Их голоса припоминая...

               
• ПАМЯТИ «ТЕХ, КТО УЖЕ НЕ ПРИДЕТ НИКОГДА…»




  Год такой, что чаще, чем прежде, вспоминаю родителей-фронтовиков. И все чаще сожалею о невозвратном: не расспросила их, не узнала... Неужели нужно было прожить немало лет, чтобы осознать: судьбы родителей — это, прежде всего, годы Великой Отечественной войны 1941-1945 годов, время их молодости, их выбора, их поступка. «Всю правду знает только народ»… Как прочувствовать то время сегодня, если не процедить через душу?..
.
1941-1945 — даты, памятные с детства.
О войне написано много, совершенно непохожими людьми, оттого по-разному. Но больше доверяю слову тех, кто сам «хлебал» лихолетье, для кого это не даты, а их война. Перечитала прозу Виктора Астафьева, Константина Воробьева, Вячеслава Кондратьева, Виктора Некрасова, Василия Гроссмана. Стихотворения поэтов-фронтовиков — особые ощущения: не может солгать их слово.
Лирика — душа поэта, столь чувствительная, что непременно отражает дух времени и, даже вопреки желанию автора, его личность. Трудно спрятать ложь за красивыми строчками – внутреннее «я» непременно проявится. Потому так притягательна поэзия и проза, написанная бывшими «лейтенантами» и солдатами-окопниками. Есть в них такие слова и такие мысли, что чувствуешь: душа с душою говорит.
.
«За победу!» — тысячекратно произнесенное на фронте и в тылу, в застенках и на оккупированной территории.
Победу ждали и победу славили.
Но парад Победы — это и тризна по убиенным. Не вернуть их домой. Невозможно назвать всех. Лишь Б-г знает их имена. Вглядываясь в тысячи строк из донесений о безвозвратных потерях, с ужасом понимаю, сколько жизней скосила война… Задумываюсь: в чем нравственный долг ныне живущих?
 Есть одно, что по силам каждому, — сохранить Память в себе, не напоказ. «Это нужно — не мёртвым! Это надо — живым!».


***

Листаю, задерживаясь на страницах, сборник Давида Самойлова. Повторяю, не глядя, строчки стихотворения:

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.
.
«Ребята» уходили в солдаты, начиная с 1939-го… Они были среди друзей Дэзика[[1 — молодые московские поэты, еще неизвестные читателям.

И мы расстались вскоре.
Расстались. Как ровесники мои
Навеки расставались.
.
Прожитые годы и события меняют человека. Остается навсегда то, что не поддается забвению. Давид Самойлов помнил поименно «своих»:

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Кто они — те, чьи имена назвал поэт?

***

В конце 30-х годов прошлого века в Москве «вдруг» открылось немало самобытных поэтических дарований — в большинстве студенты Литературного института, МИФЛИ, МГУ — Николай Майоров и Михаил Кульчицкий, Борис Смоленский и Павел Коган, Алексей Лебедев и Владимир Жуков, Елена Ширман и Юлия Друнина, Сергей Гудзенко и Борис Слуцкий, Сергей Островой, Давид Самойлов, Сергей Наровчатов...
Каждому судьба отмерила свой путь — немногим посчастливилось вернуться домой с войны, их литературный дар окреп, и публиковались написанные ими произведения. Кто-то прославился, кто-то остался «в тени». Но все же у них была возможность высказаться, заявить о себе.
.
Для большинства же из поэтов «предвоенного поколения» звёзды, вспыхнув на поэтическом небосводе, вскоре погасли. Однако таково свойство звёзд: по-прежнему их свет идет к нам. Сменились поколения, но и сейчас ищут неравнодушные люди стихи тех, молодых поэтов, чтобы прочесть, чтобы понять, ощутить их время, как свою историю. Ибо история народа — не только в тщательно отредактированных, выверенных страницах фолиантов и учебников, она — в поэзии и прозе, написанной фронтовиками.
.
Четыре имени, упомянутых Давидом Самойловым, известны. Это Павел Коган (1918-1942), Михаил Кульчицкий (1919-1943), Борис Смоленский (1921-1941), Николай Майоров (1919-1942). Все они погибли молодыми. Читая их стихи, мы слышим голоса двадцатилетних парней, еще не успевших стать признанными. Хоть немного, но успели рассказать о своем времени и о себе. 
.
А кем был, пятый, чьё имя Илья?

***

Его судьба — одна из миллионов судеб, отмеченных похоронкой.
Его судьба — одна из миллионов юношей, исполнивших воинский долг и убитых на полях сражений при защите Отечества.
Его судьба — одна из миллионов, у кого еще не было ни жены, ни детей — тех, кто сегодня помнили бы и рассказали о нем.
Ни записных книжек, ни «серой прозы» дневников, ни любимых книг. Ничего. Ничего?
И все же — каждый оставляет свой след на земле.

