила Таньку на Шурку (Володька как сгинул в середине войны, так и ни слуху ни духу от него не было…), а сама с Любкой решила пробираться в Белоруссию, к родичам хозяина-то моего. Как ехали и не упомню: и в вагонах, и на вагонах, когда как… Добрались! Нашла двоюродных – троюродных… Мало хто уцелел-то… Немцы ж деревнями сгоняли да жгли там людин живьём… И наших много сгинуло в том-то огне… Но кое-кто остался! Прыняли хорошо. Ревели усе в голос: потеряли, ведь, нас с Ларивоном зовсим… А как мы могли им дать знать-то о себе? То-то… Ну, ладно… Побыли мы у них, подхарчились немного, пора и честь знать! Пора собираться в обратный путь… Не прошу ничаво, сами сподобились… Собрали нам и муки, и круп разных, и хлеба, и сала - тольки б довезти! Адреса опять им правильного не даю – боюсь! И за себя боюсь, и за них боюсь… да… бяда да и тольки… Ну, значит, проводили они нас. Мы и поихалы… Сколь времени добирались, харчи не трогали… сами кое-чем перебивались… Жуликов боялась: развяжу торбу-то, а ну как хто заметит... отберут усё, да и прибить могли... страшно... Любка девка красивая да голосистая была с детства, смелая: иде  по вагону пройдет песню какую споёть, где чего сбрешеть, а кусок принесёть… вот яво и делили... с кипяточком ничаво… ДобрАлись… А наши-то уже вповалку, влёжку лежат, животы, как у беременных раздулись – опухли с голодухи-то… Ноги, что столбы… Мамочка  ты моя родная! И еда уже есть, а дать нельзя! По ложечке, по глоточку… зло глядят, будто жалею им дать вволю-то наесться, но молчат обе… Выйду во двор, наревусь в голос, да и опять в хату… улыбаюсь… Слезами горю не поможешь… Ну, ничего… Поднялись с Божьей да Любкиной опять же помощью. Она, как приихалы, так сразу же и подрядилась корову соседскую пасти за кружку молока… Вот это-то молоко и делила на усех пополам с водой, чтоб не так жирно было… как грудных вспаивала… Как младенцев с ложечки кормила… Сначала просто жидким, а потом с мукой стала заваривать… Поднялись мои девки! Потом-то, в пятидесятых, много легче стало. Все повыросли, работали… Потом Шурка в Москву уехала, обучилась там на портниху, на швейной фабрике работала. Общежитие дали на 9-ой Парковой… Володька объявился нарядный, с подарками: он, оказывается, в Туле в ремесленном на шофёра учился, с другом, что ль, с каким со своим. Не знаю… не упомню уже… Потом опять как-то пропал… А и что яму тут с нами? В городу-то усё-таки лучче, сытнее… Да… Ну, а Танька с Любкой тут, дома, при мне… Таньке-то пензию стали платить, как инвалидке… работать она не могла… припадки трепали хоть и не часто, но случалось… А жили мы по-прежнему в пекарихином доме-то… Мы уж его почти совсем своим считать стали… Уж и сама Пекариха померла, а сын её скоро женился да и уехал… «Живите, коль притерпелись!» Вона, Пекариха-то и впрямь с нечистым зналась… Видать-то я ничего не видала, а слыхать часто доводилось… Вона за что-то как невзлюбила Любку-то мою, ну и принялась пугать девку, а попутно и всех нас, напускать на неё незнамо чего… И видела я, и слыхала… а что поделаешь - то? Сказать? Заступиться? А, ну, как прочь погонит? Куда иттить-то? Молчала… Да Любка сама как-то справлялась… не знаю как, но тоже молчала, не жаловалась… Дрожмя, бывалочи, дрожит, а помалкивает… Ну, и я молчу, как и не замечаю ничего… Да… частенько в сенях на потолке возня какая-то поднималась… частенько… Поначалу-то и меня страх одолевал, но она, Пекариха-то, потом сама же и научила как справляться с теми нехристями: «Кинь ты им туда веник-то: враз притихнут!» Приспособились… Кидали несколько раз… а потом, как съехали куды – не беспокоили больше… Так и жили…

