Записки юного врача

  Это было так хорошо, что хотелось совершить плагиат.
                Юрий Олеша
        (Имеется в виду одноименное произведение М. Булгакова)
            
 «Я не взяточник: я взяток не беру. Мне приносят сами и просят, чтобы взял, и радуются, если соглашаюсь. Если все это происходит в праздники, делают вид, что поздравляют с праздником. Если праздников в это время нет, несут просто так, и очень благодарны, что я не отказываю. Я тогда, своего рода, благодетель.
 Я же говорил, что я не взяточник. Я врач, травматолог. Хирург-травматолог».
Я лихо отбарабанил эти самодовольные слова на клавиатуре своего ПК, стоящего в дядькином кабинете и задумался: с чего начинается личность человека? По-видимому, с самых ранних воспоминаний детства. Они, эти ранние воспоминания, неожиданно стали  оживать в моем ленивом, предотпускном сознании, и сквозь их магический кристалл я уже не вполне ясно различал беленые стены кабинета и занавеску, вздрагивающую под струей воздуха из сплита. Мне вдруг стало очевидно, что мое раннее детство было полно причудливых впечатлений.
          Меня зовут Автандил. В нашем медицинском  центре «ГиппократЪ»  я, после своего дядьки, тоже Автандила, главное лицо. И это вполне естественно, потому что я его племянник. В нашей семье только моя мама Нина русская. Русская и черноволосая. А я темно-рыжий, и мой дядька, и все мои двоюродные и троюродные братья тоже рыжие. Мама Нина воспитывает меня одна. А кто мой отец, мне не говорят. Мы с мамой Ниной жили вдвоем, и неожиданно, когда мне было восемь лет, появился дядька и другие родственники. А вот кто мой отец… Мне иногда кажется, что я догадываюсь.
       У нас в городе передаются от одного человека к другому рассказы о банде Рыжего Гиви. Он грабил только богатых и только тех, кто не ладил с законом. Приходили они  впятером и всегда выгадывали так, что жертва была в доме одна. И принуждали отдавать все накопленное – тут они не брезговали ничем. Их излюбленным способом было ставить на живот горячий утюг. И ни разу при этом не было, чтобы жертва обратилась в милицию: знали, кого грабить. Было это еще при советской власти, а потом Гиви куда-то пропал. Говорят, он был очень набожен, Рыжий Гиви, и когда все они приходили в церковь, священник закрывал храм и служил специально для них. Я всегда любил представлять, как Гиви и его банда стоят в церкви с непокрытыми головами и оружием в карманах, а священник кланяется им в пояс.
        Ни один милиционер не посмел бы арестовать ни самого Гиви, ни его подручных: вся городская милиция и те кто повыше жили на его деньги. При советской власти это многих возмущало.   
        Рассказывают также, что Гиви в глазах женщин был неотразим. Он якобы мог очаровать любую. Один раз, когда после ограбления  нужно было уже покидать квартиру (а происходило это на девятом этаже), в лифт внизу  вошла девушка. И Гиви пришлось полчаса возить ее в лифте и делать вид, что он за ней ухаживает. Девушка за эти полчаса так в него влюбилась, что потом пыталась покончить с собой. Эти рассказы врезались мне в память с самых ранних лет, сколько я себя сознаю.
        А помню себя я с колясочного возраста. Мне не верят,  считают, что так не бывает. Но никто не может оспорить, что я научился читать  в три с половиной года. Моей маме все тогда повторяли, что я необыкновенно способный,  особо одаренный ребенок.  Свою  первую большую книгу, «Овод» Этель Лилиан Войнич, я прочитал, когда пошел в школу. Я эту книгу обожал так, как некоторые дети любят свои первые игрушки, какого-нибудь плюшевого медведя или зайца. Я с этой книгой спал и ел, и всюду таскал ее с собой, и перечитывал по многу  раз – с самого начала или с любого выбранного места. Имя Артур я произносил с ударением на первом слоге: ‘Артур, а прозвище «Овод» осмысливал  как фамилию. Больше всего мне нравились два момента: то, что этот ‘Артур Овод писал в газету статьи от имени двух разных людей с противоположными взглядами, и как, в самом конце, он скомандовал солдатам: «Огонь!», чтобы у них хватило духу его расстрелять. Я в раннем возрасте даже не понимал, что Овод революционер, мне представлялось, что он благородный разбойник. Мне всегда было тяжело, когда мама Нина страдала. И я старался, как мог, ее радовать. На всех днях рождения, утренниках и сборах я  громко, с выражением  читал стихи и всегда упоминал в разговоре о прочитанных книгах. Мной все восхищались, а мама Нина только этим и жила.   Я еще мединститут окончить не успел, учился на третьем курсе, а дядька уже  предложил мне подрабатывать в ООО «ГиппократЪ». У нас здесь стационар на 30 мест и такая аппаратура, которой позавидует городская больница. К нам идут в двух случаях: когда надо любой ценой спасать жизнь и когда денег куры не клюют.