***

Коренной москвич, Илья Лапшин родился в 1920-м году в семье столичных интеллигентов.   
Его отец, как и дед, был врачом. Работая во время тифозной эпидемии, заразился и умер. Мальчик рос, опекаемый матерью Верой Николаевной и дедом, Александром Ивановичем. Сведения о родителях Ильи скудны.
.
А вот дед по отцовской линии был человеком известным — один из инициаторов организации в Москве специальной больницы для чахоточных. Уже в декабре 1918 года больница для больных туберкулезом на 300 коек работала, и к тому времени называлась «Московским туберкулёзным институтом», главврачом её избрали профессора А.И. Лапшина. Так было положено начало созданию в нашей стране научно-исследовательских учреждений медицинского профиля. Вскоре потребовались дополнительные помещения, и осенью 1920 г. институт переехал на улицу Новая Божедомка, дом 4 (ныне улица Достоевского) в здание бывшего дворянского женского Александровского института.
.
Именно здесь, на Новой Божедомке, 4, во флигеле, в квартире №4 и жил Илюша Лапшин. Он учился в одном классе с Борисом Смоленским, юношей сблизила увлеченность поэзией. (Вспомним дружбу Николая Майорова и Владимира Жукова, Павла Когана и Георгия Лепского).
.
Друзья стали завсегдатаями стихийных поэтических «сходок». Зачастую  молодые поэты собирались дома у Ильи. Приводили знакомых, таких же младопоэтов, как они сами. Именно так Борис Смоленский познакомил Давида Самойлова со своими друзьями. Запомнился первый вечер и, естественно, хозяин:
«Он был высок, худощав, чуть сутуловат. Одежда располагалась на нем с какой-то уместной небрежностью, и коричневый пиджак хорошо соотносился с общей его рыжеватостью. Небольшое заикание составляло особенность его неторопливой речи.
В комнате Ильи дым стоял коромыслом, и, как теперь мне помнится, на всех стульях и подоконниках размещались молодые поэты. Это было обычное литературное сборище тех времен, когда поэты ходили гуртом, разраставшимся на протяжении маршрута.
Впервые увидел я восходящих знаменитостей довоенной поэзии – Михаила Кульчицкого и Бориса Слуцкого. А всех присутствовавших уже не упомню.
Читали стихи «по кругу»[[2.
.
В профессорской квартире, где он жил,
В квартире деда,
Бывало, сизой тучей дым кружил
И за полночь текла беседа.
Мы прямо в сад сигали из окна,
Минуя двери.
(Д.Самойлов)


• «У нас была огромная потребность в единении. Мы мыслили себя поколением. Едва познакомившись, сходились сразу. Чувствовали, что времени мало». — Вспоминал Д.С. Самойлов.
Нечаянное знакомство стало началом дружбы, соединившей парней:
«Мы быстро подружились, благо жили в сотне шагов друг от друга. Часто поздними вечерами обхаживали круглую клумбу посреди упоминавшегося уже сквера с бесконечным разговором и чтением стихов».
.
Поэзия. Пожалуй, ее можно сравнить с первой любовью. Много ли найдется среди юных тех, кто не писал бы стихи? Грезят образом и бредят поэтическими строками — это пора взросления, порог за которым остаются надежды и начинается неизвестность, пройденные и непройденные дороги. 
.
Илья посещал творческие семинары И.Л. Сельвинского[[3 в Литературном институте им. А.М.Горького и, вероятно, встречался там с Павлом Коганом, Михаилом Кульчицким, Сергеем Наровчатовым, Александром Яшиным, тоже «семинаристми».
Р.М.Тамарина, одна из учениц Сельвинского, вспоминала:
 «Илья был длинный, рыжий, очкастый и невероятно интеллигентный парень. Он заикался и немного грассировал — он писал о Германии, о том, что в городе классической немецкой интеллигенции торжествуют фашистские митинги и жгут книги. Стихи были короткими, энергичными, слово «Нюрнберг» он произносил как-то очень протяжно и одновременно раскатисто, но наизусть я его стихов, к сожалению, не запомнила».[[4
 
Он изучал в школе немецкий, читал книги из библиотеки деда, писал о Германии и Нюрнберге, том самом городе, где в ноябре 1945 года начнется международный судебный процесс над бывшими руководителями гитлеровской Германии.
Это произойдет нескоро. Но в конце 30-х годов уже ощущалась тревога: «чёрной тучей близилась война».


***

Недалекое будущее восемнадцати-девятнадцатилетних — «ворошиловский призыв».[[5 Осенью тридцать девятого «забрали Лапшина с первого курса Литературного. Да и всех ребят забрали в тот год из институтов, кто годен был к армейской службе». Он, как и многие москвичи, попал на Дальний Восток. Так пересеклись дороги Лапшина и Вячеслава Кондратьева, они сдружились. В 1985-м году, в интервью корреспонденту «Смены» писатель сказал коротко: «Мой друг Илья Лапшин».
Вероятно, профессорскому внуку, привыкнуть к перемене жизни тяжелее, чем Сашке, выросшему в Марьиной роще. Однако некогда «маменькин сынок» оказался «крепок духом».
«Московские мальчишки быстро становились мужчинами. Надо сказать, что служба на Дальнем Востоке дала нам очень много: и физически, и морально к войне были готовы. Правда, не хватало умения». — Вспоминал позднее автор знаменитой повести «Сашка».

