Лев Толстой. Волшебный свет витража. Часть 1

 ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО ТОЛСТОГО В СВЕТЕ ТРАНСПЕРСОНАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Духовное развитие - это долгое и трудное путешествие по незнакомой стране, полное приключений, опасностей, сюрпризов, веселья и созерцания красоты.Оно пробуждает дремлющие способности, возвышает сознание до нового уровня, решительно преобразует  «нормальные» элементы личности, которая отныне функционирует в новых внутренних измерениях.
                Станислав Гроф

                1.СЕТЬ ПТИЦЕЛОВА
 
  До своего отъезда на Кавказ Лев Толстой был похож на птицу, которая пытается взлететь и всё время натыкается на сеть, расставленную птицеловом. Сеть эта – аристократическое воспитание и собственные слабости. Много лет спустя он так писал об этом периоде жизни в своей «Исповеди»:

  «Я всей душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался высказывать то, что составляло самые задушевные мои желания, то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. […]
  Честолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – всё это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на больного, и чувствовал, что мною довольны. Добрая тётушка моя, чистейшее существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужней женщиной: «Ничто так не образовывает мужчину, как связь с порядочной женщиной»; ещё другого счастья она желала мне, того, чтобы я был адьютантом, и лучше всего у государя; и самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой девушке, и чтоб у меня вследствие этой женитьбы было как можно больше рабов».

  В 1844 году, шестнадцатилетним юношей, он поступает в Казанский университет, но учится из рук вон плохо, страстно предаётся удовольствиям светской жизни, плотским утехам, которые привели к тому, что он заразился гонореей и был вынужден лечь в больницу. Вначале учился на факультете восточных языков, затем перешёл на юридический, где тоже не добился успеха.
  В 1847 году бросил учёбу и покатился, как колобок, от одного пристанища к другому, пытаясь порвать сеть и найти своё место в жизни. Взмывает вверх, к небу – и натыкается на сеть, сплетённую из аристократических предрассудков и собственных слабостей и пороков, снова вверх – и снова падение. Сначала восемнадцатилетний Толстой едет в своё имение в Ясную Поляну, чтобы заняться самоусовершенствованием. Его программа включала в себя сельское хозяйство, юристпруденцию, математику, иностранные языки, медицину, музыку, а главное – твердое желание облегчить участь своих крепостных, в бедственном положении которых он видел и свою вину. Но и тут его постигла неудача: все его попытки разбивались о веками сложившееся недоверие и враждебность крестьян к своему помещику.
  В 1848 году разочарованный Толстой едет в Петербург, чтобы держать экзамен на кандидата в Петербургском университете, выдержал два экзамена, потом передумал, решил поступить юнкером в конно-гвардейский полк в надежде, что военная дисциплина усмирит его страсти и научит быть практичным. Потом оставляет и эту затею и снова предаётся разгульной и распутной жизни, много играет в карты, запутывается в долгах и летом 1849 года, подавленный, мучимый угрызениями совести, снова возвращается в Ясную Поляну. На этот раз он решает поступить на какую-нибудь должность, надеясь порвать с беспутной жизнью и поправить финансовое положение. Но (крепка сеть) к службе он оказался способен так же мало, как и к учёбе в университете, и, бросив и её, в 1851 году оказывается в Москве. Так он мотается между Петербургом,  Москвой и Ясной Поляной - то кутежи, цигане, карты, женщины, охота, жизнь не по средствам – то снова угрызения совести, очередное раскаянье и попытка жить аскетично.

                2.«А ГОРЫ»

  В очередной раз оказавшись в Ясной Поляне в 1851 году, Толстой встретился с братом Николаем, служившим на Кавказе и приехавшим в отпуск. И ему приходит очередное неожиданное решение – отправиться с братом на Кавказ и поступить там на военную службу. В дневниковой записи спустя три года он пишет, что «изгнал себя» на Кавказ, «чтобы бежать от долгов и, главное, привычек». Выдающийся пианист Александр Гольденвейзер, почти пять лет общавшийся с Толстым в конце жизни писателя, в своём дневнике записал разговор в доме Толстых в Ясной Поляне, во время которого сестра Льва Николаевича объяснила причины этого поступка так: его УВЕЗЛИ от долгов. То есть, видимо, это было не только личное желание запутавшегося в долгах беспутного шалопая, этого хотели его родственники. Так в советское время родители провожали в армию своего сына в надежде, что армейская дисциплина и тяготы военной службы сделают из их великовозрастного балбеса мужчину, и такие надежды часто оправдывались. Но Толстому Кавказ дал неизмеримо больше: там избалованный и испорченный порочным обществом кутила и распутник стал духовным человеком и великим писателем. Сеть наконец порвалась, и птица вырвалась на свободу.
  Этот процесс духовного освобождения Толстой описал в повести «Казаки», в которой вывел себя в образе молодого аристократа Оленина:

  « Но на другой день, рано утром, он проснулся от свежести в своей перекладной и равнодушно взглянул направо. Утро было совершенно ясное. Вдруг он увидал, шагах в двадцати от себя, как ему показалось в первую минуту, чисто-белые громады с их нежными очертаниями и причудливую, отчетливую воздушную линию их вершин и далекого неба. И когда он понял всю даль между им и горами и небом, всю громадность гор, и когда почувствовалась ему вся бесконечность этой красоты, он испугался, что это призрак, сон. Он встряхнулся, чтобы проснуться. Горы были всё те же.
   - Что это? Что это такое? - спросил он у ямщика.
   - А горы, - отвечал равнодушно ногаец.
   - И я тоже давно на них смотрю, - сказал Ванюша, - вот хорошо-то! Дома не поверят.
  На быстром движении тройки по ровной дороге горы, казалось, бежали по горизонту, блестя на восходящем солнце своими розоватыми вершинами. Сначала горы только удивили Оленина, потом обрадовали; но потом, больше и больше вглядываясь в эту, не из других черных гор, но прямо из степи вырастающую и убегающую цепь снеговых гор, он мало-помалу начал вникать в эту красоту и почувствовал горы. С ЭТОЙ МИНУТЫ ВСЁ, ЧТО ТОЛЬКО ОН ВИДЕД, ВСЁ, ЧТО ОН ДУМАЛ, ВСЁ, ЧТО ОН ЧУВСТВОВАЛ, ПОЛУЧАЛО ДЛЯ НЕГО НОВЫЙ, СТРОГО ВЕЛИЧАВЫЙ ХАРАКТЕР ГОР (здесь и далее выделено мною. – В.Я.). Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые мечты о Кавказе, все исчезли и не возвращались более. «ТЕПЕРЬ НАЧАЛОСЬ», - как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ - всё это ему казалось теперь уже не шуткой. Взглянет на небо - и вспомнит горы. Взглянет на себя, на Ванюшу - и опять горы. Вот едут два казака верхом, и ружья в чехлах равномерно поматываются у них за спинами, и лошади их перемешиваются гнедыми и серыми ногами; а горы... За Тереком виден дым в ауле; а горы... Солнце всходит и блещет на виднеющемся из-за камыша Тереке; а горы... Из станицы едет арба, женщины ходят красивые, женщины молодые; а горы... Абреки рыскают в степи, и я еду, их не боюсь, у меня ружье, и сила, и молодость; а горы...»

  Кавказ много дал русской литературе, а через нее русской духовной культуре. В «Кавказском пленнике»  Пушкина герой, подобно молодому Толстому, уставший от общества, недовольный своей жизнью, бежит на Кавказ, где надеется обрести духовную свободу:

                Наскуча жертвой быть привычной
                Давно презренной суеты,
                И неприязни двуязычной,
                И простодушной клеветы,
                Отступник света, друг природы,
                Покинул он родной предел
                И в край далекий полетел
                С веселым призраком свободы.

  Тот же мотив бегства и в стихотворении Лермонтова:

                Прощай, немытая Россия,
                Страна рабов, страна господ,
                И вы, мундиры голубые,
                И ты, им преданный народ.
                Быть может, за стеной Кавказа
                Укроюсь от твоих пашей,
                От их всевидящего глаза,
                От их всеслышащих ушей.

  Сосланный на Кавказ рядовым декабрист Александр Бестужев, писавший под псевдонимом Марлинский,  завалил тогдашний книжный рынок повестями, довольно слабыми в художественном отношении, но они были «бестселлерами» того времени благодаря выведенным в них экзотическим кавказским типам и декорациям. В годы, последовавшие за разгромом декабристского восстания, над Россией тяготел режим Николая I, и произведения Марлинского были для читателя тоже своеобразным бегством на Кавказ от удушливой атмосферы «голубых мундиров».
  Уже в Советские годы этот мотив Кавказа как спасителя, Кавказа, где можно укрыться, подпитаться духовно, звучит у Есенина:
 
                Издревле русский наш Парнас
                Тянуло к незнакомым странам,
                И больше всех лишь ты, Кавказ,
                Звенел загадочным туманом.
                ………………………………….
                А ныне я в твою безгладь
                Пришел, не ведая причины:
                Родной ли прах здесь обрыдать
                Иль подсмотреть свой час кончины!

                Мне все равно! Я полон дум
                О них, ушедших и великих.
                Их исцелял гортанный шум
                Твоих долин и речек диких.

                Они бежали от врагов
                И от друзей сюда бежали,
                Чтоб только слышать звон шагов
                Да видеть с гор глухие дали.

                И я от тех же зол и бед
                Бежал, навек простясь с богемой…
                ……………………………………..
                … Ты научи мой русских стих
                Кизиловым струиться соком.

                Чтоб, воротясь опять в Москву,
                Я мог прекраснейшей поэмой
                Забыть ненужную тоску
                И не дружить вовек с богемой.

  Так  что, в решении молодого Толстого уехать на Кавказ  «чтобы бежать от долгов и, главное, привычек» не было ничего оригинального. Это был очень русский поступок.
Видимо, горы обладают какой-то магической силой – хотя, конечно, они сами выбирают, на кого им производить впечатление, а на кого нет, как выразилась остроумная Фаина Раневская по поводу «Сикстинской мадонны». Наверно, прав был Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы». Но мне претит выражение альпинистов о «покорении» гор (вот и у Высоцкого: «Но спускаемся мы с ПОКОРЁННЫХ вершин»). Не вершины надо покорять, бог с ними, с вершинами. Бард Александр Дольский пел:

                Можно, надышавшись высотой
                И спустившись с гор, как с пьедистала,
                На равнине жизнью жить пустой,
                Вспоминая подвиги устало.