Любка стрелочницей на станцию пошла. Тоже получку стала носить. Заневестилась рано – девка из себя видная, красивая да бедовая! Певунья, плясунья каких поищи, да не отыщешь! И одеться-то особо не в чего, а всё одно краше всех! Вот и не верь пословице, что золото и в дерьме блестит! Так и было… Только за душой-то нема ничего... Какое там приданное? Где бы я ей его узяла? И, вроде, времена другие, а тольки порядки остались прежние… Так-то вот… А от судьбы всё одно не увернёшься! Посватался к ней хлопчик. И из себя ничего, и полюбил певунью нашу, но из богатой был семьи-то… Против встала семья-то яво… Поперёк пошёл... расписались… Ушла жить к ним, ну, а мы с Татьяной вдвоём остались. От Володьки ни слуху, ни духу… То хоть Любке письма писал, а то совсем пропал... Работала я всё там же, в депо, ещё и стала немножко приторговывать, как другие-то бабы, на станции. Сначала семечками жареными… нарасхват, бывало! Я ж всё по-честному: и помою-то их, и маслицем духмяным сдобрю… Душистые получались, ароматные, как следует… не пережаривая, прожаренные, а не просто чтоб подсушенные! Встать, бывалочи, не дают! Как караулит, поджидает, меня молодёжь-то! Им на вечорках, да на гулянках чем заняться? Вот и брали, чтоб пощёлкать да девок угостить! И им хорошо, и мне не плохо! С проводниками, бывалочи, договорюсь, едут с Кубани-то да и завозят прямо мешками травяными! Наладила связи и пошло дело! Потом и работу в депо бросила – тяжело стало. Возраст не тот, да и ухайдокалась, прямо надо сказать… Тяжко стало… Хватит! На пенсию пошла… Потом присмотрелась как другие-то делают, и себе стала к поездам ходить со всякой всячинкой: картох-то отварю да с малосольными огурчиками! В драку! Тряпицей чистенькой кастрюльку оберну, сама вся в чистом – ни един не гребовал, никто не отворачивался! Поездов много: кто на юг, кто обратно. В ресторанах дорого, а тут – милости просим! И доступно, и вкусно, и свеженькое! Картошечку-то сверху лучком жареным на масле-то духмяном полью, укропчиком зелёным присыплю! Любо-дорого смотреть! Приходи кума любоваться! И сам бы ел, да вот денежки нужны! Сама продаю, сама прибаутки складываю: шло дело! Не жалуюсь!

Потом у Любки что-то не заладилось в семье-то. Пришла как в гости домой, да так и осталась… Я не пытала, не выспрашивала. А сама она не больно со мной разговорчивая была… Ушла и всё! Да… Ладно… что ж? Ушла и ушла… Слава Богу, родить не успела… чё сирот-то плодить? А потом, как с цепи вдруг сорвалась: поеду, говорит, в Сибирь железную дорогу строить! Отряд там, что ли, какой молодёжный набрался и она с ними! Сколько, помню, билась, отговаривала-то её… Ни в какую! Махнула я тогда рукой: делай, как знаешь! Да… Уехали они с Лилькой-то, подружкой-то её… Вот, тоже дура! Чего ей-то не хватало? Нет, так за моей по пятам и ходила, как безмозглая вовсе… А, ведь, совсем не глупая да и красивая тоже была девка! Да ты её должна знать-то: Олькина мать!» – говорит она, поворачиваясь ко мне.
« Радченко, что ли?» – удивляюсь я. «Ну! Только это теперь она Радченко, а тогда и не упомню уже, как была ихняя фамилия-то… да ладно – это и не важно… Вот, на чём я остановилась-то?» «Ба! Ну, как они уехали в Сибирь!» - нетерпеливо подсказываю я, опасаясь при этом, что вот возьмёт сейчас, да и перестанет рассказывать… И хотя я уже что-то из её рассказа слышала и до этого, перебивать боюсь, помалкиваю… «А! Ну, так вот уехали они, значит. С год, а может и поменьше, их не было-то… Не упомню уже… Вернулись… Что? Как? Говорила, что строили дорогу между двумя станциями: Барнаул – Кулунда! Названия чудные, люди обычаями тоже, ничего не понять! Степи какие-то, бураны… Хохочет, бывало, над моими вопросами, ну я и отстану… А и ладно – живая хоть возвернулась… Опять стрелочницей устроилась, потом уже и дежурной по станции работала! Девка-то умная, сообразительная, не гляди, что образование не полное… Да тогда у многих так-то было: кому война помешала, кому ещё что… Да… Как там у них с Михаилом вышло не знаю… Но только понравился он и мне сразу же: степенный такой, обходительный! Из себя видный, крупный парень! На гармошке играет, поёт неплохо! Разговаривает культурно, вежливо… Сошлись они без росписи: она же не разводилась со своим первым-то… Живут… Потом перевёлся к нам на постоянно их Тулы… Чудно: все в город бегут, а этот в деревню… чудно показалось, да и не одной мне, но какое наше-то дело: ему виднее!

