V. Векко допрашивает узника. Печать Махо

Теперь, когда узника приковали тяжёлыми цепями, он ещё больше походил на дикого зверя. Мышцы угрожающе ходили под кожей, точно шевелились и двигались горные хребты. Волосы, собранные в длинный хвост, какой позволено носить только воинам и охотникам, подвергся позорному отсечению. Пряди топорщились, точно ошалелые витки спутанной травы. Узник был намного выше и шире в плечах вошедших Векко и Локки.
– Повернись и отвечай, скотина, – главный страж презрительно толкнул ногой заключённого, сохраняя при этом безопасное расстояние.
 Берто злобно зазвенел цепями, тщетно пытаясь подняться и схватить Локки за горло.
Векко вздрогнул. Лужи крови бурыми островами прорисовывались в свете факела. Лицо узника было обезображено. Точно кентавры впечатали широкие копыта, глубоко раздирая плоть.
 – Что ты сделал с ним? – Векко едва сдерживал гнев. Глаза заключённого вспухли и запеклись в кроваво-фиолетовые шишки. 
– Воздал должное, –  скривил губы Локки. – Не беспокойся, Векко, свою казнь он увидит.
Всегда отвечает Локки так, будто жалит. Но Векко терпелив. Вождь наклонился к заключённому:
– Берто, ты убил Виленсо?
Охотник нервно сжал кулаки, дёрнул цепью и отвернулся к стене.
– Выйди, Локки. Я хочу говорить с ним.
– Допрашивать – дело моё, Векко. И боги дали мне право наказывать согласно преступлению, – зло прошипел главный страж.
– … и перечить вождю боги дали тебе право? 
Локки страшно поглядел на Векко, точно ящер, готовый вот-вот выпустить длинный ядовитый язык и обвить им шею противника. Даже выбритые виски мрачно блестели, словно пластины серой гладкой чешуи. 
– Боги ошиблись. Молод ты, Векко, чтобы судить и властвовать. Мало ведаешь о людях, что вокруг живут, и ничего не ведаешь о выродках, преступивших Закон. Не оброс ты должным умом и силой.
Локки заметил, как рука юноши метнулась к ножнам. Он прекрасно помнил: нет равных кинжалу вождя, обоюдоострому, сотворённому самим богом Махо не из металла или камня, но из прочнейшего света и заклинаний.   
Страж презрительно хмыкнул, но удалился, оставив Векко наедине с узником.
 – Берто, отвечай: на твоих руках кровь Виленсо?
Берто обернулся. Но ничего не мог прочесть Векко на лице охотника – слишком было оно изуродовано. Однако голос звучал твёрдо, не смотря на трудность, с какой говорил заключённый:
– Встреться он мне – с удовольствием пустил бы его грязную кровь по своим рукам. В честном поединке. Не я это, Векко. Не я. Не мог я осквернить Святой Земли. Сам разве не знаешь, каков я? Не одну охоту держались вместе.
– Знаю, – согласился Векко. – Но зачем ты вернулся в город?
Берто колебался.
– К Фаяне вернулся. Долго не виделся с ней. Любовь у нас, Векко.
– Но ведь Виленсо получил согласие на союз с Фаяной?
В ответ Берто отчаянно взревел и с силой дёрнул цепь. Векко испугался, что заключённый больше не захочет говорить.
–  Да, – прохрипел охотник, – обманом получил.
– Обманом?
Нависло молчание.
– Отвечай, Берто.
– Зачем? Не избежать мне позорной казни, Векко. Весь Токк против меня!
– Боги не позволят пролиться невинной крови.
– Боги отвернулись от меня…
Голова Берто тяжело упала на грудь, точно шея надломилась и уже не держала её.
– Виленсо по заслугам получил.
–Жалкая смерть. Погиб не как охотник или воин, – задумчиво выдохнул Векко.
– Знал бы, Векко, вздыхаешь о ком, – презрительно сплюнул Берто. – Не все верны Закону. Многие из ближних тебе носят мысли преступные и действия нечестивые совершают втайне от богов. Познал я горе от таких. Бессилие своё познал. Властны они да изворотливы. Во имя дружбы нашей открываюсь тебе, Векко. Знаю, что уготовили мне смерть бесчестные люди, способные перехитрить самих богов.
– О чем говоришь ты, Берто? – Векко увидел, как слёзы на лице заключённого багровели, смешиваясь с кровью.
– А то, Векко, что Виленсо, сын прославленного Отто, нарушил Закон, осквернил чужое ложе супружеское, вошёл любовником в чужой дом. Что караться должно заточеньем на все годы цветенья человеческого до старости. Но утаили от народа и богов самих, преступление страшное. Кто утаил? Отто и Локки – враги благочестия. Не понёс Виленсо наказания заслуженного, а пришёл с погаными помыслами к моей возлюбленной, к моей прекрасной Фаяне, – Берто сжал кулаки, и, запрокинув голову, посмотрел сквозь щель распухших век на глухую железную дверь с крошечным глазком. – Вот и случилась драка. Не мог я позволить мерзавцу порочить семью благочестивую и возлюбленную мою позорить. Но не стал меня слушать Локки, только смеялся в ответ и слова мои называл «клеветой». Посадил под стражу, чтобы Фаяна осталась без защиты моей, чтобы родители, обманутые, согласие дали на брак не со мной, якобы смутьяном опасным, а с Виленсо – сыном знатного и богатого Отто.
