2

* * *
Многого не скажу.
                Хотя и есть привычка болтать...
Сказать хоть что-нибудь –
                это уже слишком много.
О чём молчит голь,
                когда призывает мечта –
как будто бы и не разбойника,
                а на большую дорогу – ?

Спроси себя: что?! –
                хотя вполне понятно и так:
уже хоть шаром кати,
                даже не мыши скребутся, –
и всё же именно здесь
                и именно натощак
под лозунгом "с миру по нитке!.."
                надежды рубища ткутся.

Не Божья ли благодать!
                Ещё немного смиренья, –
и вот – ты совсем один
                и даже собой обделён, –
как истинный нищий и гой
                ты копишь пустое время
и даже собственной тенью
                уже не обременён.

И, в общем, это триумф:
                никто и ничей – лишь просто
гонимый ветром простора
                созревший дорожный злак;
везде уместен как миф,
                как в старых словах – апостроф, –
и, если забвенье не злостно,
                не будет и память зла.

Да нужно ли что-то ещё! –
                Не сам и не кто-то, а некто
теперь составляет и смету
                и даже наметит срок...
А прочие планы – не в счёт:
                ни больше, ни меньше – лишь это
немое чувство, что где-то,
                что что-то... И – не зарок.


* * *

Так и стою – всю жизнь у окна.
И отойду – не наглядевшись.
Ведь коротка... Чего хочет она?
О чём умалчивает, зардевшись?

Не подскажу – в двух-трёх словах...
Надо ещё. Чтобы просто связать их.
Лишь подгляжу, как сама на санях
будет кататься, станет катать их...

          Может быть, на кого-то обиделась?
          Попросту закусила губу?
          С нами в потемках ли свиделась?
          Видела ли в гробу?

Вот ведь беда! – у всех на виду
не разглядела – завидела издали, –
и на прогулках по тонкому льду
только её только все и видели...

Не удержать – от огня до огня
не уберечь – норов слишком упрямый,
лишь отвернись, и сошлась полынья,
как ни готовься к концу – окаянный:

          – Ох, почему не предупредила!
          – Ах, ну зачем так нежданно-негаданно!
          – Знать бы заранее, так не ходила бы
          где ни придется, нельзя и не надобно


* * *

А ведь это лето,
как ни одурманен
пьянством и работой,
сидя взаперти...
Было бы не лишним –
ведь, глядишь, и сманит –
завести отмычку,
подобрать ключи.

Что Июль, что Август –
строгий мой хозяин –
сам не рассчитает,
надо обокрасть;
но, коль даже прежний
был таким раззявой,
новый и подавно
должен плохо класть.

Это ли не повод,
вдруг развеселившись,
под ноги свободе
прыснуть: ну и жизнь! –
если мимо ходит,
не меня лишившись,
значит летней кражей
мне не обойтись!

Время лишь подстрочник
и простое действо:
месяц на двенадцать, –
а какая быль!
– Плакаться в платочек,
совершать злодейство,
челюстями клацать,
залезать в бутыль...

– Плод не по сезону,
взгляд не по одёжке,
не купец товару,
шум из ничего...
Парковые зоны,
скользкие дорожки,
жадность до навару,
живность мутных вод...

– А когда посмертно
(коль не надышался)
с лишними слезами
снова под замком –
нос опять по ветру,
лишь бы соглашался
дух под образами
с сернистым дымком.



УВЛЕЧЕНИЕ МОДЕЛИРОВАНИЕМ

Нацелив свой пророческий прищур
на неизбежность испытаний медью,
опять я за своё: содрав семь шкур,
оставить жизнь несчастному медведю...

Как своевременен модерна мир!
Нам, в нём ещё оставленным при деле,
он так особо (так по-свойски) мил
соблазном к построению моделей!