  Пушкин с Лермонтовым по горам не лазили, вершин не покоряли. Наоборот, горы их покорили. Визбор пел: «Отыщешь ты в горах ПОБЕДУ НАД СОБОЙ». Вот и Толстой гор не покорял, он сам им покорился и обрел «победу над собой» - над своими страстями, дурными привычками, аристократической спесью. О том, каким был Толстой до встречи с горами, красноречиво говорит такой эпизод. По дороге на Кавказ молодой граф Толстой с братом Николаем остановились в Казани. Спустя много лет Лев Николаевич рассказал эту историю П.И. Бирюкову, который её привел в своей книге «Биография Льва Николаевича Толстого»:
  «Они шли по городу, когда мимо них проехал какой-то господин на долгуше, опершись руками без перчаток на палку, упертую в подножку.
  -  Как видно, этот господин какая-то дрянь, - сказал Лев Николаевич, обращаясь к брату.
  - Отчего? – спросил Николай Николаевич.
  - А без перчаток.
  - Так отчего же дрянь, если без перчаток? – с своей уж заметной, ласковой, умной, насмешливой улыбкой спросил Николай Николаевич» (с. 74).
  И вот этот убеждённый аристократ, привыкший  судить о людях в зависимости от того, есть или нет на них перчатки, попадает в край, где все ходят без перчаток…

                3.ВОЛШЕБНЫЙ СВЕТ ВИТРАЖА

  Карл Юнг обозначил то, что произошло с Толстым во время его встречи с горами, словом «нумиозный», что означает сакральное, священное переживание, выходящее за пределы ординарного. Такое переживание поражает человека внезапно, как озарение. Внешним толчком может быть встреча с прекрасным в форме великого произведения искусства архитектуры, живописи, музыки, поэзии или общение с просветлённым человеком. Или это могут быть величественные картины природы – именно это произошло с Толстым на Кавказе и его литературным двойником Олениным. Человек, испытавший нумиозное переживание, уже никогда не будет прежним. Что бы с ним не случилось, он всегда будет помнить: «А горы», то есть, за привычной, видимой всем физической реальностью он будет чувствовать иную, высшую реальность. Как выразился Станислав Гроф, его жизнь будет пронизана «мистическим ароматом». А великий Альберт Энштейн писал: «Наиболее прекрасное чувство, которое мы испытываем, есть чувство мистического. Оно – основа искусства и науки. Тот, для кого это чувство является чуждым, подобен мертвецу».
  Я бы сравнил человека с церковным витражом. Ночью витраж молчит, но днём, когда сквозь него проходят солнечные лучи, он сверкает ярким волшебным светом, и свет этих цветных стёкол ложится на церковный пол, на лица молящихся, и они сами преображаются, уподобляясь, кто больше, кто меньше, этому витражу. Вот так и нумиозное озарение – свет духовности мгновенно пронзает человека, и духовная ночь преображается в яркую игру красок – и весь окружающий мир становится «а горы».
  Не случайно толчком, вызвавшим нумиозное прозрение, стали для жителя русских лесов и равнин  Толстого именно горы. В мировой культуре гора является символом духовного подъёма, а равнина – символ приземленности. У Горького в «Песне о соколе» Сокол – «Я видел небо», а Уж – «Мне здесь прекрасно, тепло и сыро». У Дольского – «На равнине жизнью жить пустой» - вот и Толстой жил пустой жизнью на равнине и тщетно  пытался взлететь - и взлетел, когда увидел горы.
  Вторично Толстой испытал нумиозное «чувство мистического» в казачьей станице Старогладовской на охоте, и это был следующий этап в его духовном развитии. В повести «Казаки» он так описал это событие:

  «Обойдя то место, где вчера он нашел зверя, и ничего не встретив, он захотел отдохнуть. Солнце стояло прямо над лесом и беспрестанно, в отвес, доставало ему спину и голову, когда он выходил в поляну или дорогу. Семь тяжелых фазанов до боли оттягивали ему поясницу. Он отыскал вчерашние следы оленя, подобрался под куст в чащу, в то самое место, где вчера лежал олень, и улегся у его логова. Он осмотрел кругом себя темную зелень, осмотрел потное место, вчерашний помет, отпечаток коленей оленя, клочок чернозема, оторванный оленем, и свои вчерашние следы. Ему было прохладно, уютно; ни о чем он не думал, ничего не желал. И вдруг на него нашло такое странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить кого-то. Ему вдруг с особенною ясностью пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное от всех существо, лежу теперь один, Бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда, может быть, не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто из людей не сидел и того не думал. «Сижу, а вокруг меня стоят молодые и старые деревья, и одно из них обвито плетями дикого винограда; около меня копошатся фазаны, выгоняя друг друга, и чуют, может быть, убитых братьев». Он пощупал своих фазанов, осмотрел их и отер тепло окровавленную руку о черкеску. «Чуют, может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары; один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин, как и я сам». Ему ясно представилось, что думают и жужжат комары. «Сюда, сюда, ребята! Вот кого можно есть», - жужжат они и облепляют его. И ему ясно стало, что он нисколько не русский дворянин, член московского общества, друг и родня того-то и того-то, а просто такой же комар, или такой же фазан или олень, как те, которые живут теперь вокруг него. «Так же, как они, как дядя Ерошка, поживу, умру. И правду он говорит: только трава вырастет».
  «Да что же, что трава вырастет? - думал он дальше. - Все надо жить, надо быть счастливым; потому что я только одного желаю - счастия. Все равно, что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и больше ничего, или я рамка, в которой вставилась часть единого божества - все-таки надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?»  И он стал вспоминать свою прошедшую жизнь, и ему стало гадко на самого себя. Он сам представился себе таким требовательным эгоистом, тогда как, в сущности, ему для себя ничего не было нужно. И все он смотрел вокруг себя на просвечивающую зелень, на спускающееся солнце и ясное небо и чувствовал все себя таким же счастливым, как и прежде. «Отчего я счастлив и зачем я жил прежде? -  подумал он. - Как я был требователен для себя, как придумывал и ничего не сделал себе, кроме стыда и горя! А вот как мне ничего не нужно для счастия!  И ВДРУГ ЕМУ КАК БУДТО ОТКРЫЛСЯ НОВЫЙ СВЕТ (выделено мною – В.Г.)  «Счастие - вот что, - сказал он себе, - счастие в том, чтобы жить для других. И это ясно. В человека вложена потребность счастия; стало быть, она законна. Удовлетворяя ее эгоистически, то есть, отыскивая для себя богатства, славы, удобств жизни, любви, может случиться, что обстоятельства так сложатся, что невозможно будет удовлетворить этим желаниям. Следовательно, эти желания незаконны, а не потребность счастия незаконна. Какие же желания всегда могут быть удовлетворены, несмотря на внешние условия? Какие? Любовь, самоотвержение! Он так обрадовался и взволновался, открыв эту, как ему показалось, новую истину, что вскочил и в нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой, кому бы сделать добро, кого бы любить. «Ведь ничего для себя не нужно, - все думал он, - отчего же не жить для других?»  Он взял ружье и с намерением скорее вернуться домой, чтобы обдумать все это и найти случай сделать добро, вышел из чащи».