       Сегодня я дежурю. Дядька догуливает отпуск. С завтрашнего дня ухожу в отпуск я.
       Я сижу в кабинете, передо мной стопка аккуратных заполненных бланков в пластиковых кремовых папках – истории болезни. У нас во всем стационаре сейчас только трое платных больных: товаровед Анна Ильинична, опрокинувшая на себя примус во время отдыха на даче, Сарычев, горевший в своей машине, и Кузин 60 лет, который нигде не горел, ничем не обжегся, а, наоборот, собирается жениться и нуждается в омолаживающей пластике: он хочет такую же обезоруживающую улыбку, как та, которая была у него в юности. Недавно выписался таксист с тяжелым переломом. Перелом он получил во время драки, светиться в милиции у него не было резона. Частная клиника в таких случаях гарантирует соблюдение тайны.
       Несмотря на небольшое количество пациентов, наш «ГиппократЪ» в обиде не останется: все клиенты платят нам исправно, и не только по договору, но и щедрые чаевые, официально называемые спонсорскими. Персоналу категорически запрещено принимать у них даже малые подачки, «спонсорские» суммы я аккуратно вношу в особый реестр не подлежащих финансовой  проверке добровольных пожертвований, и часть этих денег доходит до медсестер и нянек.
        На улице страшная жара, солнечные лучи сквозь черные, не до конца задернутые шторы проникают в окно за моей спиной и ложатся белыми отблесками на стекла шкафа, на темную полированную мебель. Солнечные зайчики дрожат на стенах. Легкое дуновение сплита шевелит волосы на моем виске. Я чувствую себя размякшим, совсем «отпускным», и мне не хочется вспоминать о том, что нужно закончить анализ данных за полугодие до возвращения дядьки.
       Плотно закрытая дверь в кабинет слегка скрипнула, но не открылась, кто-то за ней стоит и  не решается войти, изучает меня в узенькую щелочку. Я делаю вид, что не замечаю. Дверь через некоторое время открывается пошире, но кто это, рассмотреть невозможно. Я, однако, уже знаю, это Иванопуло – пациентка, которая у нас на особом счету. У нее дурацкая фамилия – не то русская, не то румынская, а родом она с Украины, из-под Белой Церкви. Приехала к родственникам на лето и  попала к нам с ожогами  кожных покровов груди и живота второй и третьей степени. Успешно позанималась  домашним  консервированием. Иванопуло у нас  пациентка привилегированная: ее к нам направил крайздравотдел, который она  в считанные часы поставила на место со страшным скандалом: она не обязана умирать из-за того,  что у нее нет денег и она не миллиардерша, она равноправная гражданка, пусть и без местной прописки,  выньте и положьте! Ей вынули и положили, и она почти бесплатно лечится у нас. Нет, департамент с нами расплатился, конечно, но по своим ценам. Вы представляете, я думаю, что это такое. Весь наш балованный медперсонал тихо ее ненавидит. У нас привыкли, что  каждый пациент – добровольный спонсор. Я делаю вид, что не вижу Иванопуло, потом замечаю ее как бы случайно:  «Войдите, Парасковья Степановна!» Ее зовут не Прасковья, а Парасковья. Даже в критическом состоянии, почти в бреду, она не уставала всех поправлять: «Парасковья имя мое, Парасковья меня зовут». Иванопуло не вымогатель, не иждивенка – она принципиальный человек, стихийный борец за правду.