Всё более замысловат конструкт...
Когда-то только дух родного крова
давал масштаб вещам... Но пал Прокруст! –
Тесея вдохновляет катастрофа.
И главная идея такова,
что вдохновения итог неведом, –
и навык разве лишь не унывать,
довольствуясь уклончивым ответом,
спасёт того, кто возымел вопрос...
Но, на поверку, сам вопрос спроста ли
не прям или упрямо столь непрост,
что и ответ изогнутым оставлен?
Ведь в этом и сдружилась их чета,
под силу ей сводить концы с концами, –
и нет нам повода себя считать
неудовлетворёнными истцами.
____________________________
Фигура речи, артистичный лжец...
– К кому взревел он эврикой Колумба?
– И для кого весь Старый свет, подлец,
заставил Новый возопить: "Полундра!" – ?

Ужели постарел бы он, когда
открылся сам наивному индейцу, –
влеки его не жёлтая руда,
не набожность пристрастия к злодейству,
не поиск экзотической вражды,
не блажь маразма в ней омолодиться,
но – воля оставаться молодым
и смелость самому себе открыться – ?

(...В конце концов, всё «обошлось» Конкистой:

священным пылом местность обожгло, –

беда была лихой, победа – «чистой»...

Оно... безмерно пОшло! Но – «пошлО

в народ»... Да так и шляется с народом,

пока народ гуляет, дуя глум...

Перевернуться бы той колыбельке гробом!

И святости – подсадкой на иглу!..)


Мир стар, но всякий раз он вновь открыт.
Теперь на месте кормчего мыслитель, –
по родине тоскующих навзрыд
ведёт он чередой своих открытий,
вновь затевая кругосветный путь –
как путь назад, но вновь настолько скрытый,
что нам с него ещё не раз свернуть
придётся, даже без особой прыти.

Быть может, слишком долго ждали мы
ту очередь, что именно – за нами
суть только наша – не со стороны,
но в самой гуще, хоть топчи ногами...

Здесь остаётся только стоицизм.
И пусть заведомо наш вывод ложен,
он – метка смысла, ибо учит жизнь,
что смысл, какой ни есть, вполне возможен.



***

"И высочайший гений не прибавит...
[к тому], что мрамор сам / таит в избытке..."
"...лишь это нам / рука, послушная рассудку, явит..."*

Рука его, пророческой попытке
за гранью рассуждений видеть вещи
послушная, была наилегчайшей:
жест ясновидящего становился вещим.
Воистину, лишь гений высочайший
удержится от власти произвола,
прибавив к этой воле послушанья
лишь жар, каким сгорел Савонарола.
Суть к Божьему кусту – огнь обожанья,
к костру – самоотдачу сухостоя,
к несчастнейшей из всех былых Италий –
послание счастливцу из Пистойи;
к скале – смиренье молота и стали,
к словам – немую муку разуменья,
к нам – сотни лет, и всё того знаменья,
чей смысл вбирать века не перестали.(**
_____________________________________
*из сонета Микельанжело (пер. А.Эфроса)
**у нас нет оснований для мнительного сожаления по поводу даже и тех повреждений "Положения во гроб", которые его автор, как известно, в гневном приступе недовольства (материалом!) причинил ему опять же СОБСТВЕННОРУЧНО. Полностью ли, но внятная не только теперь, небывалая для тех времён выразительность группы, благодаря разрушительности и этих ЗАВЕРШАЮЩИХ ударов мастера (равно как и неоценимому удержанию  многих элементов в "стадии первоначальной разработки"), как раз и простреливает своим откровением едва ли не напрямую от раннего барокко до, как минимум, Родена и экспрессионистов. Да и весь модернизм не мог пройти со спокойным недоумением мимо этих вопиющих в своей катастрофичности, но именно РЕЗУЛЬТАТОВ предельного напряжения интуиции всё ещё ВЕЛИЧАЙШЕГО на исходе Ренессанса художественного гения. По крайней мере, в области пластики время, вопреки всем "помехам" (даже и "самого маэстро"!), сумело выполнить ту функцию акселератора подлинных достижений, о которой Микельанжело твёрдо знал смолоду (если не с детства) и на которую сам всегда всерьёз рассчитывал. (Ещё больше загадок (происхождения) и находок (наследникам) можно видеть в "несообразностях" "Pietas Ронданини"... - Это, по меньшей мере, 2 группы в одной... - и в том позднейшем решении, где, вероятно, не удосуживаясь, а скорее всего - НЕ НАХОДЯ РЕЗОНА убрать остатки начального замысла, творец одержим именно МНОГОзначительностью своего завещания потомкам. То есть: мы имеем здесь один из образцов дерзновеннейшего скульптурного авангарда, однако - выполненный ещё в начале второй половины 16-го века.))

