Феодосия 1919. Вход в AID. 2. 1

Феодосия 1919. Вход в AIDs.

часть II - не умереть с голоду
(продолжение)
 
   - Мари, нужно что-то придумать, Серж постоянно ходит голодный, - это маман, сухонькая, какая-то резцом тонко подогнанная к женскому изяществу статуэтка, смирившаяся со всем в этой дикой стране, отнявшей у неё мужа, у дочери зятя, и у малыша - отца и деда, это она напоминает, что не может привыкнуть к бесконечным странно-приютным домам друзей и знакомых, постоянной неустроенности их семейства.

   Как жестоко покарал её Господь за неосвященный таинством брак - нет жизни ни её девочке, ни самой, ни внуку, все катится под откос: пусты надежды на тихое семейное счастье дочки, с таким испорченным русским бытом характером:  Мари то безудержно веселится, купаясь в первозданном виде назло недвусмысленным взглядам местных обывателей в нарядах Афродиты, то заливается беспричинными слезами, уткнувшись в макушку сына, то сутки напролёт пишет и пишет, разбрасывая исцарапанные листки по всему полу, совершенно не придавая значения тому, сохранятся ли эти строчки, будет ли воспроизведены хотя бы в чьем-то сознании. Иногда, юная поэтесса пытается что-то декламировать присутствующим, отчего маман кажется, что дочь непростительно назойлива со своими поклонниками, с окружающими - им в этой суматохе и неразберихе рухнувших горных пород, под завалами сводов, которые с одной стороны сами же русские призывали на головы угнетателей, и сами же прокляли, когда обломки империи превратили в мертвые территории всё, что могли зацепить и задеть, всем этим людям, оказавшимся погребенными под неразберихой войн, революций, интервенций, налётов и террора, было трудно дышать, однозначно, физически трудно дышать спаленными бронхами, голодомором, эпидемиями, расстрелами и обстрелами. Пусть они тоже, как наркотик впитывали строчки своих и чужих мыслей, размышлений, пророчеств, декретов и указов, сыпавшихся как из ящика Пандоры на расхристанную психику, на мутящиеся от голода головы, на обнаженные как на исповеди тела - где о душе вспоминалось, как о взятой и поруганной рабыне на невольничьем базаре, которую каждый может пощупать грязноватыми пальцами, поддеть неаккуратно обрезанным ногтем, заглянуть во все уголки, расползаясь похотью и распутством. Пусть, но это было как лекарство от безысходности.

   - Маман, но что же я могу...- растерянная, как девочка на первом причастии, Мари судорожно обжимает плечики трехлетнего сынишки, загоревшего на нещадном летнем крымском солнцепёке, и от этого выглядящим ещё более диковато и худощаво.

   - Dеsert, - "пустыня" за окнами необитаемыми полосами тянется вдоль всего побережья.

   По-мальчишески горячими глазами Мари впивается в пейзаж за окном - редкие чайки, рыболовецкие лодчёнки на горизонте - море - это возможность не голодать, но рыба баснословно дорога, и по хуторам и деревушкам гуляют слухи о каннибализме местного населения, когда матери убивают своих детей, чтобы не умереть с голоду самим и оставшимся детям. Человек как еда. На что ещё годится человек, когда больше ни на что не способен. Поэты, вдохновленные подробностями этой бездонной пропасти падения человеческого в человеке, пишут грандиозные по масштабам полотна - оды и поэмы проснувшемуся зверю. Когда поздними вечерами они звучат под сводами приютившегося у моря богом забытого пристанища, то эти сцены  возбуждают почище , чем обнаженные прелести откровенных картин парижских и московских салонов, первобытное помутнение рассудка на крови и костях, на безверии, на всецелом падении в преисподнюю. И как дань - ночи на пролёт люди спасаются в попытках воспрянуть любовью к ближнему, слиться в безумном, дающем мимолетное забытье экстазе плоти, полуголодной, полуиступленной, юродствующей в своём желании вспомнить о бессмертии Бога и души.

   Мари, что-то сама в себе обдумывая, снимает с перекладины гардеробной ширмы своё праздничное летнее платье, одно из немногих, сохранившихся от глупого свадебного багажа, приготовленного заботливой рукой потерянного в призывах белой гвардии князя Кудашева, поправляет шнуровку, чтобы грудь поднялась до максимально соблазнительной высоты, одевает старые, уже неподдающиеся штопке чулки, перехватывая их кружевными подвязками, а вторые, чистые и приличные, отправляет в небольшую слегка потертую кожаную сумочку, целует печально гладящую на её приготовления маман, впивается в щеку Сережи, с какой-то неистовой страстью, которая заставляет малыша заплакать от боли, и слетает не терпящим возражений подгнившей деревянной лестницы шагом на дорожку, ведущую к сараю, где стоит достаточно потрёпанный, но ещё способный крутить педали  велосипед хозяина.

   Квартирантка знает, что её поступок одобрен не будет, поэтому потихоньку, прячась от посторонних взглядов из окон хозяйского дома за разросшейся массой небольших дикоросов, выкатывает машину за ограду, и, оседлав железного спутника, направляется в город.

(продолжение следует)