И вот один раз приходит он ко мне и говорит: «Мать! Не надоело тебе чужие-то углы охранять? Домок я тут приглядел, если и тебе понравится, давай купим в складчину! Мы-то с женой молодые, найдём где нам жить, а вот за вас с Татьяной у меня душа болит! Не дело по чужим углам скитаться!» Да детонька ж ты моя! Родные не позаботились, а тут зять! Охнула я тогда, да так и села… Да неужто такое может сбыться, что и у мене свой собственный дом появится? Про какую хату он говорил я сразу догадалась! И мне он тоже нравился: дюже там огород хороший был – соток на пятьдесят, ровный, как столешница, ни оврагов тебе, ни ям, ни выбоин! Сказка, а не участок! Сам-то домок небольшой… а к чаму нам большой-то? Полы мыть? А вот место – искать получше, не отыщешь! Купили! Перебрались мы туды с Танькой и стали сами себе господа, да хозяева! И оны с нами... Тут и вы с Серожкой народились... Да... Хатка-то маленькая, глиной обмазанная, соломкой крытая, а только краше хором каких расписных, потому как наша! Ещё бы: намаялись за всю жизнь-то…

Потом и Шурка вернулась из столицы-то… Чего? Не знаю! Пошла работать в дом отдыха машинистов-то комендантом, что ли… а, может, дежурной какой… Не знаю… Да и сошлась там с начальником одним… семью разбила… Бог ей судья! Ушла жить в его комнату - жена-то с детьми уехала… да тольки не заладилось у них… На чужом горе своё счастье не построишь… Сходились-расходились… Дрались… Сраму не оберёшься…  Да так и осталась одна…»

Казалось бы, и не молчит бабушка, рассказывает, но только всё не о том. До последнего дня скрывала и о происхождении своём, своего мужа (моего, стало быть, деда), откуда они сюда пришли? Ни единого разу откровенно так и не сказала… Тётя Шура знала  и помнила, конечно же, больше, чем моя мать, но тоже рот на замок, да и не дружили они с мамой между собой всю жизнь, хотя похожи были (особенно уже в пожилом возрасте)поразительно… Не столько внешне, как в манере поведения, разговором, жестами…
 
До последних дней своих боялась милиции, любых пересечений с властями. Но всё же по крупиночкам  кое-что да просочилось, да и запало вот в мою душу… Как-то поехали они с Любой (то есть, с моей мамой) в Москву к Шуре, да проезжали по 2-ой Мещанской улице и указала она на один из домов: вот, говорит, этот дом нашим с Лоркой был! Нам его на свадьбе подарили-выделили! Только не успели мы ни единого разочку получить доходов-то от него, поночевали тольки несколько ночей – вот и всё владение… А мама уже после мне потом его показывала, этот дом-то. Стоит по ныне! А что ему сделается-то, если не снесут? Старинная кладка, мощная, не в пример нынешней, да ещё и с узорами! Длинный дом, нарядный какой-то… Вот только не помню (сорок лет прошло, как я его видела, да и то по ходу автобуса...): один или два этажа? Склоняюсь к тому, что всё-таки два! Почему? А потому, что обычно доходные дома как строились: на первом этаже магазины да лавки, а на втором жилые комнаты, которые сдавались в наём, по принципу гостиниц, что ли…  Да и чего мне о том помнить-то? Зачем? Дела давно минувших дней…

Вот так и прожила моя бабушка Маня, боясь собственной тени, разговаривая в полголоса, чуть ли не шёпотом: как бы кто не подслушал, да не донёс куда следует… А что было подслушивать-то? Но страх так прочно свил гнездо в её измученной, истерзанной невзгодами душе, что и покидать её не собирался! А ещё она была очень верующим человеком, но опять же по своему: не уважала попов, а потому очень редко, только по самым большим праздникам и то не регулярно, не каждый даже год, бывала в церкви. «Бога – говорила она мне - В душе надо иметь!» Приучала молиться, но тоже тайком и безуспешно:во-первых, потому, отец мой был убеждённым коммунистом, пусть не таким уж и ярым, не выбрасывал её икон, а, во-вторых, время такое было... Она и окрестила нас с братом тайно в городе Плавске, в какой-то главной тамошней (с её слов) церкви. Никогда после я там не была, только проездом… Отец, конечно, обо всех этих её «проделках» догадывался, а, может, и знал, но молчал… Помню, как в детстве она меня пугала: вот будешь врать – Боженька язычок-то отрежет! Бойся! А я, бывало, залезу на стол ( иконы в углу над столом висели) и смотрю, смотрю на них… Ничего не понимаю: чего мне их бояться-то нарисованных? Они и сами какие-то грустные, да печальные… совсем не страшные! Детство…