1993 – 5


* * *

Слова представятся и замолчат,
как будто ожидая представлений
от слов других; другие же кричат:
«представившийся нами автор – Гений»!

Как глупо! Те же самые слова
употребит к себе любая «бездарь»!
Чего кричать им лишь на тех правах,
что остающихся пока без права – бездна!

Правы и идеальны все слова, –
пусть, вслушиваясь в них, порой не понял,
откуда звон, но всё же голова
гудит, – и, значит, есть источник звона.

Как глупо думать, будто есть слова,
которые, поскольку их не знают,
не значат ничего, – а в головах
есть только то, что молча понимают!

Словами лгут, что не хватает их
сказать о "чувствах, что не поддаются
пустым словам", – но разве как "пустых"
страшатся их, когда они найдутся!

Иному словоблуду не сыскать
и слова, преисполненного смыслом,
но – у него ли по словам тоска! –
ему бы впору тосковать по мыслям...

Слов не исчислить, – и, держу пари,
когда они "не те", то значит "эти"
ещё не посетили словари,
и даже там – легко ли их заметить!

В словах ли дело? Коль мы говорим
с охотой только то, что всем известно,
не сами ли избыток мы творим
того, что в слове не находит места?
Не сами ли опустошив слова
в бесплодном пустомельстве тавтологий,
мы слышим лишь, как треплется молва,
чей смысл всегда – и плоский, и убогий?

Но, если бы и самого Петра
просили мы за нас замолвить слово
пред Богом, разве не терзал бы страх
нас перед тем, что не волшебно ново,
не трепетно, не точно, но – старО!
и злобно пошло, то есть бестолково
оно окажется, – и Судный рот
к нам не смягчит решающее слово – ?



ПРИТЧА СО СЛУЧАЙНОЙ МОРАЛЬЮ

У императора было три сына,
тридцать советников и триста слуг,
всадников тысячи три, но, помимо
тридцати тысяч придворных, был... друг.

Друг был один. Да ещё и – застольный
у Самого! – был он сам из крестьян...
Оба ли были друг другом довольны
или не очень, но – были друзья.

Жизнь шла и шла себе. Дружба же – следом...
Но приключилась нелёгкая вдруг:
друг из крестьян занемог, – и к обеду
зря ожидал его царственный друг.

Шёл день за днём, а его сотрапезник
(и собеседник, но – после еды)
всё не показывался. Бесполезно
ломили стол поварские труды:
так закручинился наш император,
что позабыл даже бренную плоть!
...И вскоре сил безвозмездная трата
дала свой последний и горестный плод.

Тем временем хворь одолевший крестьянин
(крестьянская кухня пошла ему впрок)
явился, как принято было друзьями,
к обеду и... даже присвистнуть не смог.

Лежал в гробу его друг – император;
украшенный яствами катафалк
уже готов был: немыслимой тратой
казне обошёлся сей траурный бал.

В обход всех обрядов, резонов, традиций
гора всякой снеди вздымалась с земли
до самого неба, – уж чем насладиться
и что за гурманы бы здесь не смогли!