  В новейшей психологии такие переживания названы трансперсональными, то есть, выходящими за пределы персонального восприятия человека как «Эго, зашитого в кожу». В конце XX века на Западе возникла новая дисциплина - трансперсональная психология, которая специализируется на изучении такого рода состояний. С. Гроф, один из ярких представителей этого направления, так определяет пережитое Толстым-Олениным:

  «…это переживание «имманентного Божественного», или, говоря иначе, восприятие Божественного разума», выражающее себя в мире повседневной реальности. Всё в мире – люди, животные, растения, неживые объекты – кажется пронизанным некой космической сущностью, неким божественным светом. Человек, переживший это состояние, внезапно видит, что всё во Вселенной – проявление и выражение одной и той же творческой космической энергии и что все ограничения и чувство отдельности иллюзорны». (С. Гроф. Неистовый поиск себя. knigosite.org›library/read/17982)

  Гроф отмечает, что результатом трансперсонального переживания является «… повышение ценности самой жизни и более любящее, принимающее и прямое отношение к своим собратьям, человеческим существам…», что мы и видим на примере Толстого-Оленина. Такие переживания, кстати, лежат в основе пантеизма.

  «Пантеи;зм — религиозное и философское учение, объединяющее, и иногда отождествляющее Бога и мир.[…] Несмотря на существующие различные течения внутри пантеизма, центральные идеи в большинстве форм пантеизма постоянны: Вселенная как всеобъемлющее единство и святость природы. Пантеизм отвергает антропоцентризм, признавая фундаментальное единство всего живого и необходимость почтительного отношения к природе. (Википедия)
  Прежняя жизнь, жизнь барчука, аристократа, графа, осталась внизу, на равнине, и сеть, мешавшая Толстому взлететь, разорвана в клочья. Его альтер эго Оленин пишет из казацкой станицы письмо своим московским знакомым, и. очевидно, это письмо передаёт чувства, которые владели самим Толстым, когда он жил в станице  «Старогладовской:

  «Как вы мне все гадки и жалки! Вы не знаете, что такое счастье и что такое жизнь! Надо раз испытать жизнь  во всей её безыскусственной красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу каждый день перед собой: вечные, неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего творца, и тогда ясно станет, кто себя губит, кто живёт в правде или во лжи, вы или я. Коли бы вы знали, как мне мерзки и жалки вы в вашем обольщении! Как только представятся мне, вместо моей хаты, моего леса и моей любви эти гостиные, эти женщины с припомаженными волосами, над подсунутыми чужими буклями эти неестественно шевелящиеся губки, эти спрятанные и изуродованные слабые члены и этот лепет гостиных, обязанный быть разговором и не имеющий никаких прав на это – мне становится невыносимо гадко. Представляются мне эти глупые лица, эти богатые невесты с выражением лица, говорящим: «ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невеста»; эти усаживания и пересаживания, это наглое сводничание пар, эта вечная сплетня, притвотство; эти правила – кому руку, кому кивок, кому разговор, и, наконец, эта вечная скука в крови, переходящая от поколения к поколению (и всё сознательно, с убеждением в необходимости). Поймите одно и поверьте одному. Надо видеть и понять, что такое простота и красота, и прах разлетится всё, что вы говорите и думаете, все ваши желания счастья и за меня и за себя. Счастье – это быть с природой, видеть её, говорить с ней. «Ещё он, избави боже, женится на простой казачке и совсем пропадёт для света!» воображаю, говорят они обо мне с истинным состраданием. А я только одного и желаю, чтобы совсем пропасть в вашем смысле, желаю жениться на простой казачке и не смею этого потому, что это было бы верх счастья, которого я недостоин»

  Однако «совсем пропасть» ему не удалось. Но это стремление прошло через всю его жизнь, было его путеводной нитью, давало энергию на пути к вершине. Пока же его альтер эго Оленин после первых попыток альтруизма, после мечтаний на красавице-казачке Марьяне, пробудившей в его душе архетип Евы, «величавой женщины в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего творца» - уезжает домой, почувствовав, что его очень многое разделяет с тем миром естественной простоты и красоты.
  «Вот ежели бы я мог сделаться казаком, Лукашкой, красть табуны, напиваться чихирю, заливаться песнями, убивать людей и пьяным влезть к ней в окно на ночку, без мысли о том, - кто я? и зачем я? – тогда бы другое дело, тогда бы мы могли понять друг друга, тогда бы я мог быть счастлив».