Дальневосточники, уже ощутив на себе близость вооруженного конфликта на Хасане и  Халхин-Голе[[6, осознавали высокую вероятность военных действий у восточных границ, но не ожидали нашествия с запада.
Июнь 1941 года обещал близкую демобилизацию и возвращение в Москву. Но вместо «запаса» они были призваны в действующую армию.
Молодые воины, взращенные как защитники Родины, писали докладные на имя командира. Илья Лапшин искренне мотивировал свою необходимость отправки на фронт: «Я поэт, и мое место — на передовой».

  Передовая. Что тогда могли знать двадцатилетние парни о передовой, о войне, которая будет не быстрой отнюдь не на вражеской территории, а долгие три года на своей земле. Тяжелые испытания выпали на долю Вячеслава Кондратьева, дважды раненого, комиссованного по инвалидности, но вернувшегося домой, преодолевшего послевоенную неустроеннось, закончившего институт и ставшего автором замечательных книг.
.
Каким был фронтовой путь Ильи Лапшина? Может быть, таким, каким описал его Вячеслав Кондратьев в повести «Селижаровский тракт». Илья и Вячеслав маршевой ротой шли на Смоленщину, под Ржев, как пополнение после зимних боев 1942-го года[[7.
«…ждет их ненасытный, гремящий, попыхивающий зарницами фронт, и они идут, идут, идут… И вьется Селижаровский тракт на Ржев вдоль Волги, за которой и грохочет война. Вот почему уже в первую ночь неожиданно вспыхнула справа передовая, вот почему хрипит она всю дорогу, напоминая о себе постоянно»[[8 .
В упомянутой повести Илью Лапшина переводят разведчиком штаб батальона, и дороги дальневосточников расходятся.
.
О дальнейшей службе Лапшина пока ничего неизвестно. Судя по стихотворению «Песня о гармонисте», он участвовал в освобождении Украины от немецко-фашистской оккупации.

«Сквозь черные руины
В огне, в дыму, в пыли
Степями Украины
Полки на Запад шли».

В сентябре 1943-го года воспетый Николаем Васильевичем Гоголем Днепр отнюдь не казалась чудным, но действительно «без меры в ширину, без конца в длину». Сюда, к полноводной реке, устремились войска Центрального фронта,  в составе которого входила 280 стрелковая дивизия, в которой воевал Илья Лапшин.

«…никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него…редкая птица долетит до середины Днепра!» — слова сами собой вспомнились Илье, когда взору открылась величественная днепровская панорама. И эту реку нужно было переплыть. Это означало одно: каждому нужно войти в нее с надеждой на себя, Б-га или чудо, чтобы достичь противоположного берега и укрепиться, создавая плацдарм. Таков был приказ. Приказы не обсуждаются…

Битва за Днепр стала триумфом и трагедией для сотен тысяч солдат и офицеров[[9 .
Переправа на крутой правый берег реки и освобождение Киева стоили так дорого, что и поныне остается неизвестным число погибших.
Войска Вермахта успели заблаговременно отступить на правый, крутой берег, и укрепиться, построив комплекс оборонительных сооружений.
Стремительно наступая, советские армии, напротив, оказались неподготовленными к форсированию водного рубежа, что привело к огромным безвозвратным потерям.
О печально известном Букринском плацдарме написал Виктор Астафьев, в те годы рядовой-связист. Но вряд ли сегодня можно узнать, как переправлялось подразделение, в котором служил Илья Лапшин. Кто-нибудь из них уцелел? Кто-нибудь рассказал об увиденном?
.
На правом берегу Днепра, куда все же ступил Илья, и оборвался его короткий путь.
В конце декабря 1943 года Вера Николаевна Лапшина получила похоронку.

Судя по данным ОБД Мемориал и военным картам, Илья Лапшин погиб севернее Киева, около моста, в двух километрах западнее деревни ОкуневоЧернобыльского района Киевской области[[10  .

Согласно номеру полевой почты, указанному на извещении (форма №4), старший сержант Лапшин Илья Александрович воевал в 68 отдельной роте связи 280-й сд (II) 60 А - 77 СК Центрального фронта[[11.


***

Запомним это имя.
Илья Александрович Лапшин (1920–1943).
Молодой московский поэт предвоенной поры.
Возможно, его имя стало бы известным.
Но «времена не выбирают, в них живут». И умирают. Даже совсем молодые.
Исполняя воинский долг, как и его друзья, Илья, единственный сын, ушел воевать. Он верил, что несмотря ни на что вернется домой. Что будет потом? Да мало ли что, но непременно останется память о военных годах. Представляя свое будущее, он писал:

Быть может, мы возьмем и позабудем
О тех годах, растаявших в дыму...
Но — так не будет. Слишком многим были
Для нас года и бедствия войны,
Окрепли в них мальчишеские были,
Сгорели в них мальчишеские сны.