Не знаю точно сколько мне тогда было лет (пять или шесть), но только помню: по ночам, когда мама с бабушкой думали, что я уже сплю, а отец уезжал в поездку, мама читала бабушке вслух какие-то толстые книги про ад, рай, страшный суд, загробные посмертные мытарства… Большинство из этих слов, конечно, на тот момент мне были не понятны, но мала-мала, а понимала, что спрашивать нельзя! Детскому моему уму казалось (вот же, ведь, врезалось в память!), что они читают какие-то страшные сказки для взрослых, которые только так и нужно читать: в полнейшей темноте при едва мерцающей тоненькой церковной свечке… Страшно, жутко, но так завораживающе интересно… Не дышу, бывало, слушаю, да и усну незаметно для себя… Вот горя-то утром! Реву, а сказать чего реву, не могу – узнают, что подслушивала и впредь уже не станут читать, пока точно не убедятся, что я сплю… Маленькая была, а вот понимала! И тогда я стала искать в доме где спрятаны эти книжки. И нашла! На самом дне бабушкиного сундука под тряпками. Сундук-то огромный, так я в него с ногами залезла и откопала! Читать-то умела (и любила!) рано. Мама рассказывала, что сама как-то научилась, чуть ли не в три года! Ну, что? Найти-то нашла, да толку-то что? Буквы непонятные ( как теперь понимаю: на церковном языке), картинки тоже… Положила я их на месть и уже больше не прикасалась. Так никто и не заметил! Куда они потом делись? Не знаю… Спрашивала у неё, но она так и не созналась: не было! Знать-не знаю! Выдумала ты всё! А я не выдумывала, поскольку и сейчас помню и ясно ощущаю тот свой трепет и страх не от понимания  услышанного, но от таинственности всего происходящего! В церковь, наверное, отдала... куда же ещё?

Умерла моя Маричка в восемьдесят два года. Упала в погреб. Помаялась с неделю и померла. Всё пить просила. В больницу ехать отказалась, не возили… Приходили местные медработники. Делали обезболивание, давали таблетки.

В доме оставались тётя Шура с тётей Таней. Я уже со своей семьёй (мужем и маленьким сыном) ездила к ним до последнего. Потом тётя Шура стала сильно болеть сердцем и оформила и себя, и сестру в дом-интернат для престарелых в город  Белёв, где и закончились их дни…

Вот так от большой семьи не осталось почти никого. До последнего времени  была жива только моя мама (Люба).  Дядя  Володя покончил с собой и похоронен (надо думать) в городе Орске, где жил всё время со своей семьёй: женой Екатериной и двумя детьми, сыном Владимиром и дочерью Ниной. Я их(как и они меня) не знаю совсем. Видела в раннем детстве один или два раза и всё…  Владимир присылал мне из армии несколько писем с фото (значит, наш адрес всё-тки им был известен!), но потом переписка, как внезапно началась, так  и ничем и закончилась.

Дядю Володю помню хорошо. Последний раз он приезжал на похороны бабушки. О его судьбе мало что мне известно. Так, обрывочные сведения по рассказам мамы и тёти Шуры. Знаю, что свою жену (Катерину) он будто бы выиграл в карты. За что-то отбывал срок в колонии… Вот после освобождения, якобы и произошла судьбоносная, как потом  оказалось, эта игра и эта ставка! Выиграл и никогда потом не пожалел об этом: всю жизнь прожил с ней (это ли не свидетельство истинности и прочности союза?), вырастил двоих детей, дождался внуков! Но так уж угодно было Небесам или ещё каким-то силам, однажды пошёл он с внуком Серёжей (три годочка-то всего!) в соседний магазин за молоком. Малыш вырвал ручонку и побежал на проезжую часть дороги, да прямо под колёса автомобиля…  Погиб на месте прямо на глазах у обожавшего его деда. Дед не смог пережить страшного несчастья, обвиняя самого себя в случившемся и трижды затягивал петлю на своей шее… Два раза помешали, на третий не успели...