Корни. Маричка. Глава 2

Ну, да и Бог с ним… Да… прийшлы, стало быть, сюды… Сторона чужая. Ни мы никого не знаем, но и нас никто тоже! Остановились у железнодорожной станции. Попросились на постой в крайнюю избу. Пустили в сараюшку – и то ладно: всё не под открытым небом… Сена много – на нём и спали, как мыши: кажный в своём гнёздышке… Стали жить. Илларион к сельскому-то труду не приученный, зато мене ничего ни в диковину! По домам стала ходить: кому постирать, кому в огороде. К вечеру всё какой-нибудь кусок, а добуду! Думал сам, думал да и пойшёл к властям: так, мол, и так, погорельцы мы, издалече, могу учителем работать, грамотный… Хоть и опасно, а что делать-то? Исть-то кажинный день хочется, да и на дню не один раз… Но там ничего не заподозрили, взяли. Комнату выделили, то есть и не комнату даже, а половину заброшенного дома. Другая-то половина уже упала...да... Зайшла я в энту хоромину и ажник заплакала: одное разорение… И хлев – не хлев, и конюшня – не конюшня… Да… Ну, ничего! Стенки побелила, окошки вставили… Кто-то лавки дал, кто-то старую колыбельку… Стол сами сбили. А спать соломы натаскали, благо поле со стогами рядом было… Да ночью всё – страшно! Колхозное ж – загребут… С той-то поры вот и люблю дух-то соломы, ни на какие перины не променяю… Закрою глаза и будто рядом хозяин-то мой…

Стал зарплату получать, огородик насадили, обжились. Сыты, одеты, обуты – чего ещё-то? Выспетка от Бога? Девочки в школу пошли, а там и Володя тоже… Хорошо учатся – в отца, видать, башковитые! Потом переехали в другой дом, в хороший, просторный, аж на три комнаты (это после сарая-то!). У всех кровати, не на полу уже спали… В тридцать пятом, думается, годе Шура с Таней как лучшие ученицы поехали на юг, в пионерский лагерь «Артек»! Хорошо стали жить! Уж и забывались прежние-то страхи… Тольки беда-то не за горой, а за спиной сидит… В тридцать седьмом что-то чудное началось: то один пропадёт, то другой…» «Ба! – снова не выдерживаю я – Кто пропадал-то? И – куда?» «Так хто его знает куда… Сказывали: враги народа… А какие такие враги, когда они соседи просто… Что? Почему? Никто ж не объяснял… враги и всё… Подъедет ночью «воронок», машина такая чёрная, а то, ведь, опять приставать начнёшь, и всё… был человек и нету… Вот где стало страшно-то! А, ну, как узнают, что из дворян-то мы? Что будет-то? Ничего хорошего…  Вот на что я не грамотная, а и то понимала… Пятеро по лавкам, шестым хожу… да… И как накаркала… Приходит сам однажды с работы, а на ём лица нету… «Что?» – спрашиваю. Так, мол, и так, предупреждают: "Уходи! Ночью за тобой придут! Сосед, вроде, однорукий настрочил кляузу: буржуазное воспитание своим детям даю – музыке да французскому языку обучаю! А что тут такого? Что скрывать-то? Я всех этому учу, не только своих… Директор школы, всё-таки… Да, ну! Чушь это всё, не верю!"  А я ему: « Беги! Спрячься где – без дыма огня не бывает! Вон, хоть в Тулу уезжай, а то и в Москву – она большая, не вдруг отыщут! Не так и далеко это отсюдова, глядишь, и отстанут: нету и нету!» «Да куда ж я от вас побегу? Некуда мне! Будь, что будет!» Но всё же ночевать-то я его отправила на погреб, что в конце огорода был.