      Иванопуло входит и жмется у двери. Руку она держит в кармане голубого бумазейного халата, ее бьет озноб, несмотря на жару. Я понимаю, в чем причина ее нерешительности: в кармане у нее деньги, но Иванопуло не знает, как дать, достаточно ли этого и давать ли вообще. Денег ей жалко. Она подходит к самому моему столу и мается, раздумывая, с чего начать. Иванопуло длинная, как жердь, лимонно-желтая после перенесенных страданий, короткие немытые волосы свалялись и приобрели неопределенный оттенок.
       «Садитесь, Парасковья Степановна»,-- говорю я сердечно. Она оттягивает халат и ночную рубашку как можно дальше от обожженного живота, неловко топчется на месте и, наконец, с усилием садится. «Мне вот обезболивающие уколы отменили, а я чувствую, рано, -- говорит Иванопуло. – Сестра сказала, все в отпуску, колоть некому. Спать не могу, Автандил Автандилович». Уколы Иванопуло никто не отменял, но «за даром» работать никто не хочет, и строптивой пациентке, а заодно и администрации  решили об этом напомнить. Я не могу открыто ссориться ни с медперсоналом, ни с Иванопуло.
           – Разберемся, Парасковья Степановна, идите в палату.
       Сразу после ее ухода без стука входит старшая медсестра Вера Ивановна и садится на тот же самый  стул, аккуратно положив руки на обнажившиеся коленки.  Имея такие ноги, как у Веры Ивановны, можно числиться старшей медсестрой, но  фактически надо работать «лицом фирмы». При взгляде на Веру Ивановну я каждый раз невольно вспоминаю фразу «Ниже зав. отделением она не опускалась». Почему-то при взгляде на эту красивую девушку мне всегда приходят в голову самые расхожие рекламные штампы и газетные попытки остроумия. Тем не менее на кармашке ее белоснежного халата пришпилена карточка: «Старшая медсестра Чередниченко Вера Ивановна», и, бог с ним, укороченным халатом и откровенным вырезом, под взглядом этих синих, прекрасно накрашенных глаз хочется подтянуться.  «Иванопуло сегодня выходила в гастроном», -- сообщает Вера Ивановна без  какого-либо предисловия. Сказанное означает, что Иванопуло достаточно здорова и может обойтись без уколов, фирма на нее и так достаточно потратилась. Я представляю, как безупречная Вера Ивановна потихоньку выслеживает Иванопуло,  идущую в гастроном. Нам придется осматривать Парасковью Степановну Иванопуло в связи с поступившей от нее жалобой.
      И вот мы, опытная 25-летняя старшая медсестра Вера Ивановна и 22-летний перспективный молодой хирург, будущий глава фирмы, идем к  пациентке. Пациентка сидит в нашей элитной белоснежной  двухместной палате, за нашим белоснежным, почти стерильно чистым столом и жадно пожирает вареную колбасу, купленную  в гастрономе на наши, так и не доставшиеся нам, деньги. Увидев нас, Иванопуло чуть не давится от неожиданности и пытается встать. «Ложитесь на кровать, Парасковья Степановна, -- говорю я. – Мы вас осмотрим».
           Скомканная ситцевая ночная рубашка в желтенький цветочек поднята над обширной растрескавшейся во многих местах коркой. И при малейшем движении выступают в трещинах капельки сукровичной жидкости. Их видно даже под слоем желтоватой мази. Счастье, что не занесена инфекция. Иванопуло морщится от боли и смотрит на меня с подушки преданно, не моргая.  Уколы продолжать, безусловно, надо. А вот кто за это возьмется? И я принимаю Соломоново решение: Семеновна. Семеновна у нас из не допущенных к кормушке. Она пенсионерка из нуждающихся на подхвате: за санитарку, няньку, иногда за медсестру. А числится медсестрой: что нам, жалко, что ли? Семеновна будет рада.