.
Давно окончилась Великая Отечественная война, и мирно выглядит земля, вспаханная битвами. Спят вечным сном в могилах братских погибшие в сраженья, умершие от ран, замученные в плену.
Время беспощадно — многие ветераны навеки уснули в земле, которую они отстояли в молодые годы.
Но сколько бы ни прошло лет, наш вечный нравственный долг — помнить 41-45-й.   
Помнить о мальчиках, которых убивали фашисты.
Помнить о мальчиках, своими жизнями спасшими Отечество от фашистов.   
Помнить о мальчиках, которым не довелось растить своих сыновей.
Помнить о том, какими были будни отцов, дедов, прадедов — будни, ставшие подвигом народа.
И, может быть, вместо праздничных салютов и маршей правильнее было бы в такой день несуетно войти в храм и зажечь свечи за убиенных.
Миллионы свечей памяти.
Только памятью продолжается жизнь.



От автора:
Буду благодарна каждому, кто сможет дополнить рассказ о жизни Ильи Лапшина.
Возможно, у кого-то хранятся его стихи, фотографии и другие документы, которые позволят больше узнать о молодом московском поэте предвоенных годов.

 
____________________________ 


ПРИМЕЧАНИЯ

[[1 Дэзик — так друзья называли Давида Самойлова.

[[2 Самойлов Давид Самойлович - Книга: "Памятные записки (сборник)" - Страница 135 // http://www.litmir.me/br/?b=225843&p=135 (2015.06.04) – здесь и далее
 
[[3 Илья Львович Сельвинский (1899—1968) — русский советский поэт, прозаик и драматург. Основатель и председатель Литературного центра конструктивистов. Эдуард Багрицкий считал его одним из «тройки» поэтов 30-х годов: « Хлопают крылами/Книжные листы;/На враждебный Запад/Рвутся по стерням:/Тихонов,/Сельвинский,/Пастернак...». 

[[4 Тамарина Р.М. Щепкой - в потоке… стр. 77  [] Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы // http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=11640 (2015.06.05)

[[51 сентября 1939 года был принят «Закон о всеобщей воинской обязанности», который содержал поправки в сторону снижения призывного возраста.
 
[[6 Хасан — конфликт между советскими и японскими войсками летом 1938 года из-за так называемых "спорных территориях" на советско-маньчжурской границе в Приморье, закончившийся победой СССР.
Бои на Халхин-Голе — вооружённый конфликт (1939 год), в котором агрессором выступила Япония (под предлогом "нерешенного территориального спора"); завершившился подписанием перемирия между сторонами.

[[7 Вспомним: в начале зимы на Смоленщине, у д.Баранцево 7 февраля 1942 г. погиб Николай Майоров.
 
[[8 См. Приложение. Отрывки из повести В.Кондратьева «Селижаровский тракт»
 
[[9 Битва за Днепр состояла из нескольких стратегических и фронтовых наступательных операций, которые осуществлялись в два этапа.
Первый – Черниговско-Полтавская стратегическая наступательная операция продолжалась 36 суток (26 августа – 30 сентября 1943р.) Ее цель — освобождение Левобережья Украина, выход к Днепру в среднем течении, форсирования реки, и с хода, соответственно, захвата плацдармов на правом берегу. На 30 сентября было создано 23 плацдарма, в том числе важные для освобождения Киева – Букринский и Лютежский.

[[10 д.Окунево не значится на картах современной Украины.

[[11 280-й сд (II) — 280-я стрелковая дивизия второго формирования 

[[12  Илья Лапшин. Стихи [] КАЛИТВА.РУ  www.41w.ru // (08.06.2015) 


________________________ 



ПРИЛОЖЕНИЕ


Годы никого и ничто не щадят, тем более записи, фотографии, воспоминания.
И все же каждый человек оставляет после себя след.


<> *** <>

• ИЛЬЯ ЛАПШИН (1920-1943)[[12
 
  ПРОЙДЕТ ВОЙНА...

Пройдет война, и зарастут воронки
Зеленой идиллической травой,
И защебечет жаворонок звонко
Над полосой, когда-то фронтовой...
Расскажем детям мы, как шли когда-то
Солдатами в разведку на заре,
И прошлое припомнится как дата
В оборванном давно календаре.
А может быть, мы, ветераны, будем
Дремать на солнце где-нибудь в Крыму,О тех годах, растаявших в дыму...

Быть может, мы возьмем и позабудем
Но — так не будет. Слишком многим были
Для нас года и бедствия войны,
Окрепли в них мальчишеские были,
Сгорели в них мальчишеские сны.
И если жить — так жить до исступленья
И быть всегда подобранным и злым,
Но разве может наше поколенье,
Войну прошедшее, когда-то стать иным?
И будет нам необходимо, надо
По-пехотински сутками шагать,
Пойдем мы стариками к Сталинграду,
Чтобы у Волги юность вспоминать.
И защебечет жаворонок звонко
Над полосой, когда-то фронтовой...
И посидим мы молча над воронкой,
Заросшей идиллической травой...
 