Указом монарха, почившего в бозе,
предписывалось: "Начинать этот пир
лишь с явкой...
                Кого? Где вообще его носит
проклятого сукина сына!.."
                – Весь мир
в тот день, омрачивший светлейшее  царство,
напрасно чего-то усиленно ждал:
ещё раз ругнулся глава государства
и, с руганью этой, умолк навсегда.

Но – как теперь быть? Обомлев, и виновник
застыл, словно камень. Что рёк сгоряча
Великий – потом перескажет чиновник,
теперь же – стоять и молчать битый час?!
Да сколько же можно! Давай, простофиля!
Мир снова завертится с первым словцом
крестьянского сына, – мы б ели да пили...
Смотри себе смерти голодной в лицо,
коль это тебе ещё не надоело –
все, кроме тебя, насмотрелись уже!
Дух духом, но есть ещё бренное тело –
негоже душе щеголять в неглиже!

(На самом ли деле так долго на друга
крестьянин глядел, или это другим
казалось – не важно; весь двор нам порука,
что голоду всё-таки сказано: сгинь!)

"Вот это да!.." – наконец, приглушённо
он вымолвил, – и, вероятно, совсем
внезапностью горя такого сражённый,
у катафалка на землю он сел.
"...Наверное, мы с тобой, точно, дружили,
коль даже и волей последнего дня
ты, друг, позаботился, чтобы накрыли
вот этот обеденный стол... Для меня!
Спасибо, друг. Нет, такого не ждал я, –
всегда ты был мастер меня угостить,
но вот – с похоронного катафалка
ещё не случалось гастрит уносить.
Но, будь спокоен, уж я постараюсь, –
хотя ситуация мне и чудна,
но – да неужели же я растеряюсь
на столь хлебосольных похоронах!
С чего бы начать..."
                С краю кисть винограда
почти с птичьей бодростью он отщипнул...
"Дружили они? Может, впрямь – так и надо?" –
двор тихо обмолвиться не преминул, –
"Не эту ли мудрость лишь простолюдина
Отец и Правитель наш в нём оценил?
Пойдёмте, помянем и мы Господина –
видать, до сих пор Он народом ценим..."

Вот так и закончилась эта дружба...
А, впрочем, ведь как и тянулась она – :
побыть императору другом – лишь служба,
побыть императором другу – хана.



ХВАЛА СИНОПТИКАМ

Вот это дождь!
                А обещали – будет слабый...
Что ж, впав в зависимость от метеоуслуг
(бишь, веря в них), чего корить кого-то лишней влагой!
Тем более, под крышей разве лишь на слух
она и льётся шепелявой дробью...

Вот, говорят, 7000 (что ли)  лет назад
был ДОЖДЬ.
                Мы слушаем порой, не двинув даже бровью,
что «лил как из ведра» или «стоял сплошной стеной» – смешно сказать...

Уж если подбирать определение
той непогоде и название посуде, из
которой совершилось затопление
Водой Земли, то надо бы смотреть отнюдь не в низ
(как «в суть» и «в корень зла») на кухонную утварь и калоши,
что в наших ручейках, покачиваясь и вертясь, однако не спешат
тонуть...
                Нет, нужен взгляд на Небеса, на Хляби Их – т. е. упрямее и проще,
и, может быть, буквальнее –
                на угрожающую выразительность Большого звёздного ковша.

Ведь именно оттуда, сверху, и была тогда метеосводка,
а также – указания: как получателю отреагировать на сей прогноз,
помимо полного доверия ему...
                И, надо думать, вот как
нам тоже не соврали: да, возможно, через ноги вымокнет и нос,
но – ведь от силы на неделю лишь! – Пусть, высшего терпения заложник,
и несколько неточно следует словам метеоролога заставший нас врасплох поток,
но всё-таки идёт, как и обещано нам было, просто дождик,
а не сорокадневный и доисторически несоразмерный нам Потоп.