        Из окна кабинета я однажды наблюдал, как Семеновна кормит собак во дворе ООО «Медицинский  центр «ГиппократЪ». Она толстая, рыхлая бабища, любые халаты ей малы. Голова повязана платком. Справа от Семеновны две здоровенные дворовые шавки с аппетитом «хлебают» из чашек, а поближе к окну сидит маленькая серенькая остроухая собачка и внимательно слушает, что ей рассказывает Семеновна. «Вот у кого життя, так життя! – говорит Семеновна. – Жруть, аж за ушами трещить! А потому что заработалы! А ты вот пиды, найди соби мышку, пымай ее и зъижь!» Собачка, наверное, в надежде, что ей тоже дадут поесть, слушает терпеливо и серьезно, как студент на лекции. Из того же окна я через полчаса наблюдаю, как Семеновна ведет Иванопуло делать уколы: «Не тужи, Степановна! Какие твои раны, не с такими помирать. Счас укольчики в попу – и до дому». Иванопуло  подобострастна и сияет от благодарности.
       Однако уже вечер, и мне пора уходить. Я сегодня же обязательно вырвусь на море, подальше от всех, от нестерпимой июньской жары – в дядькин дом на побережье. На джипе  до Золотого Мыса часа три езды, и лучше ехать ночью.
            Нет ничего лучше этой ночной езды. Асфальт ложится под колеса, как шуршащая шелковистая ткань. Автомобилей на дороге мало. Фары выхватывают из темноты кусок дороги со всеми его неровностями, комочками земли на придорожной полосе; мелькает горбатый мостик над черной маслянистой водой, серебристые листья корявой ветлы, черные тростники. Полосатый шлагбаум и железнодорожные пути. И снова черный, таинственный лес по обеим сторонам дороги за дорожными белыми оградительными столбиками. Дорога уже долгое время идет в гору: скоро Большой Перевал. Теперь слева тянется пропасть, справа поднимается отвесный склон горы, и редкие встречные машины с включенными фарами, сбавив скорость, издали предупреждают о себе тревожными гудками. И над темными, мохнатыми силуэтами гор, над серпантином дороги куполом уходит ввысь бесконечное вечное южное небо с крупными ясными звездами. В городе никогда не бывает такой кромешной  тьмы и таких больших и ярких звезд. Иногда мне кажется, что больше всего на свете я люблю бешеную скорость и такие вот звезды над головой. После Большого Перевала проезжаю уже совершенно дикое место:  мелкая речонка протекает под дорогой, которая превращена в мост. И за перилами дорожного  ограждения, далеко внизу,  я вижу в темноте огромные белые корзинки болиголова над жутковатой водой, гигантский конский щавель отбрасывает глубокие тени в струящийся ручей; тонкие корявые деревья увиты ползучими растениями, свисающими с них, как бахрома, и серебристые паразиты вроде омелы облепили их ветви, как вороньи гнезда.
             Наконец за поворотом белая стела с надписью: «Золотой Мыс – 5 километров».
         Я сам загоняю машину в гараж, отказываюсь от помощи  охранника Гриши, принимаю душ. И понимаю, что совсем не хочу спать. Скоро рассвет.
         День до полудня я провожу на пляже, который напоминает лежбище морских котиков, среди целого океана платных лежаков и ленивых тел. Воздух между небом и  морем  полон всплесков, восклицаний и отблесков. Вся эта густая, дрожащая масса отражений света и звука висит над землей и водой, как призрачный студень. Изредка в знойном мареве появляется более четкое вкрапление – голос, усиленный громкоговорителем: «Желающие фотографироваться с обезьяной!.. Желающие фотографироваться с обезьяной! Просьба собраться у пирса! Желающие фотографироваться с обезьяной!»
         Перед магазином «Курортные товары» выставлен на улицу столик, а за столиком зеленым фломастером старательно пишет ценники девочка с розовой от солнца кожей – декольтированная маечка  на очень полной груди,  прозрачный козырек  над облупленным носом, целый каскад бронзовых волос, взятых высоко на затылке в хвостик, и на щечке возле уха зеленое пятнышко от фломастера. Спелая девочка-клубничка. «Ка-атька!» – раздается из глубины магазина. Девочка делает вид, что не слышит. «Ка-атька!» – надрывается  кто-то. «Какое у вас красивое имя – Катенька, — говорю я церемонно. – Мне вот родители дали такое странное имя, что я страшно комплексую, но вы, Катенька, можете звать меня просто Георгий». Катюха смотрит на меня огромными голубыми глазами. (Все такие девочки смотрят на мир доверчиво и немного недоуменно, то есть как баран на новые ворота).