***

ПЕСНЯ О ГАРМОНИСТЕ

От самой Старой Руссы,
Сквозь бури и огонь
Парнишка светлорусый
Пронес свою гармонь.

Рассыпчатые трели,
Задорные басы
Сердца ребятам грели
В недобрые часы.

Бывало, на привале
У речки, у воды,
Лишь только оживали
Послушные лады, —

Под ивою тенистой
В момент смыкался круг.
С улыбкой к гармонисту:
А ну, поддай-ка, друг!

И ноша им не в ношу,
И путь для них — не путь.
Подсыпь, подсыпь, Алеша,
Еще чего-нибудь.

Давай, давай, усердствуй!..
— А он и рад — несет!
И так в груди у сердца —
Ну, мочи нет, — сосет!

Н вечер будто мглистей,
И враз исчез уют.
О чем-то грустно листья
По-своему поют.

На трепетных березках,
На сумрачных дубах...
Дымятся папироски
В обветренных губах...

Эх, где оно, окошко,
Зазывный тот огонь?
Да что ж ты, друг Алешка,
Ну, распояшь гармонь!..

Сквозь черные руины
В огне, в дыму, в пыли
Степями Украины
Полки на Запад шли.

Рассыпчатые трели,
Задорные басы...
Ах, как они нас грели
В ненастные часы!


<> *** <>

• ДАВИД САМОЙЛОВ (1920-1990)

ПЕРЕБИРАЯ НАШИ ДАТЫ

Перебирая наши даты,
Я обращаюсь к тем ребятам,
Что в сорок первом шли в солдаты
И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин,
К тому же, говорят, абстрактный.
Я обращаюсь вновь к потерям,
Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Я сам теперь от них завишу,
Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом,
В них были вера и доверье.
А их повыбило железом,
И леса нет — одни деревья.

И вроде день у нас погожий,
И вроде ветер тянет к лету...
Аукаемся мы с Сережей,
Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая...
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
1961

***

ПАМЯТИ ЮНОШИ

      Жаль юношу Илюшу Лапшина,
      Его война убила.
      За что ему столь рано суждена
      Солдатская могила!
      Остались письма юноши домой.
      Их суть прекрасна.
      А та, что не успела стать вдовой,
      Его ждала напрасно.
      Он был когда-то маменькин сынок
      И перцу до войны не нюхал.
      Но был мечтатель с головы до ног.
      И вышел крепок духом.
      И, вылетев из доброго гнезда,
      Он привыкал к недолям.
      И понимал, что горняя звезда
      Горит над ратным полем.
      А кто сказал, что с самых нежных дней
      Полезней опыт слёзный
      И что высокий дух всего верней
      Воспитывают розгой?
      В профессорской квартире, где он жил,
      В квартире деда,
      Бывало, сизой тучей дым кружил
      И за полночь текла беседа.
      Мы прямо в сад сигали из окна,
      Минуя двери.
      Я помню откровенность Лапшина,
      Признанья в общей вере.
      Вокруг весна, рассветная Москва,
      Восторженные прозелиты.
      Зарю поддерживали дерева,
      Как тёмные кариатиды.
      Здесь за глухим забором и сейчас
      Тишайший Институтский,
      А в двух шагах, торжественно светясь,
      Ампир располагался русский.
      Здесь улицы и парки Лапшина,
      Здесь жил он, здесь учился в школе,
      Но чёрной тучей близилась война.
      И мы расстались вскоре.
      Расстались. Как ровесники мои
      Навеки расставались.
      И я не ведал о судьбе Ильи,
      Покуда не отвоевались.
      Прощай, Илья, прощай, Москва тех лет,
      Прощай, булыжник Божедомки,
      Больничный сад, где на воротах лев.
      Весны блаженные потёмки.
      Прощай и ты, рассветная звезда,
      Подобная сияющему глазу.
      И всё прощай, что прервалось тогда,
      Жестоко, может быть, но сразу!..
      1978


<> *** <>

• ДАВИД САМОЙЛОВ

ВОСПОМИНАНИЯ

  В конце двадцатых годов Москва была еще «маленькой». Вблизи окраин при тесной ее населенности жили во дворах и в садах.

От Лесной, вдоль булыжной еще Божедомки (ныне улица Достоевского), плелся старомодный трамвай. А в сквере на площади Борьбы (бывшей Александровской), недавно только насаженном, степенно отдыхали рабочие люди, шумели ребятишки, и, луща семечки, плели разговоры окрестные кумушки. Здесь всё знали про всех жителей от Палихи до Инженерного сада.