                4.«СЛИШКОМ МНОГО ЧУДЕС»

Традиционная психиатрия считает трансперсональные переживания признаком душевного расстройства, но американский психолог Абрахам Маслоу, основатель гуманистической психологии убежден, что они часто происходят у совершенно нормальных людей. Более того, он обнаружил, что если такие переживания доходят до своего естественного завершения, люди начинают более успешно реализовываться в жизни, в них пробуждается скрытый ранее творческий потенциал. Именно это произошло и в судьбе Толстого. Первые попытки литературного творчества Толстой предпринимает ещё до поездки на Кавказ. Он собирался написать повесть их цыганского быта, написал рассказ «История вчерашнего дня» - явное подражание Стерну. Этот рассказ предвосхищал некоторые черты зрелого Толстого, но это была всего лишь ещё одна попытка найти себя в общем ряду попыток закрепиться в жизни, пристать хоть к какому-то берегу. После трансперсонального озарения в лесу, заставившего его ощутить пантеистическое чувство растворения границ личности и единства с другими людьми, природой, миром, в нём высвобождается мощная творческая энергия, и он, минуя ученический период, вступает в литературу как вполне сложившийся зрелый писатель. Уже в июле 1852 года он отправляет Некрасову – одному из издателей литературного журнала «Современник» свою повесть «Детство» (первую из трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность»), которую Некрасов принял без колебаний. Широкая публика приняла эту повесть с восторгом. «Со всех сторон от публики слышались похвалы новому автору, все интересовались узнать его фамилию», - пишет его биограф П. Бирюков. В 1853 году Толстой работает над продолжением – повестью «Отрочество», написал рассказы «Набег» (закончил в декабре 1852г.), «Рубка леса» (1853г), «Утро помещика» (1856 г.), «Записки маркёра»(1856), начал работу над повестью «Казаки». В 1854-1855-х годах, находясь в действующей армии, несмотря на непрекращающийся обстрел Севастополя, создаёт «Севастопольские рассказы». Все эти произведения вошли в золотой фонд русской литературы. Его талант оценили по достоинству и приняли в свою среду такие корифеи тогдашней литературы, сотрудники «Современника», как Тургенев, Фет, Островский, Писемский. Последний даже предсказывал (и время подтвердило справедливость этого прогноза), что этот начинающий писатель превзойдёт всех. Достоевский, отбывая наказание в Сибири, прочитал «Детство» и «Отрочество». Повести  произвели на него сильное впечатление, одного из знакомых он просил узнать, кто этот таинственный Л.Н.
  У меня есть подозрение, что у Михаила Шолохова тоже было трансперсональное переживание, пробудившее в нём гениального писателя. Эта гениальность дорого стоила Шолохову. Е.Г. Левицкая, первый рецензент «Тихого Дона», вспоминала:

  «Боже мой, какая поднялась вакханалия клеветы и измышлений по поводу «Тихого Дона» и его автора! С серьезными лицами, таинственно понижая голос, люди как будто бы вполне «приличные» - писатели, критики, не говоря уж об обывательской публике, передавали «достоверные» истории: Шолохов, мол, украл рукопись у какого-то белого офицера - мать офицера, по одной версии, приходила в газ. «Правда», или ЦК, или в РАПП и просила защиты прав её сына, написавшего такую замечательную книгу… На всех литературных перекрестах чернили и клеветали автора «Тихого Дона». Бедный автор, которому в 1928 г. едва исполнилось 23 года! Сколько нужно было мужества, сколько уверенности в своей силе и в своем писательском таланте, чтобы стойко переносить все пошлости, все ехидные советы и «дружеские» указания «маститых» писателей. Я однажды добралась до одного такого «маститого» писателя - это оказался Березовский, который глубокомысленно изрек: «Я старый писатель, но такой книги, как «Тихий Дон», не мог бы написать… Разве можно поверить, что в 23 года, не имея никакого образования, человек мог написать такую глубокую, такую психологически правдивую книгу…»
                uznaem-kak.ru›biografiya-m-a-sholoxova-chast-2/

  Александр Солженицын, спустя десятилетия, активно распространял эту «утку». В предисловии к книге «Стремя Тихого Дона», в которой доказывалось, что Шолохов - плагиатор, он писал:

  «С самого появления своего в 1928 году «Тихий Дон» протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне, опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев. Сам происхождением и биографией «иногородний», молодой автор направил пафос романа против чуждой «иногородности», губящей донские устои, родную Донщину, — чего, однако, никогда не повторил в жизни, в живом высказывании, до сегодня оставшись верен психологии продотрядов и ЧОНа. Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет. Критика сразу отметила, что начинающий писатель весьма искушен в литературе, «владеет богатым запасом наблюдений, не скупится на расточение этих богатств» («Жизнь искусства», 1928, №51; и др.). Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, — но лучший 1-й том, начатый в 1926 г., подан готовым в редакцию в 1927-м; через год же за 1-м был готов и великолепный 2-й; и даже менее года за 2-м подан и 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда — несравненный гений? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп. СЛИШКОМ МНОГО ЧУДЕС!» (выделено мною. – В.Г.)(antology.igrunov.ru›authors/tomashevsk…don.html)
  Уже в наши дни писатель и поэт Михаил Аникин утверждает, что автором «Тихого Дона» был Александр Серафимович, хотя достаточно сравнить текст его повести «Железный поток» с любой страницей «Тихого Дона», чтобы убедиться, что эти книги написаны разными авторами, да и художественный уровень романа Шолохова несравненно выше. (Жизнь замечательных людей (Михаил Шолохов) youtube.com)
  Признаться, я и сам, перечитывая год назад «Тихий Дон», сомневался иногда в авторстве Шолохова. Уж очень невероятно, чтобы 23-х летний писатель мог обладать столь зрелым талантом и житейским опытом. С точки зрения обычного знания о том, как развивается писательский талант, это действительно кажется невозможным, но если принять мою версию о пережитом Шолоховым трансперсональном опыте, всё становится на свои места. Правда, мне не известно, чтобы писатель когда либо рассказывал об этом, но на это могли быть разные причины. Например, опасался, что его могут воспринять как психически больного, ведь и в наше время традиционная психология не избавилась от этого предрассудка, чего уж говорить о возможной реакции на признание писателя окружающих его людей.
  Однако вернёмся к Толстому. Нумиозное переживание пробудило в нём и задатки будущего пророка. «Вчера, - пишет он в своём дневнике от 2-4 марта 1855 года, - разговор о божественном и вере навёл меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества религии Христа, очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающее блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели… Действовать СОЗНАТЕЛЬНО к соединению людей с религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечёт меня». (Янко Лаврин. Лев Толстой, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни. marsexx.ru›tolstoy/lavrin-tolstoy-biografia.html). (о Толстом – «основателе новой религии» мы поговорим позднее).

                5.НЕЗРИМЫЕ ПОМОЩНИКИ

  Там же, на Кавказе, с Толстым произошло поразительное событие, о котором он пишет своей тётке в письме от 6 января 1852 года (письмо написано по французски):

  «Сегодня произошёл случай, который мог бы меня заставить поверить в Бога, если б я уже не верил в Него С НЕКОТОРЫХ ПОР».

  (Выделено мною. Очевидно, Толстой имеет в виду свой трансперсональный опыт, описанный в «Казаках», о котором я писал выше).
  Далее он описывает тот случай, который произошёл с ним летом 1851 года в ауле Старый Юрт. Офицеры стоящего там лагеря по обыкновению убивали время за карточной игрой (а чем ещё заниматься в глухомани, чтобы не умереть от скуки?). Толстой держался месяц, а потом его, что называется, «бес попутал», он не выдержал и сел к карточному столу. Исход предсказуем: проигрался. Проиграл все свои деньги и, желая отыграться, сверх того проиграл ещё 500 рублей – сумма по тем временам большая. Поскольку, понятно, денег у него не было, он дал долговой вексель сроком на полгода.
  В соседнем чеченском ауле жил молодой чеченец по имени Садо – конокрад, забубённая головушка, то есть, по чеченским понятиям, «джигит». Он приходил в русский лагерь, подружился с офицерами, и те научили его играть в карты. А поскольку он был неграмотный, считать и записывать не умел, офицеры, пользуясь этим, бессовестно его обманывали. Толстой – очевидно, под влиянием новых чувств, о которых он писал своим московским знакомым – отговаривал Садо от игры, убеждая, что офицеры плутуют, и, в конце концов, предложил играть вместо него по доверенности – и отыграл Садо его долги. После этого Садо привязался к нему всей душой, и они стали кунаками. А кунак для горца это больше чем друг или брат. Кунаку горец снимет с себя последнюю рубашку и, не задумываясь, отдаст за него жизнь. Когда Толстой уехал из аула в Тифлис, Садо каждый день приходил в Старый Юрт к брату Толстого и жаловался, что очень скучает по своему кунаку и не знает, куда себя деть. А когда узнал, что Толстой просил в письме к Николаю подыскать ему лошадь, Садо привел свою. Более того, Толстой обещал взять его в Россию, и, поскольку Садо знал, что в России у «кунака» живёт брат Сергей, который любит лошадей, он обещал, что украдёт для Сергея самую лучшую лошадь, какая только есть в горах.