    Через полчаса Катюха идет рядом со мной по набережной. Прозрачного пластикового козырька на ее голове уже нет, она переоделась в юбку мини белого цвета, в крупных синих горохах, с кружевами и оборками. Блузочка из белых кружев еще откровеннее, чем маечка, Катюха в ней выглядит совсем загоревшей. Она трещит без умолку.  «Наш город – это уникальное явление в географии России». На самом деле Золотой Мыс – курортный поселок, год назад получивший статус города. «Наш учитель по обществознанию – он из Москвы приехал специально изучать наш край. Представляете? В него влюблено полкласса – утверждает, что все дело в экологии».  Катюха тяжело вздыхает: «У нас кругом одна сплошная экология: пестициды, удобрения и другие отходы. Когда все это попадает в реку, от этой экологии заражаются рыбы, трава на берегу, домашние животные, а через них и человек. Вы, кстати, обратили внимание, что на пляже совсем нет чаек? А раньше были, и как много!» «Да, Катенька, экология – это ужасная вещь»,-- говорю я сочувственно. Некоторое время мы идем молча, размышляя о несовершенствах мира: приятно быть умными! При этом мы идем именно туда, куда мне надо.
     В конце платановой аллеи находится аптека «Здоровый образ жизни». Перед входом красуется странное рекламное сооружение высотой почти в человеческий рост. С первого взгляда никто не разберет, что это такое, а это макет презерватива, и вдоль на нем изображено пожелание: «Long love!» В зеркальной витрине аптеки жизнерадостная надпись: «Мы за бе- зопасный секс!», а под ней, на рекламном плакате,  счастливая Мать Семейства, похожая на путану, которая собралась на свиданку, Счастливый Отец с внешностью  интеллектуала-ботаника и многочисленные дети обоего пола демонстрируют, какое это везение – отовариваться в аптеке «Здоровый образ жизни».
    «Подождите меня здесь, Катенька», -- говорю я предупредительно. Катюха остается на фоне рекламы, а я покупаю два батончика гематогена с кокосовой стружкой и потихоньку наблюдаю из-за зеркального стекла витрины. Сначала она ждет, что я вот-вот появлюсь в дверях аптеки, потом начинает осматриваться, до нее доходит, что здесь что-то не так, и, наконец, она вникает в рекламную информацию. Катюха уже надувает губки, но тут я появляюсь как ни в чем не бывало. «Это вам, Катенька», -- говорю я с видом  молодого Кеннеди, предлагающего Мерелин Монро выйти за него замуж, и протягиваю Катюхе батончик гематогена.
    Возле ее дома, перед высоченным деревянным забором, я беру Катюхину квадратную ладошку с ноготками, на которых облупился малиновый лак, вкладываю в нее второй батончик и, загибая в кулачок   пухлые пальчики, говорю интимно и значительно: «Спокойной вам ночи, Катенька!» «Спокойной ночи!» —отвечает Катюха несколько озадаченно и скрывается за калиткой. Слышно только, как собака во дворе погромыхивает цепью. Я уже делаю первый шаг по направлению к  набережной, когда за забором дома раздаются два голоса: один Катюхин, другой – женщины постарше. Что именно говорят, разобрать невозможно, но крик стоит жуткий, захлебывающийся и визгливый. Потом через забор перелетают два батончика гематогена, один из них надгрызенный, шлепаются в пыль у моих ног  и все стихает.
         Жизнь Золотого Мыса сосредоточена на набережной: это, по сути, главная городская улица и центр культурной жизни. После семи вечера кафешки на набережной работают как рестораны. Все они расцвечиваются сетью мигающих лампочек, которые поочередно  отбрасывают голубые, желтые, красные, зеленые рефлексы на темные стекла витрин и светлые плиты набережной. В полутемноте кафешки можно при желании провести всю ночь под визгливые мелодии магнитофона, а блюда здесь самые неожиданные: форель или баранина, запеченная в тесте, затейливые салаты, например из кальмаров и мидий или мелко нарезанных яблок, ананаса, соленой рыбы и винограда – в каждом ресторанчике нечто свое, особенное.