Обо многих ходила молва у нас на скверу (так и сейчас говорят: «на скверу», а не в «сквере»), особливо об окрестных знаменитостях, к примеру, о профессоре Лапшине, о замкнутом его нраве, о чудачествах, об одинокой любви к внуку. Сын профессора, тоже врач, погиб, говорили, на тифозной эпидемии. Илью воспитывала мать Вера Николаевна и дед. У внука была репутация ребенка, избалованного до буйства…

С таким вот детским воспоминанием шел я знакомиться с молодым поэтом Ильей Лапшиным, жившим во флигеле института. Было ему в ту пору восемнадцать лет, мне на год больше. Вел меня к Илье его одноклассник, тоже молодой поэт, Борис Смоленский.

О Борисе уже немного писано. Вышла книжечка его стихов. Даже стал он героем одного художественного повествования.

А стихи Ильи еще хранятся у его близких, и ничего почти не сказано о нем печатным словом. Упомянут он был в двух моих стихотворениях. По этому поводу получил я письма от Вячеслава Кондратьева, недавно блестяще дебютировавшего в литературе повестью «Сашка», и Анатолия Сельдешова – от двух людей, знавших и любивших Илью Лапшина. И мы решили совместными усилиями воскресить образ замечательного юноши, нашего товарища, погибшего в боях Отечественной войны…

Итак, вместе со Смоленским мы постучались в квартиру Ильи.

Ничего в нем не было от легенды нашего сквера.

Он был высок, худощав, чуть сутуловат. Одежда располагалась на нем с какой-то уместной небрежностью, и коричневый пиджак хорошо соотносился с общей его рыжеватостью. Небольшое заикание составляло особенность его неторопливой речи.

В комнате Ильи дым стоял коромыслом, и, как теперь мне помнится, на всех стульях и подоконниках размещались молодые поэты. Это было обычное литературное сборище тех времен, когда поэты ходили гуртом, разраставшимся на протяжении маршрута.

Впервые увидел я восходящих знаменитостей довоенной поэзии – Михаила Кульчицкого и Бориса Слуцкого. А всех присутствовавших уже не упомню.

Читали стихи «по кругу».

Многие стихи тогда оказывались нечаянным пророчеством.

Илья, как и все мы, старался понять время. И многое понимал, если многое мог предвидеть.

Мы быстро подружились, благо жили в сотне шагов друг от друга. Часто поздними вечерами обхаживали круглую клумбу посреди упоминавшегося уже сквера с бесконечным разговором и чтением стихов.

• У нас была огромная потребность в единении. Мы мыслили себя поколением. Едва познакомившись, сходились сразу. Чувствовали, что времени мало. А времени действительно было мало.

Через несколько месяцев мы провожали Илью в армию. Тогда ушли в армию все студенты первых курсов. Ильи оказался на Дальнем Востоке, откуда я получил несколько открыток и одно большое письмо, очень похожее на те, что публикуются в данной подборке.

• Мы были поэты не «городские», не «деревенские», а гражданские и предвоенные. Об этом писались стихи: проигрывалось будущее – аскетизм войны, стояние перед лицом смерти.

Это овеивало стихи романтическим пафосом и воспитывало бесстрашие. Поколение действовало согласно стихам, написанным заранее.

Илья Лапшин представляется мне подобным Петеньке Ростову, краткий путь которого на войне был восторженным стремлением отказаться от исключительности, стать «как все», приобщиться ко всеобщему ежедневному исполнению военного долга. Это стремление приобщиться к народной жизни, когда она представала перед нами в самом возвышенном и романтическом преломлении, было восторженным и трогательным и всегда вызывает слезы при чтении страниц «Войны и мира».

Во многих из нас, вылетевших из теплого гнезда, сидел этот Петенька Ростов, одаряющий всех домашним изюмом. В Илье Лапшине он проявился в самом чистом и возвышенном проживании.

На войне случайность предстает в виде роковой судьбы. Поэтому и есть солдатская поговорка: «Ни от чего не отпрашивайся, ни на что не напрашивайся». Это формула солдатского фатализма, спокойного и достойного: ни от чего не отпрашиваться. Но Илья и не отпрашивался. Его гибель была возможной, ибо он рвался к солдатской судьбе, хотел ее пережить сам, целиком, до погибели!

И он погиб.

Опубликовано:
Самойлов Давид Самойлович - Книга: "Памятные записки (сборник)" - Страница 135 // http://www.litmir.me/br/?b=225843&p=135  (2015.06.04)


<> *** <>

ТАМАРИНА Р.М. (1921-2005)

<…>
«…как известно, в 1939 году была объявлена Всеобщая воинская повинность, и мальчики, наши ровесники, знали, заканчивая школу, что их осенью призовут. И все же многие стремились поступить в вузы, чтобы после армии в них вернуться. Вернулись немногие, и не после армии, а после войны...

Вскоре начали приходить письма с Дальнего Востока. Почему-то москвичей того призыва отправляли именно на Дальний Восток. Вот и Илья Лапшин, о котором вспоминал Вячеслав Кондратьев и с которым я тоже была немного знакома по семинару Сельвинского (Илья был длинный, рыжий, очкастый и невероятно интеллигентный парень. Он заикался и немного грассировал — он писал о Германии, о том, что в городе классической немецкой интеллигенции торжествуют фашистские митинги и жгут книги. Стихи были короткими, энергичными, слово «Нюрнберг» он произносил как-то очень протяжно и одновременно раскатисто, но наизусть я его стихов, к сожалению, не запомнила), тоже попал на Дальний Восток, и сам Кондратьев — тоже».