А ночью-то и впрямь стук в окно. «Кто?» - спрашиваю. «Открывай, а не то дверь с петель слетит!» Открыла. Отшвырнули они меня к печке. Все в чёрных кожаных куртках, в ремнях, с пистолетами. Батюшки родные! Дети проснулись, малышня с перепугу ревёт. Прицыкнула на них, а сама вся дрожмя дрожу… «Где хозяин?» - спрашивают. «Почём я знаю! Нету!» Один из них берёт вилы, что у дверей-то стояли, да и прямо мне в живот… Танька-то (двенадцать годочков всего ей тогда исполнилось) как заорёт дурниной да с печки об пол… Рёв такой поднялся – мёртвый из могилы бы вылез… Гляжу на окно-то, а там Илларион мой стоит, смотрит на нас и плачет… Слёзы крупные по щекам катятся… Как сейчас вот вижу… Никогда не позабыть мне его слёз… Ну и вошёл он в хату-то… Успел тольки меня обнять, к детям уже не подпустили… Утешает:«Разберутся! Ну, какой я враг? Кому?» Увезли… По тех пор мы его и видели… Утром заявились трое: «Освобождайте помещение! Не место семье врага народа в этаких хоромах!» Опять оказались мы на улице. Только тогда-то Лорка рядом был, да и детей поменьше… Что делать? Куда иттить? За меня теперь решать некому… Собрала в узлы свои пожитки, что унести, раздала ребятам своим, кому, что по силам да и пошли вдоль посёлка табором… А улица будто вымерла, ни души… Вдруг вижу стоит Пекариха и манит нас к себе… А слава-то про неё недобрая ходила: поговаривали, что будто ведьмачит она… Ой, страшно, мне, ой, боязно, а куда деваться-то? Ночь на дворе, а голову приклонить некуда…  Да кабы одна я была, а то, вон, целый выводок… Ни родных, ни друзей… Да хоша бы и были, как пойдёшь к ним с таким клеймом? Враги народа… Чтоб и на них беду навлечь? Растерялась я, не знаю, что и делать-то… Она сама тут подошла и говорит: «Дом-то мой, видишь, на две половины. Вот одну и занимай, а в другой я с сыном останусь!» Я-то ещё: не боишься, мол? А она в ответ: «Я своё уже отбоялась, пусть меня теперь боятся! Давай-ка, заводи свой выводок! Сюда не сунутся!» А, ведь, и верно: никто потом уже не тревожил… «Чем – спрашиваю – расплачиваться-то буду? Нет у меня ничего…» А мне, говорит, платы твоей не нужно! Девки полы помоют когда и ладно… Живите!

Легко сказать: живите! Как жить-то? Ни денег, ни работы… да и не берут никуда: рожать скоро! Родилась опять девка… Прибрал её Господь… Он же видит: не до неё мне... И без того вон пятеро на руках, но эти-то уже большие: самой младшей, Любке, четыре годочка, уже и одну оставить можно… Пошла работу искать. Взяли в депо паровозные топки чистить от пригоревшего шлака. Да… мужикам и то тяжело...Ну, ничего. Я хоть росточку-то небольшого, но выносливая, силушкой Бог не обидел, да и нужда гнала: кормить-то надо, обувать-одевать надо, а помощи ждать не откуда! Крутилась, справлялась… Всё хозяина своего ждала, надеялась. Всё думала, приедет он, спросит: «Как тут мои деточки?» А я ему: «Живы, здоровы! Чего же ещё?» Не дождалась…

А тут ещё того страшней: война… Шуре девятнадцать, Тане семнадцать, старшим-то… Шурку сразу же забрали на трудовой фронт: окопы рыть. А остальные со мной, дома… Однажды проснулись -  нет Таньки… На фронт сбежала. Года, что ль, приписала себе или ещё как, по сю пору не знаю… Остались Вовка, да Нина с Любкой… Но вскорости и Татьяна вернулась… Контузило её там, а она и без того уже болела припадками-то с той самой поры, как отца забирали, когда она с испугу с печки-то трёпнулась… Да… А после контузии всё и проявилось… врачи враз раскусили да и отправили в тыл… Всего месяца два и прошло-то… Переживала долго, молчала всё… Радисткой стать хотела… Не получилось…

Да… Немцы подходят. Соседи кто с войсками отступает, кто так бежит, куда глаза глядят. Мне бежать некуды…  А бои-то уже здесь, в Скуратово. Прячемся, как начинают стрелять на погребе… Что за защита? А всё-таки… Один раз гляжу: сбили немцы наш самолёт, а лётчик-то на парашюте прямо недалече от нашего огорода и упал. Раненный. Молоденький... мальчишка совсем... Притащили мы его с Володькой сюда же, на погреб, перевязали, как смогли, да и засыпали соломой, закидали на всякий случай тряпьём каким-то…  "Ба! Так ты у нас герой получается? Советского лётчика спасла!" "дура я набитая, а не герой... Найди его у нас, фашисты усю деревню бы расстреляли, а не тольки мою семью... И не было бы ни тебя, ни братика твоего маленького... Да и не спасли мы его: бомба прямым попаданием разнесла весь погреб, воронка на том месте только и осталась… Ни лётчика, ничего… Ребята мои, конечно, про то не знали, ведь я зарыла там чугунок с наследством Лоркиным: монеты золотые, украшения… Таскали их повсюду с собой украдкой. А тут вот на тебе – разом освободилась… Искала потом! Хоть бы монетку какую нашла… Как и не было ничего… Хорошо ещё, прости Господи, нас самих там не было – все полегли бы… разом...А ты, девка, вот что, ты слухать-то слухай, а язык крепко держи за зубами! Поняла меня? Чтобы ни словечка за порог не вынесла! Поняла ты меня или нет?" "Поняла!" - отвечала я...

