Рыжие волосы

«Какая же ты страшная, Анюта», — говорила мне любимая бабушка. Cама я толстая, рябая, низенькая, курносая, металлические брекеты на торчащих в разные стороны острых зубах с сероватой эмалью, из-под школьной формы виднеются тяжелые массивные ляжки. Как меня выталкивали из очереди в столовке, как били сменкой по голове, как мутузили в классе мальчишки. Приду из школы домой вся в синяках, а бабушка Соня испечет блинов, посадит на острые коленки в коричневых колготах, гладит меня по копне волнистых шелковых волос и говорит: «Какая же ты страшненькая, Анюта».
Из всех домашних меня только кот Лапсик любил, но в девятом классе коту было семнадцать лет, он тяжело сипел и кашлял. Мы его три раза относили к ветеринару, но врач ничего не нашел и посоветовал сделать флюорографию, только кто будет животному делать флюорографию, тут рентген не везде найдешь. Пошли мы с бабушкой Соней в городскую больницу, но медсестра заорала: «Вы еще сюда лошадь пригоните». Так Лапсик и помер. Мы его за озером зарыли на кошачьем кладбище, положили сверху на холмик анютины глазки, насыпали Вискас, обложили могилку галькой и фото его повесили, но после зимы фото пропало.
Выходит, один кот меня любил, а тут и его не стало.
А бабушка только волос мой хвалила. Говорила: «Если, кто тебя, дуру, в жены возьмет, то только за волосы. За такой волос хорошо по полу таскать». И смеялась.
Из-за своей внешности и застенчивости я до свадьбы была девственницей, да и парня нашла, когда все мои красивые подруги повыскакивали замуж. Они меня любили с собой брать на танцы и в кино, потому что на моем фоне выглядели красавицами, хотя конечно в нашем городке откуда взяться красивым девушкам. Все давно в Ярославль уехали в институты, там и парней больше и все богатые.
В техникуме никто ко мне не подходил, хотя я пошла в радиотехнический. Нас на весь курс было четыре девушки и сто пятнадцать мужиков. Техникум стоял на Советской улице и находился в старинном здании девятнадцатого века. Низ из красного пористого кирпича, покрытого жирной бордовой краской, верх из потемневшего, выжженного дерева, окна с резными, вычурными наличниками. Сзади, сразу за институтским двориком, начинался длинный пологий спуск к реке Нерль. Летом, в жару, когда пылкое солнце вдувает в легкие душный пыльный воздух, а хлипкие трескучие комары жалят, как змеи, студенты любили окунуться в прохладную воду, изобиловавшую студеными, холодными ключами.
Хорошо в июле выпить пива! Вот и мы после занятий сначала купались, а потом выпивали пахучего разливного жигулевского пива, такого холодного, что от него ломило зубы.
Я вроде девушка полная, но груди у меня нет. Только две небольших дольки. Однажды после пива Федосеев подсел ко мне и задумчиво спросил: «Ты знаешь, что такое доска?», — и все парни вокруг засмеялись, и девчонки тоже засмеялись, и стало мне так обидно и горько, что я улыбнулась и тоже засмеялась, но потом вечером лежала на подушке и плакала и только бабушка Соня гладила меня по головке и говорила: «Спи, деточка, спи».
У Алика Федосеева был, доставшийся от родителей синий покарябанный проржавевший «Жигуль». Он любил на нем разъезжать по центральным тенистым улочкам городка, громко включив магнитолу, из которой раздавался хриплый голос Шафутинского. На задних сиденьях, покрытых кожзаменителем, сидели или его подвыпившие приятели или накрашенные девушки.
В тот день на заднем сиденье никто не сидел, и он затормозил резко у моих ног, так что я чуть не свалилась на бампер. «Садись», — говорит и открывает переднюю дверь. Я уселась зачем-то, и мы поехали в сторону реки Нерль.