Опубликовано:
Тамарина Р. М. Щепкой - в потоке… стр. 77  [] Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы //  (2015.06.05)


<> *** <>

• КОНДРАТЬЕВ ВЯЧЕСЛАВ ЛЕОНИДОВИЧ (1920 — 1993)

СЕЛИЖАРОВСКИЙ ТРАКТ
Повесть
(отрывки)

<…>
Пополнение в тот год пришло диковинное — почти все студенты.

<…>

Не похож этот трехночный марш на те, что были на востоке, в кадровой, — со смехом и шутливой возней на привалах, с подковырками и веселым матюжком на перекурах… Молчаливо и сумрачно тянется колонна — каждый в себе, в своих думах, в своих воспоминаниях. И на привалах скупо цедятся слова — только нужные, приказные, для дела. И не потому, что усталые невпроворот и оголодалые, а потому, что давит душу маячащее впереди алое зарево — зловещее, тревожное, неизбежное…

<…>

Потому и бегает на каждом привале Коншин к своим однополчанам по старому полку. Вроде и не дружили особенно, но теперь все они — и большой сильный Чураков, и нытик Пахомов, и рыжий, похожий на фрица, нескладный Лапшин — все они как родные, и с ними легче ему и спокойнее.

На одном из привалов Лапшин читает стихи, сочиненные в пути:

Ты не ходил еще, товарищ, по дорогам,
По которым прошла война,
По которой в молчании строгом
Трое суток идем мы без сна…

Обычно заикающийся, стихи Лапшин читает ровно, но тягуче, с подвыванием и почему-то шепотом:

Ты не знаешь, как в пургу метельную
На привалах валишься в снег
И какую тоску беспредельную
На войну несет человек…

— А несем ли мы тоску беспредельную, ребятки? — задумчиво протягивает Коншин.

— Подожди, пусть читает дальше, — перебивает Чураков.

Лапшин продолжает и заканчивает строками:

…Но даже на этой дороге
Нету время тебе отдохнуть…

В кадровой Илья в строю не служил — "перекрывался" в редакции бригадной многотиражки, а потому не хватил того, что досталось ребятам в полковой школе, и сейчас ему тяжелее других.

— Актуально, — басит Чураков. Это — насчет "нету время тебе отдохнуть", хотя он сам выглядит свежее остальных.

Да, устают все… Жратва слабая, привалы короткие. Дневки — скорее подготовка к отдыху, чем сам отдых: пока нарубишь лапнику, пока соорудишь шалашик, пока прождешь обед, и остается каких-то три-четыре часа сна холодного, голодного, а потому мелистого. Не заспишь таким сном ни усталости, ни тревожных мыслей… А там опять дорога — долгая темная дорога на войну.

— Насчет тоски, Леша… — начинает Лапшин.

— Несем! — безапелляционно заявляет Пахомов. — Как по кладбищу топаем, торчат эти трубы как надгробия — и ни огонька. Несем!

— Знаешь, после сарая мне стало страшновато… — Лапшин засопел трубкой. А тебе?

— Если откровенно, тоже не по себе было, — отвечает Коншин.

На вторую ночь марша свернули они с большака на время, и деревеньки попадаться стали, немцем не тронутые, живые, с дымком из труб, с протоптанными тропками. В одной из них увидели ребята свет в сарае и решили зайти на минуту — искурить в тепле по цигарке. Открыл Коншин дверь и… Огромный полуразрушенный сарай был забит лежащими на полу ранеными. В середине раскаленная докрасна печь. Малиново шел от нее свет и кроваво падал на людей. У печурки — женщина в военной форме, либо врач, либо фельдшер.

— Чего вам? — подняла она голову.

— Извините… мы не знали, — смущенно пролепетал Лапшин. — Хотели погреться… покурить…

— Тут нельзя курить, — устало сказала женщина. — Раненые…

В углу кто-то застонал, и она пошла к нему. Коншин тихо прикрыл дверь. Руки играли, да так, что долго не мог свернуть самокрутку.

— Что же это т-а-к-о-е? — зазаикался Илья. — Раненые — и-и-и в с-а-р-а-е, н-а п-о-л-у… Леша, как же это так?

Коншин выдавил улыбку. Недоумение Ильи было трогательно и жалко. Он похлопал его по плечу:

— Ничего, Илюша… Запоминай. Потом опишешь.

В тридцать девятом забрали Лапшина с первого курса Литературного. Да и всех ребят забрали в тот год из институтов, кто годен был к армейской службе. Остались девушки без ребят.