 – Назвать ты должен семью, что таит клеймо позора и разврата, виновником которого стал Виленсо.
Берто покачал головой:
– Умерла она. Утонула. Чадо носила в себе нечестивое.
Векко догадался. Боль, что усилилась в глазах заключённого, напомнила тот день, когда Берто понёс утрату – сестра охотника бросилась в глубокую Солну.
Вождь положил ладонь на плечо юноши – точно так, как делал это в годы ранней дружбы. Неуживчив Берто, резок характером. Недаром с Векко у них выходили раздоры. Однако – честен.
– Уходи, – безнадёжно прохрипел узник, и горечь его слов навсегда врезалась в память вождя, – Ничего не зависит от тебя, Векко. Народ жаждет моей крови.
– Боги не позволят пролиться невинной крови, – уверенно повторил Векко и покинул несчастного. Раздумывая, он медленно двигался в угрюмой темноте подземелья. Не подозревая даже, что в это время Воркуала торопилась на встречу с настоящим убийцей.
Ничего не остаётся несчастной женщине, кроме безумного поступка. Облачиться в коричневый балахон, чтобы остаться незамеченной. Пробраться по лесной тропе к пастбищу Святой Земли. Покрывать преступника. О, разве преступника! Зокки спас её младенца, её беззащитного Кан-ко. И теперь она требует тайных встреч со своим сыном. Иначе…
 – Я выдам тебя, Зокки, вождю и суду народному, если откажешь мне!
Юная Воркуала! ногам девичьим да предаваться лёгким танцам, а не плутать в колючих зарослях. Очам ласковым да взлелеять сердце мужа, а не мутнеть тяжёлой скорбью. В груди лебединой да вынашивать мечты крылатые, а не отчаянье обид.
Зокки вздохнул. Ведал он о силе материнства. Будь то могучая самка хищника или пташка невеликая, робкая – каждая станет биться насмерть за потомство своё. Будь то женское сердце или сердце волчицы – заслонит оно в минуту опасную малых, беспомощных. Что говорить! Даже самки шестилапых – неповоротливые, грубо невозмутимые – проявляют беспокойство, загораживают детёнышей и посылают зычное мычание, предостерегая скотовода.
– Приходи только в указанные дни и часы, иначе пострадаем. Все пострадаем, Воркуала. Кан-Ко будет оторван от нас, будет предан страшной участи.
– Исполню каждое повеление твоё, Зокки. Ты спас моего сына. Будь трижды проклят Виленсо! Пусть проклятья несчастной матери обернуться змеями и жалят душу злодея в царстве смерти и хаоса.
– Все отвернулись от сына моего, – с горечью продолжала Воркуала, – и только ты, Зокки, встаёшь на защиту младенца, хочу знать я почему?
Тяжело вздохнул седовласый токкиец:
– Печать на мне, Воркуала, – с этими словами Зокки отвязал высокий ворот рубахи. На шее старика горел прорезанный символ, точно огненная лава клокотала под тёмной, почти серой кожей.
– О! – воскликнула женщина и, шатаясь, отступила на шаг. Не могла она поверить глазам своим. Несколько веков не случалось подобного на земле токийской. Согласно легенде в последнее мгновение жизни, перед самой смертью, когда душа стремится покинуть тело и вырваться с последним вздохом, древнейшее божество Махо запечатывает душу огненным символом.
– Я погиб, Воркуала, в схватке с волнолуком. Солна должна была сомкнуть надо мной чистые спокойные воды. Растворить душу мою в бесконечной радости лазурного течения. А тело вынести сыновьям да внукам моим для достойного погребения и вознесения хвалы честному рыбарю среди широкого пира. Но иначе судили боги, совсем иначе. Вознёсся надо мной огненный меч Махо – и вскрикнула душа, запертая в мёртвом остывающем теле. Так повелел мне Махо: служить новорожденному отпрыску, изгнаннику, ибо назначено великое будущее сыну Векко.
Воркуала вздрогнула, вспомнила она, что в книгах писано. Ужасное мучение – такое заточение души. Со временем тело твердеет, словно глина спекается от внутреннего жара и света, иной раз обугливается, покрываясь трещинами.
Зокки вдруг просиял от неожиданной мысли. Он осторожно, по-стариковски мешкая, достал из кармана крошечные алые горошинки:
– Клупсы! Обычно вырастают с кулак могучего охотника, а-то и больше, – восхищённо улыбался старик, протягивая жалкие сокровища погибающей природы.