      Я пью сок в полупустом кафетерии (вечером это бар) и краем глаза вижу, как к стойке проходит невысокая девушка: на плечах подрагивают упругие кольца черных волос, спина худая, напряженная, вельветовые бермуды – в полутемноте только золотистые каблучки постукивают. Берет двойной молочный коктейль и садится за столик возле самой стойки, спиной ко мне. Подсаживаюсь к ней и узнаю, что ее зовут Гаянэ. Глаза у Гаянэ миндалевидные, под тяжелыми веками. Она, оказывается, каждый день сюда заходит выпить молочный коктейль после работы. «Кем ты работаешь?» -- спрашиваю. «Врачом», -- говорит Гаянэ снисходительно. На узком подбородке лежит голубой  мигающий отблеск. Вот так раз! Нет, она не оканчивала наш мед. Берите выше! Она окончила двухгодичные  коммерческие курсы, у нее диплом международного образца. И вообще, в дипломе она не нуждается, у них собственная ореховая роща и несколько домов в районе Сочи.  У нее редкая специализация. «Какая?» -- спрашиваю. «Мастер интимного туалета», -- гордо говорит Гаянэ. «Да, -- замечаю понимающе,  с завистливым  вздохом, -- классная работенка!» «Как сказать,-- скромничает Гаянэ, -- вечером после работы в глазах одни *ё**ы». Она насмешливо смотрит на вечернее, впрочем, уже ночное небо, и я невольно смотрю вслед за ней на звездную россыпь. Мы переглядываемся и смеемся. Я вдруг замечаю, что нас обслуживают с подчеркнутым вниманием и почтительностью. Профиль Гаянэ – профиль Нефертити – высвечивается разноцветными отблесками мигающих лампочек.
       У парапета набережной совсем темно. Внизу темнеет пустой пляж, а звезды в небе и их отражения в воде светят, как театральные прожекторы. Египетский профиль Гаянэ  находится совсем близко от моих губ. Несколько секунд мне кажется, что мы понимаем друг друга без слов, но она вдруг отстраняется и тихонько качает головой. «Почему?» -- спрашиваю я еле слышно, мой голос звучит немного хрипло и куда более нежно, чем мне бы самому хотелось. «Он не позволит», -- говорит Гаянэ страшноватым шепотом и одним движением миндалевидных глаз, не поворачивая головы, показывает куда-то за мою спину. По затылку и спине проходит озноб, я стараюсь, чтобы меня не выдало выражение лица (Господи! Что я за дурак!), и с запоздалым ужасом вдруг осознаю, какой именно контингент в основном нуждается в интимном туалете, а правая рука уже незаметно ощупывает задний  карман брюк: на месте ли бумажник? «Кто он?» – уточняю я как можно спокойнее. «Брат», -- говорит Гаянэ. Я поворачиваю голову: на фоне кафешки темнеет большая иномарка, возле нее силуэт высокого парня. На черный горбатый кузов тойоты падают желтые  мигающие отблески. Я смотрю вслед уходящей Гаянэ: некоторые девушки умеют двигаться, подчеркивая каждое движение своего тела, будто танцуют. У меня в глазах плывут и кружатся … звезды, простите. А в голове вдруг неожиданно возникает фраза: «Собачий парикмахер».
     Остаток ночи я провожу в баре с парнем по имени Арсен. Он шофер-дальнобойщик из местных и блаженствует после рейса. «Арсен, -- спрашиваю я, -- скажи, как называют самую плохую девушку, такую, что хуже не бывает?»  «Простытутка! – убежденно говорит Арсен. -- Самая плохая дэвушка – это та, с которой никто не ходит даром». «Ты что-то путаешь,-- возражаю я, -- проститутка – это девушка, которая сама ни с кем не пойдет даром». «Нэ! – Арсен прихлебывает светлое пиво из высокого стакана, как ребенок лимонад. – Дэвушка, которая ни с кем не пойдет даром, это умная дэвушка».
      -- И она не проститутка?
      -- Канэшшн!
      Я запиваю шашлык томатным соком. Я обещал маме Нине не пить ничего спиртного, даже пива.
      Море на рассвете, как и в вечерних сумерках, одного цвета с небом – светлого, будто лезвие ножа, и неясного, как туман. Вода чистая, даже на глубине видно дно во всех подробностях: морской песок испещрен легким волнообразным узором, и по нему движутся все более яркие пятна солнечного света; то и дело проплывают темные стайки юрких рыбок. Я заплываю за буйки и долго лежу на спине, глядя в светлеющее небо, пока холод не пробирает меня до костей.  Утренняя морская вода освежает лучше любого душа.