<…>

Когда проезжали Москву…

<…>
Лапшину в Москве посчастливилось повидаться с матерью, и угощает он теперь своих однополчан "Золотым руном". Его медовый запах напоминает о доме, тепле, уюте, и они все четверо, прилепившись друг к другу, дымят, перекидываясь редкими незначительными словами, но о самом главном — молчат.

<…>
Лапшин несколько раз порывается сообщить ребятам: сегодня на привале сказал ему комбат, что будет он откомандирован в штаб бригады. Если совсем откровенно, то это немного обрадовало его. Романтические представления о войне выбивались каждым шагом этой тяжелой, жутковатой дороги. На Дальнем Востоке невозможным казалось не увидеть войну, просидеть в тылу. О чем же писать, если война мимо? Нет, Лапшин не жалел, что бросил уютную отдельную комнатку в редакции многотиражки, что, увидев на станции Куйбышевка-Восточная эшелон, в одном из вагонов которого находились ребята их полка, и Коншин в их числе, он не задумываясь влез в вагон и сказал: "Ребята, я еду с вами!" Его отговаривали, пугали трибуналом за дезертирство, которое он совершает, покидая полк, хотя и понимали, что за дезертирство на фронт никто судить не будет. На другой день начальник эшелона внес его в списки и поставил на довольствие.

Кем берут его в штаб бригады, комбат не сказал, но, наверное, переводчиком. Учился Илья до восьмого класса в немецкой школе, что была на 1-й Мещанской, и язык знал хорошо.

Лапшин чувствовал, как скажет товарищам об этом, и сразу — стена. И потому оттягивал этот разговор до последнего.

<…>
И очень верит Коншин, что их Отдельная, да еще Особая, стрелковая бригада, почти вся из кадровиков, хоть и измытаренная дорогой, — немцу задаст. Ведь здорово — в каждом взводе десяток ППШ, штук пятнадцать самозарядных СВТ[1 - Самозарядная винтовка Токарева.], два ПТР, у каждого по две "лимонки" и одной РГД — это же сила!

Да и Рябиков — бывший его связной, когда он был взводным на формировании, и теперь шагающий рядом, — подтверждает его мысли:

— Должны мы дать немцу, товарищ командир. Ведь дальневосточники мы, кадровые…

<…>
Все уже знают — последний это отдых в тылу. Завтра примет их неведомая, таинственная передовая и… грянет бой. Первый бой! Знают, но безразличествуют — слишком намучены, не до мыслей каких, не до загадок на будущее… Спать, спать, спать…

Опять однополчане по кадровой Лапшин, Коншин, Чураков и Пахомов — вместе. Опять запах "Золотого руна" из трубки Ильи навевает воспоминания о Москве, о доме, опять они жмутся друг к другу.

— А-а-а-д-р-е-с мой не забыл? — спрашивает Лапшин у Коншина.

— Конечно, нет.

— З-з-н-наешь, в случае чего… надо писать им сразу. Для них неизвестность хуже всего. — Это о матерях. О матерях, которые теперь в постоянном непокое будут ждать самого главного — коротких строчек с одним лишь известием: я пока жив.

Они обменялись адресами, и это, казалось бы, обычное дело сейчас приобретает совсем другой, чем в мирное время, смысл — ведь кому-то из них придется писать о смерти другого. Только кому и о ком — неведомо пока никому!…

— Ребятки, — начинает, заикаясь, Илья, — вот какое дело… В штаб меня берут. Честное слово, не просил никого.

— Ну и здорово, — говорит Чураков. — Кем?

— Наверное, переводчиком.

— Поздравляю, Илья, — как-то вяло произносит Коншин.

— Чего поздравлять? Я же не хотел… Я не знаю, откуда они узнали о немецкой школе…

— Ладно, ладно. Ты чего… словно извиняешься. Взяли — и хорошо. Война долгая, успеешь еще навоеваться, — ободряет Чураков.

— Радуйся, Илья, — хлопает его по плечу Коншин.

Но что-то встало между ними. Нет, не завидуют они Лапшину, даже рады за него, но… разделились их судьбы, какой-то холодок отчуждения непроизвольно прошелся, и Илья почувствовал это острее других.

<…>
Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью — взволнованного, даже вроде ошарашенного.

— Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку… Понимаешь, в р-разведку!

— В бригадную?

— Нет, в батальонную.

— Ты ж говорил — переводчиком?

— Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.

— "Языка"-то надо сперва добыть, — отрезвляет Илью Коншин.

— Ко-не-чно…

— Ты доволен, что ли?

— Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.

— Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?

— Нау-чусь, Леша, нау-чусь. — Он набивает трубку.

А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.

— Ты чего? — спрашивает Илья.

— Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?

— Помню… Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое… И язык я знаю…

— Что же другое?

— Интеллект.

— Думаешь, пригодится?

— Надеюсь. — После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: — Леша, что ты чувствуешь?

— Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.

— Только-то? Не верю.

— Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, — мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы… — Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.

— Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно… Желаю…

— Не надо прощаться, — перебивает Коншин. — И вообще… без сантиментов, Илья. Живы будем — не помрем, как говорит Чураков.

. . . . . . . . . . . . . .