Лыцарь-пластун Смерть фашистам - имя мое отныне

Воспет народом ,призван  царем,
Восстал за веру и честь из забвенья...
Я - лыцарь древних времен,
За Русь и мир идущий в сраженья.

"...Инакомыслящий - значит враг!"
Темная кровь на пыльных ступенях.
Весь род твой будет убит вот так,   Весь род твой будет убит за так,
Если не встанешь ты на колени,      Если не хочешь встать на колени,
Если встанешь сейчас на колени.

Память - как корни сожженной травы,
70 лет-снова текут багровые реки.   70 лет-потекут кровавые реки.
"Русский не хочет склонить головы -
Ракетой в него - да сгинет навеки!"

Нам не дано забыть ни о чем:
В лампаде пред Ликом мерцает пламя,
Имперское знамя со светлым крестом,
С присягой поднято нами;

Вставить рожок – да упущено время.   не хватило время.
Лишь над завалами каркает ворон...
- Что ж вы стоите? Убейте меня!
Или - боитесь, псы Вельфегора?

-Пластун! - и страх по рядам.
- Я ведь один - так что же вы встали?
Верно,казак , и трепку задам
Многим из вас, дрожащие твари!

Сдвинуться с места никто не посмел:
Рожок,выстрел в упор-быстрый как ветер,
Раненный над грудой тел...
-Слава Тебе,Боже,избавил от смерти!...

Знаю, ты скажешь - не вышел срок.
Память– рвет сердце, горит, не стынет;
Я не прощу - пускай я жесток,
Смерть фашистам - имя мое отныне.
10.06.15.23.11



Не такие, чтоб догнать пластуна!
Был такой пластун Строкач, которого знало все Черноморье, да и все черкесы знали его в лицо. Он тоже ходил на охоту. Когда же вернется, бывало, домой соседи замечают у него то новую винтовку в серебре, то шашку с дамасским клинком или кинжал новый за поясом.

Как-то вернулся с пустыми руками, невеселый; товарищи пристали к нему и заставили рассказать свое горе.

«Забрался я, - начал Строкач, - в черкесские плавни и вижу, что не туда попал, куда хотелось; ну, думаю, делать нечего, останусь. Только что хотел свернуть с битой дорожки в камыш, глядь: черкес бежит. Отскочил я шагов пять и схоронился в густом камыше. Сижу и думаю, что бы, например, сделал черкес, если бы на моем месте был? Пропустил бы он меня или убил? - Убил бы, думаю, и черкеску мою взял, и над телом моим наглумился... Так меня эта думка, знаете, рассердила, что взвел я курок и стрельнул. Напугать только хотел, а он в самом деле с коня хлопнулся; конь побежал в обратную.
 
Хотел перехватить его - нет: шустрый такой, ушел. Он-то мне и напакостил! Жалко, думаю, коня, а еще жальче черкеса: на чем он теперь поедет? Подбегаю к нему, хочу руку подать, а он не встает, зачерпнул воды - не хочет. Беда, думаю: что тут делать? Распоясал я его, - знаете, как они перетягиваются? - снял шашку, на себя повесил - не бросать же ее? Нет, не дышит, хоть ты что хочешь! Давай скорей снимать винтовку, пороховницу, кинжал; снял бурку, черкеску. Совсем, кажется, легко ему стало, а он не ворушится! Затащил я его в терновый куст, пошел сам дальше, и так мне его жалко стало. Надо, думаю, ему пару сыскать: что ему одному лежать? Он, верно, привык семейно жить.

Прошел этак четверть версты, вижу, едут за мной человек 10 черкесов. Э, думаю, смерть моя пришла! Как приструнил я, как приструнил, так, я вам скажу, и лисица бы не догнала меня. А черкесы тоже, как припустят, так в глазах и помутилось, душа замерла не от страху, нет, ей Богу: от жалости, что один, скучно...

Островок там есть, такой славный: кругом трясина и топь такая, что ни зимой ни летом не проедешь. Шлепнул я в эту трясину, сам по пояс, дальше увяз по шею; карабкаюсь, что есть мочи, и выбрался на островок. Ну, думаю, слава Тебе, Господи! Теперь еще потягаюсь! Только что успел спрятаться за куст, - и черкесы вскочили в плавню. Я схватил черкеску, что с убитого у меня невзначай осталась, раскинул ее сверху, а сам перескочил на другой куст, потом дальше... Один дурной и выстрелил в черкеску.
 
Все туда бросились, думали, угорелые, что я убит. Накинул я на куст бурку, накрыл папахой, да вместо того, чтобы бежать дальше, разобрала меня охота потешить себя: как шарахнул в самую кучу, аж перья посыпались. Озлобились они здорово, кинулись к моему кусту: не тут-то было - я уже сидел за дальним. Однако по всем приметам, мне бы пропадать тут надо; всего оставалось камышом шагов 200, дальше - чистая поляна, негде зацепиться. Думал, что они задержатся буркой: пока расчухают, я успею перебежать чистоту, а вышло совсем другое. Сколько-то черкесов бросились к кусту, а один прямо на меня с винтовкой в руках; так и лезет, бестия, в самую гущину, без всякой опаски. Э, думаю, убить тебя не убью, а проучу, на всю жизнь будешь помнить: «А тю, дурний!» - крикнул ему в ухо, сколько было силы. Как вскочит черкес, как побежит от меня, и винтовку свою выпустил... Я ее зараз прибрал: теперь у меня два заряда; черкесов же осталось только четверо: ранил одного, перепугал до смерти другого.

Стали черкесы смеяться над своим товарищем, что он с переляку и винтовку бросил. Смеются, аж мне весело стало. - «Эй, Иван, шалтан-болтай-гайда сарай! - кричат мне из-за кустов - «Чорта з два, озвался я по-ихнему: еще кого-нибудь убью, а меня не пiдстрелите, бисовы дети!». Им хотелось взять меня живьем, потому чести больше; свои же могут засмеять, если узнают, что насели на одного... Передумал я это, что им стрелять не приходится, да как завихрил - в один дух перемахнул чистоту, даже сам себе удивился. Черкесы стреляли, да мимо: руки-то дрожат; кинулись догонять - не такие ноги, чтобы догнать пластуна!
 
Вскочил я в камыш, взял вправо, потом влево, и лег под кочкой. А камыш там, знаете, какой? - как лес стоит - казак с пикой сховается! Послухаю - шолохтят невiри, я опять прилягу, выжду; а как пройдут и полезу вслед за ними, так, чтобы не розниться от их шагов, да все в сторону - то в одну, то в другую: двое суток вылазiв, а не пiймали! Тильки дуже проголодався. Спасибо, на кордонi поiв борщу, то стало легше...»


ЗА ДРУГИ СВОЯ ИЛИ ВСЕ О КАЗАЧЕСТВЕ