МЕТАФОРА

В язык – как в воду:
за искомым смыслом (или словом)
ныряешь, как за утопающим, подозревая,
что "как" скрывает или отдаляет осознание того, кто он.
И, даже если отыскал и вытащил к поверхности,
ещё совсем не значит – откачаешь.
Скорей, уж захлебнёшься сам. – И кто есть кто
пытается установить уже другой ныряльщик –
быть может, снова ты, глотнувший воздуха...
Так и ныряем.

В глубинных уровнях язык
чрезмерно плотен, чтобы им дышать.
Там он доводит до удушья, или –
коль он, и в самом деле, вроде моря –
до некоего дискурсивного подобия кессонного синдрома;
и, даже вынырнув, среди поверхностных людей
слывёшь едва ли не безумцем.
Ведь ничего им внятного уже не скажешь:
обилие словесного (не выводимого!) азота в лёгких
(да нет, в крови уже... А где места,
куда б она не добралась, дурная!) обрекает
на бормотание помешанного или хрипы,
подобные, к примеру, тем, что исторгаются порой из трупов
и забавляют лёгкой жутью
паталогоанатома, когда он в морге (…тоже – море)…
Лечиться бесполезно: речь,
как правило, продолжит исторгаться
как бы вонючей, мутной и болезнетворной жижей,
хотя «должна бы вырываться сильным свежим ветром».

(«Да, мы не там искали – надо жить в горах!»)

Не превышайте глубины, где из ныряльщика в язык
становитесь его балластом – донным илом,
сгущённым органическим осадком,
утопленником, что, и всплыв, не может почитаться за пловца.

Однако, даже на поверхности
иная чуткость к набегающим волнам
ведёт к морской болезни
и тянет вниз, на дно – отнюдь не ради любопытства,
но только лишь бы не тошнило –
туда, где не качает – лишь несёт,
но, к сожалению, бывает, увлекает глубже... глубже...

Быть может, лучшее чего не удаётся здесь достичь –
так это превращений в нечто, вроде лингвистической медузы.



ПОСМЕРТНАЯ ПРИПИСКА

(«Пляж есть пляж. Вижу яхт скольжение.
Я лежу на песке. Не хочу вставать.
У покоя свои движения.
Их не видно. Их надо чувствовать.»
                Александр Бочинин †)
...Погоди ещё, зов дороги,
пылом странствий гулять по венам, –
мне так мягко ударила в ноги
праздность – хмелем отдохновенным!..
  Вот она – созерцания зона!
И блаженная определённость –
что для линии горизонта
благодатна его удалённость.
  Мне почаще бы не приближаться
к мелочам её, застревая
в них, – и помнить бы, что бежать за
неё заставляет кривая
  легковерного чтенья с ладони...
Даже если судьба не чавела –
тем вернее она и нагонит –
вплавь, пешком ли, а то и на вело...
  (Даже если судьба и цыганка,
весь вояж – как в казённом доме
ухищрения негоцианта, –
не спеши потирать ладони:
  вроде бы и договорился
о цене – куплен рвач! – а дело –
с одного-то пухового рыльца! –
дрянь: уже с бородой, чавела...)
  Я не знал: можно думать и лучше
о воде под устойчивым камнем,
что «не всякий ходок есть идущий»,
и порою как об истукане:
«чо застыл?!» – брякнет лишь раздражение
спешки...
                С ней я уже не ищу родства:
торопливости зуд и жжение –
мне велит консилиум чувств – отвадь!..

«…У покоя свои движения.
Их не видно. Их надо чувствовать».

1995 – 201...


***
Если не на что и негде жить,
то и нЕхер. – Что ж не успокоюсь?!
Всё пытаюсь – и всерьёз! – сдружить
...божий промысел" и "сатанинский происк...

Это не ошибка христиан,
а законность доксы: "Спите крепче!
Вас ещё разбудят, и сеанс
будет прерван. А пока – так легче".

И Кому – неважно. Пусть и князь
мазан миром, а не небесами –
это лишь религия; на связь
с небом мы уже выходим... САМИ.

2014