Зима-то в сорок первом ох и лютая же стояла! Сады пилили – чем топить-то? Да… И вот однажды стучатся. Открываю - батюшки святы: немцы! Тряпьём каким-то опутались, как есть пугалы огородные… Отодвинули меня молча и прошли прямо к печке… жмутся к теплу, немуют что-то не по-нашему… Ну, думаю, мне только вшей ещё не хватало! Коли убить бы захотели, так сразу же бы и убили… Знать, не подошёл ещё тот час – поживём пока! Послала ребят за водой, сама корыто принесла. Как вода согрелась, показываю им: раздевайтесь, мыться будете! Стесняются… молоденькие… по годам чуть ли не в сыны мне годятся… Приказала девкам своим отвернуться, а на них аж прикрикнула! Поняли! Перестирала за ними, последний кусок мыла истёрла… А что было делать? Зима… Повыгонят на мороз-то – замёрзнем! А так, мож, и обойдется как… Обошлось… Остались они жить с нами. Не обижали, нет! Напраслину нечего возводить, хоть и враги, а врать не буду… Мыло носили, хлеб, галеты, тушёнку, шоколад Любке, сахар... Видать, как там им что-то выдадут, так и приносили сюды, ко мне… Варила в общей кастрюле, на всю ораву… Ели-то они, правду сказать, отдельно и первыми… А и хай с ними, и нам оставалось достаточно! И вот, ведь, что ещё: кажный из паразитов по-нашему умел, но даже друг от друга это скрывали… И не немцами оказались, а итальянцами, ополченцами. Ну, а мне-то что? Что в лоб, как говорится, что по лбу… Не хотят говорить и не надо, и я молчала, моё-то дело и вовсе сторона…

Голодно, страшно… А в соседнем доме гулянки, почитай что, кажный вечер! Девки русские, какие послабей, с немцами кружатся… Патефон играет, визг стоит, хохот на всю улицу… Тьфу, заразы… У нас-то живность уж всю приели, а там куры по двору расхаживают, булки кусками прямо на снегу валяются… Вот Любка-то моя и отчебучила один раз! Стащила у спящего нашего постояльца пистолет и ну стрелять по этим курам! Немцы повыскакивали! Не поймут: что за стрельба? Партизаны? А тут девчонка, восемь годков… Испугалась я, думаю: всё, пришибут дуру! Да мало её, как бы и всем не досталось… Но ничего, обошлось! Постояльцы наши выручили, узнали её да и привели до хаты… А она хоть бы испугалась, хоть бы заплакала! Смелая, отчаянная прямо с мальства была! Надавала я ей подзатыльников, кланяюсь квартирантам-то, простите, мол, дитя совсем! Хохочут, партизаном её обзывают, а она им, ну не стерва, из-за печки язык показывает... Ничего, обошлось… А девки-то эти, гулящие, потом с немцами так и ушли… А и Бог с ними! Какое бы им тут после житьё-то б было? Шкуры продажные…

В сорок втором, думается, годе вызывают меня как-то к властям у сельсовет. Чего, думаю, им опять от нас нужно-то? Неужто, теперь мой черёд прыйшёл? Пошла… А мне там суют бумажку какую-то подписать, да коробочку махонькую с чем-то… Писать, говорю им, не умею, обскажите сами чего в ней, да покажите где крестик поставить. Они и говорят, реабилитирован Илларион Демьянович твой, помилован, оправдан, то есть, да тольки погиб он на море Каспийском. Плыл со своею частью на корабле да и попал под  налёт авиации. Все на дно так и пойшлы… А в коробочке его награда, что ли… Поклонилась я им в ноги за «добрую» весть да и говорю: «Не надо мне этих наград, ничего не надо, коль хозяина моего при них нетути…» И ушла… А зря, наверное, не взяла-то: может, по-другому бы сложилась дальнейшая-то жисть! Может, и перестали бы величать «врагами народа»… Подсказать-то некому… А так усё было: даже в пионеры Любку не приняли, сорвали прямо с шеечки красный-то галстук. И доучиться ей не пришлось – пять классов с отличием закончила и всё, пойшла работать. Сначала по домам ходила, помогала по хозяйству: полы помыть, за больными походить, корову попасти… За кусок хлеба да за кружку молока… Дома-то на неё харчи уже и не рассчитывали...