      Иду по набережной мимо магазинчика «Курортные товары». Двадцатилетняя сердитая девица выносит на улицу столик и раскладывает на нем майки, шлепанцы, пляжные накидки – «парео». Видимо, это Антонина, Катюхина сестра. На мое приветствие она не отвечает и швыряет товары на столик с такой злостью, будто они в чем-то провинились. Простая трудящаяся девушка без маникюра и претензий. Когда я к ней обращаюсь, на ее унылых веснушчатых скулах от раздражения выступают красные пятна. «Катенька придет сегодня?» -- церемонно интересуюсь. Девица молчит. «Можно у вас купить что-нибудь на память?» -- продолжаю я вежливо издеваться. Вместо ответа девица с громким стуком ставит на столик пластмассовую табличку «Учет товаров». Я решаю взять ее измором и присаживаюсь рядом, на лавочке, в тени высокого куста с маленькими розовыми цветочками. Недалеко от моих ног начинаются ступеньки – спуск на пляж.
     Пыхтя, по этим ступенькам поднимается старушенция, исполненная сознания собственного превосходства: на седых кудельках величаво покоится необыкновенная шляпка, украшенная тесьмой, розами, виноградными листьями и маленькой искусственной птичкой; поверх белой блузочки с отложным воротничком свисает на грудь цепочка с крестиком, нитка дешевого жемчуга и очки на специальных шнурах. Она шлепает мимо меня в здоровенных банных туфлях голубого цвета  прямо к магазину, и я замечаю на ее ногах аккуратные белые носочки, скатанные в трубочку. «Какая жалость, что у вас учет! – говорит старушенция. – Нет! Ну прямо невезение! Может быть, вы мне покажете во-он тот зонтик?» «Мы еще не работаем», -- отрезает Антонина. (Магазинчик начинает работать в десять). «Но не все ли вам равно, если у вас учет? Покажите зонтик и учитывайте себе дальше!» Антонина злобно молчит. «Девушка! – продолжает старушенция. – Я к вам обращаюсь!» «На часы посмотрите!» -- кричит Антонина. «Если вы хотите нравиться хорошим мальчикам, -- говорит старушенция и кивает на меня,-- то и ведите себя соответственно! Хорошим мальчикам нравятся хорошие девочки!» «Я, -- говорит старая ведьма и отставляет ногу в носочке и шлепанце в сторону, как заправский оратор, -- хорошо знаю, о чем говорю. И здесь я не просто так, а на съезде заслуженных работников образования Юга России!» «Ладно, -- находит выход Антонина. – Я вас обслужу в порядке исключения». «Ни в коем случае! – почти кричит старушка. – Я человек принципиальный, и мне не надо никаких исключений! Вы всех обязаны обслуживать как положено! Если вас просили о небольшой услуге, это не значит, что одним вы можете продавать, а другим – нет! Я не привыкла одолжаться!» Я встаю со скамеечки, где отдыхал в тени и покое, и вежливо предлагаю заслуженному крокодилу: «Садитесь!» «Вот видите, какой порядочный молодой человек! Вам бы у него поучиться!» -- замечает старушенция напоследок и покидает сцену.               
     Несмотря на ранний час, начинается солнцепек. Солнце, как щелочь, выедает улицы добела. Я бреду по набережной и вижу: в небе парит одинокая, уцелевшая в условиях современной экологической ситуации белоснежная чайка. Какой-нибудь мутант по имени Джонатан Ливингстон. На меня вдруг нападает злобная, бессмысленная тоска. Иногда, без причины, у меня такое бывает. Я еле волочу ноги, и все вокруг вызывает безумное раздражение. Кладу пальцы на запястье. Пульс достаточно сильный, но редкий и, пожалуй, слишком  напряженный. Вполне нормальный, в общем-то. И тут я соображаю: ну, конечно! Две бессонные ночи, одна из них за рулем. Мировая скорбь в сочетании с молодостью – приятное украшение жизни, но не надо крайностей. Юный Вертер – тот в свое время слегка перестарался.