Алик Федосеев – писаный красавиц. Черный курчавый волос, аккуратно зализанный назад, рост сто девяносто сантиметров и запах тройного одеколона. Зачем я ему была нужна непонятно, потому что к нему постоянно липли какие-то девки, а тут посадил в «Жигуль» и повез по главной улице нашего городка. Потом запарковал машину где-то в кусточках, положил ладонь мне на колено и больно дернул за распущенные рыжие волосы, я вскрикнула, но стерпела, тогда он откинул спинку сиденья назад и грубо поцеловал меня. Я боялась сопротивляться, потому что думала, что это у всех так, ведь это был мой первый поцелуй и мой первый любимый парень.
Все Алик сделал быстро и молча. И та боль, которая возникла в центре живота и алое липкое пятно, было восприняты мной как обыденность. В первый раз я ничего кроме страха не почувствовала и только потом узнала, что может быть не только без боли, но и приятно.
Проделывал это Алик много раз, хотя на людях вокруг него постоянно крутились какие-то красивые девушки, но вечером он зачем-то садил меня в машину и вез в какой-нибудь укромный уголок, где совершал все, что хотел. Мне всегда было больно, хотя постепенно я научилась испытывать блаженство и эта причиняемая мне боль стала необходима. Тем более, как я уже говорила, я не знала, что может быть иначе.
На третий месяц мучений Федосеев предложил мне выйти за него замуж, и я все рассказала своей бабушке.  Баба Соня долго рассматривала фотографию Алика и сказала: «Что за идиот решил на тебе жениться», — потом как-то неловко дернувшись, уронила со стола сахарницу, и, даже не подобрав белые сладкие крупинки и не убрав за собой, пошла в спальню, улеглась на тахте и включила телевизор. Так я от нее никакого совета и не услышала.
Свадьбу мы решили не играть, и мне впервые показалось, что Алик стесняется меня и на людях со мной старается не показываться. Я просто собрала свои вещи от бабы Сони и переехала в комнату Алика в общежитии, и все было бы хорошо, если бы ночами у меня все не происходило именно так, как случалось в автомобиле. По утрам мне приходилось замазывать синяки на запястьях и скрывать царапины на шее. Я часто приходила в техникум в шелковом платочке, который научилась повязывать так ловко, что все думали: я артистическая натура, театральная. Хотя какой может быть театр в нашем захолустье.
Так мы в скрытном состоянии с Аликом и прожили год. На людях я с ним не показывалась, учились мы на разных курсах. Дома все усугублялось. Если раньше Федосеев был груб ночью, то незаметно и исподволь эта грубость перешла и на дневное время. Стал Алик незаметно ко мне придираться. То не то сварю, то не так поглажу брюки, то почему у нас нет детей. Почему у нас не было детей вот загадка. Мне стало казаться, что именно из-за ночной грубости и ночного страха детей и нет, но я боялась сказать Алику.
Однажды Федосеев пришел с работы, сел за стол и сказал, что я неправильно порезала хлеб: не вдоль, а поперек. Я тогда взяла батон стала кромсать его по-разному: вдоль, наискосок, поперек и накидала целую хлебницу. Федосеев же накрутив мои рыжие волосы на ладонь протащил меня по полу и избил, и хотя он потом извинился и мы как обычно ночью занимались своим сексом, я поняла что сломалось что-то важное, потому что если раньше Алик только ночью давал волю рукам, то теперь он делал это и днем и даже прилюдно. Я так громко кричала, что пару раз к нам приходили соседи.
В один день я не выдержала, собрала вещи и сбежала к любимой бабушке Соне. Та сидела у окна на кухне и молча разглядывала меня. Потом принесла йод и перекись, смазала все мои ушибы и синяки, погладила теплой хлебной ладонью по моим рыжим роскошным волосам и сказала:
«Дура, ты  дура, Анюта, кто же тебя кроме Алика еще возьмет замуж», — вздохнула и пошла в спальню смотреть телевизор.
Теперь я третий час сижу на бабкиной кухне и плачу, не знаю что делать, так мне себя жаль.