      Я так хочу спать, что с трудом иду по улице, и белое солнце режет глаза и назойливо лезет под полузакрытые веки. Я  засыпаю, стоя под душем, мне приходится с усилием, рывком, поднимать опускающуюся на грудь голову и таращить слипающиеся глаза. У меня еще хватает сил опустить жалюзи, швырнуть на диван прохладные простыни и упасть на их шелковистую белизну.
    Во сне я иду по узкой тропинке над бездонной пропастью, и у меня одна забота – не упасть вниз. Мешает назойливый звонок сотового телефона, который лежит в нагрудном кармане рубашки. От этого звонка ноги становятся неуклюжими, скользят на краю обрыва, вниз срывается земля… Я просыпаюсь. Вечер, косые лучи желтого солнца протянулись сквозь неплотно закрытые планки жалюзи через всю комнату. И сотовый трезвонит – спросонок не могу разобрать, где именно. Не вставая дотягиваюсь до брошенных на пол брюк. Звонит дядька: просит срочно приехать. Иванопуло, слава богу, выписывают, можно больше не уходить в вынужденные  отпуска. Мы от нее наконец-то избавились.
       Я выехал на следующий день с утра.
       Как раз напротив городского пляжа, там, где начинается пригородное шоссе, мне пришлось притормозить и переждать, пока выгружался благотворительный автобус: малоимущих с детьми вывезли на  сутки к морю. Чтобы попасть на такой благотворительный рейс, надо встать в четыре утра, потому что в пять уже выезжают. И после целого дня, прожитого на пляже, можно снова погрузиться в автобус  и провести таким образом в дороге в общей сложности около восьми часов. Я торможу,  и перед моим автомобилем проходит толпа нервных мамаш с кошелками и детьми, несколько парочек, компания подростков… Среди облагоде- тельствованных курортников мне упрямо мерещится кто-то похожий на Иванопуло. И почему-то все они напоминают мне беженцев.
     На выезде из Золотого Мыса по правую руку тянется старое сельское кладбище на склоне пологой горы за беленой стеной из кирпича. Узкие железные оградки и простенькие бумажные венки с красными цветами и черными лентами похожи, как близнецы. В конце кладбища  начинаются полированные  гранитные плиты под резными деревянными навесами, с роскошными цветниками – семейные могилы современных богатых. Под такой плитой свободно может быть похоронен кто-нибудь из родственников Гаянэ. Кладбище внезапно заканчивается,  и на обочине дороги всплывает в окне машины бронзовый памятник Суворову на высоком узком постаменте – в такой же узенькой железной оградке, как могилки бедняков. Сходство довершает увядающий букет, перевязанный шелковой лентой с бантом.
      В городе, в клинике, меня встречает – угадайте кто? – Иванопуло, естественно! Она порозовела и впервые за это время вымыла голову – волосы у нее ровно пострижены в каре, и стало вдруг заметно, что она блондинка. Ей бы еще лечиться и лечиться, но она уже нацепила «освежающую» розовую кофточку и применила макияж – как все больные в начале выздоровления, она в глубине души уверена, что на врача это произведет  впечатление: нам всем нужен сочувствующий зритель, и при необходимости мы его изобретаем. Добрые прозрачно-голубые глаза Иванопуло подернуты слезой умиления. Умиления собственной щедростью: она держит в руках огромный букет красных роз в роскошной обертке из золотой и серебряной фольги. Для Иванопуло такой букет – целое состояние.
       Я остаюсь после ее ухода один в дядькином кабинете с букетом роз в руках и со всеми ее «спасибо». Сажусь в кресло «для посетителей», верчу букет в руках… Мне хочется прокомментировать все это хамским голосом с интонациями Веры Ивановны: «Из спасиба шубы не сошьешь!» Я вижу в окно, как Семеновна выносит два бачка с мусором. Решительно не знаю, куда девать букет! Подарить Семеновне?
Машинально пристраиваю его на подоконник, разворачиваюсь на послушном кресле и включаю компьютер. «Я не взяточник: я взяток не беру…» Перечитываю удовлетворенно и откидываюсь на высокую податливую спинку, она прогибается под моей собственной уставшей, блаженствующей спиной. «Геть!» -- кричит Семеновна за окном. – Геть, зараза!» Я небрежно печатаю свои «Записки» в личной запороленной пользовательской программе,  и мне любопытно: какими-то глазами я увижу их лет через 10!
        05 – 09. 2009 года.