  «После глупости, которую я сделал, начав играть в Старом Юрте, - пишет Толстой тётке, - я больше не брал в руки карт и читал наставления Садо, у которого страсть к игре, хотя он не знает игры, и ему всегда удивительно везёт. Вчера вечером я был занят мыслями о моих денежных делах и моих долгах. Я думал о том, как я расплачусь. Долго размышляя об этом, я увидел, что если я не буду много тратить, долги не будут мне обременительны и могут быть уплачены понемногу в 2 или 3 года; но 500 рублей, которые я должен был заплатить в этом месяце, приводили меня в отчаяние. Я был в отчаянии от этой глупости, что, делавши долги в России, приехал их снова делать сюда. Вечером, молясь, я просил Бога, чтобы Он избавил меня от этого тяжёлого положения, и я молился очень горячо – «Но как же я могу выпутаться из этого?» - думал я, ложась спать. Ничего не может случиться такого, что бы дало мне возможность расплатиться с этим долгом. Я уже представлял себе все эти неприятности, которые мне пришлось бы перенести из-за этого. «Как он подаст ко взысканию, как по начальству будут требовать отзыва, почему я не плачу и т.д. Помоги мне, Господи!», - сказал я и заснул.
  На другой день я получил письмо от Николеньки с приложением вашего и многих других писем. Он мне пишет: «На днях был у меня Садо; он выиграл у Кнорринга твои векселя и привёз их мне. Он был так доволен этому выигрышу, так счастлив и так много меня спрашивал: «как думаешь, брат рад будет, что я это сделал?», что я его очень за это полюбил. Этот человек действительно к тебе привязан».
  Не правда ли, удивительно видеть свою просьбу услышанной на другой же день, т.е. удивительна больше всего милость Божия к существу, заслужившему её так мало, как я».
 
  Этот случай удивительно напоминает эпизод из третьего тома романа «Война и мир», и наверняка именно он послужил основой для этого эпизода. 
Николай Ростов, храбрый офицер и добрый малый, но лишенный духовных задатков, полюбил Марью Болконскую. В этой девушке его поразило именно то, чего ему не хватало – «выражение высшей духовной жизни» Но сделать ей предложение он не мог, поскольку был связан словом с Соней, бедной девушкой, воспитанницей семьи Ростовых. Вечером, сидя дома, Николай вспоминает дневную встречу с княжной Марьей в церкви:
  «Как она молилась! - вспомнил он. - Видно было, что вся душа ее была в молитве. Да, это та молитва, которая сдвигает горы, и я уверен, что молитва ее будет исполнена. Отчего я не молюсь о том, что мне нужно? - вспомнил он. - Что мне нужно? Свободы, развязки с Соней. Она правду говорила, - вспомнил он слова губернаторши, - кроме несчастья, ничего не будет из того, что я женюсь на ней. Путаница, горе maman... дела... путаница, страшная путаница! Да я и не люблю ее. Да, не так люблю, как надо. Боже мой! выведи меня из этого ужасного, безвыходного положения! - начал он вдруг молиться. - Да, молитва сдвинет гору, но надо верить и не так молиться, как мы детьми молились с Наташей о том, чтобы снег сделался сахаром и выбегали на двор пробовать, делается ли из снегу сахар. Нет, но я не о пустяках молюсь теперь», - сказал он, ставя в угол трубку и, сложив руки, становясь перед образом. И, умиленный воспоминанием о княжне Марье, он начал молиться так, как он давно не молился. Слезы у него были на глазах и в горле, когда в дверь вошел Лаврушка с какими-то бумагами.
  - Дурак! что лезешь, когда тебя не спрашивают! - сказал Николай, быстро переменяя положение.
  - От губернатора, - заспанным голосом сказал Лаврушка, - кульер приехал, письмо вам.
  - Ну, хорошо, спасибо, ступай!
  Николай взял два письма. Одно было от матери, другое от Сони. Он узнал их по почеркам и распечатал первое письмо Сони. Не успел он прочесть нескольких строк, как лицо его побледнело,  и глаза его испуганно и радостно раскрылись.
  - Нет, это не может быть! - проговорил он вслух. Не в силах сидеть на месте, он с письмом в руках, читая его, стал ходить по комнате. Он пробежал письмо, потом прочел его раз, другой, и, подняв плечи и разведя руками, он остановился посреди комнаты с открытым ртом и остановившимися глазами. То, о чем он только что молился, с уверенностью, что бог исполнит его молитву, было исполнено; но Николай был удивлен этим так, как будто это было что-то необыкновенное, и как будто он никогда не ожидал этого, и как будто именно то, что это так быстро совершилось, доказывало то, что это происходило не от бога, которого он просил, а от обыкновенной случайности.
  Тот, казавшийся неразрешимым, узел, который связывал свободу Ростова, был разрешен этим неожиданным (как казалось Николаю), ничем не вызванным письмом Сони. Она писала, что последние несчастные обстоятельства, потеря почти всего имущества Ростовых в Москве, и не раз высказываемые желания графини о том, чтобы Николай женился на княжне Болконской, и его молчание и холодность за последнее время - все это вместе заставило ее решиться отречься от его обещаний и дать ему полную свободу».
    Лет десять назад я задумал написать статью о толстовских коммунах на основе воспоминаний толстовца Бориса Мазурина, «Рассказ и раздумья об истории одной толстовской коммуны», которую прочитал ещё во времена «перестройки» в журнале «Новый мир». Обдумывая материал, я понял, что прежде, чем писать о коммуне, необходимо изучить взгляды самого Толстого о коммуне и коммунизме. Обратившись к доступным мне книгам Толстого и о Толстом, я не нашёл в них даже намёка на то, что меня интересовало. Скорее всего, при Советской власти такие материалы вообще не публиковались. Где искать нужные книги, в каком направлении двигаться, было совершенно неясно, ситуация была тупиковой, как у проигравшегося на Кавказе Толстого и у Николая Ростова. Впрочем, я тогда был завален другими делами, и писание статьи отложил до лучших времён.
  Однажды я шёл по улице в центре города. В те годы в городе бурным ходом шла реконструкция, реставрировались одни старые здания и рушились другие. Я остановился у одного здания, обречённого на слом, знакомого мне с детства, стоял и мысленно прощался с ним. Жильцов из дома уже выселили, и он зиял пустыми глазницами оконных проёмов, одинокий и жалкий, как старая больная лошадь, которая уже не может служить людям, и теперь её ведут на бойню. Грустное зрелище.
  Рядом с умирающим домом стояли деревянные сараи его бывших обитателей. Двери одних сараев были раскрыты, и в их чёрных недрах виднелся хлам, оставленный хозяевами, на дверях других висели замки – хозяева еще не увезли из них нужные вещи. В глубине одного из раскрытых сараев я заметил стопку старых книг, и, старый книгочей, не мог удержаться от того, чтобы не заглянуть внутрь. Ничего интересного не было: пятидесятых годов учебники химии, математики и прочих школьных наук. Впрочем, я обнаружил послевоенные издания стихов Исаковского, Суркова и несколько старых номеров «Огонька». И вдруг среди пыльного книжного хлама – две толстые ветхие книги в серых бумажных переплётах четырёхтомника П. И. Бирюкова «Биография Льва Николаевича Толстого», Государственное издательство. Москва – 1923 Петроград». Уже дома, разглядывая свою находку, я оценил, какое сокровище «случайно» попало мне в руки. Бирюков – толстовец, не только лично знавший писателя, он был в числе его близких друзей и их связывала духовная общность. Я думаю, что по богатству и уникальности представленного материала эта книга среди биографий о Толстом не знает себе равных.
  Сейчас эту книгу можно прочесть в интернете ( tolstoy.lit-info.ru›…biryukov/biografiya-biryukov…),  но тогда, в 2004-м году у меня ещё не было компьютера, да если б и был, вряд ли в интернете книга Бирюкова там была. Страницы книг пожелтели от времени, но по степени их сохранности видно, что их никто никогда не читал, 81 год они ждали своего читателя.
  Когда я углубился в изучение этих книг, прежняя тема – о коммунах толстовцев – сразу отодвинулась, и как-то сама собой родилась новая тема – именно она раскрывается в данной статье. И если бы не было той находки, похожей на подарок незримого благодетеля, статья никогда не была бы написана.
  Этот случай напоминает историю учёного Вильями Похлебкина. Работая в Институте истории, он не ужился с директором института, выступил на учёном совете с резкой критикой порядков, царивших в институте, после чего в отместку ему закрыли доступ в спецхран Государственной библиотеки им. Ленина и в государственные архивы, а также запретили контакты с представителями иностранных государств. После того, как учёный совет отклонил тему докторской диссертации Похлёбкина, он ушёл из института. Поскольку учёному закрыли доступ к источникам информации, его научная карьера закончилась. Несколько лет он жил впроголодь, и вот однажды произошёл удивительный случай. Эту историю я несколько лет назад услышал по телевизору, воспроизвожу ее по памяти и, надеюсь, не слишком переврал в деталях.
  Похлёбкин  жил в старом доме, который должны были пустить на слом, а сам он должен был переехать на новую квартиру. Но случилось так, что с переездом вышла задержка, а бульдозер (или кран, я точно не помню) уже приехал и бульдозерист, не зная, что в доме находятся люди, начал его ломать и уже своротил угол дома. Жильцы, к счастью, не пострадали, водитель бульдозера, разобравшись, уехал – и тут учёный увидел, что из развороченного угла посыпались старинные книги, и среди них книги по русской кулинарии. Похлёбкин стал их изучать – и, неожиданно для себя, открыл новое направление для научной работы. Википедия так рассказывает о его заслугах в этой области научной деятельности:

  Наибольшую известность Похлёбкин приобрёл как исследователь и популяризатор кулинарии, занимаясь гастрономической историей, семиотикой кухни и кулинарной антропологией. Он, в частности, реконструировал древнерусское кушанье кундюмы (кундюбки) и ассортимент блюд и напитков в русской классической драматургии конца XVIII—начала XX века. Похлёбкин предложил также разнообразить пищевой рацион космонавтов и ввести для них купаж чёрного и зелёного чая. Монография Похлёбкина «История водки» была удостоена премии Ланге Черетто. Почти все кулинарные книги Похлёбкина неоднократно переиздавались по просьбам читателей. […]
  Еда по Похлёбкину — не проблема желудка, «а проблема сердца…, проблема восстановления национальной души»]. Например, по мнению Похлёбкина, существуют блюда, не исчезавшие из русской кухни более тысячелетия, такие, как щи с чёрным хлебом. Похлёбкин упомянул«неистребимый ничем аромат щей, щаной дух, который всегда стоял в русской избе». Сравнивая русскую кухню с французской, Похлёбкин упомянул не имеющие, по его мнению, аналога во Франции квашеную капусту, солёные огурцы, сухие белые грибы, сметану и хрен.

  Силы, посылающие людям неожиданную помощь, в христианстве называются ангелами-хранителями, в шаманстве – духами-проводниками, духовными учителями, животными силы. С. Гроф пишет:

  «Встречи с учителями и защитниками из духовного мира наиболее ценные феномены трансперсональной области. Испытуемый воспринимает их как существа с более высоких планов сознания и энергетических уровней. Иногда они появляются спонтанно на определенной стадии духовного развития человека; они могут появиться во время внутреннего кризиса, отвечая на мольбу о неотложной помощи. Во многих случаях они продолжают являться человеку либо по своей собственной инициативе, либо по просьбе своего протеже. Иногда духовные учителя имеют человеческую форму с определенно божественными качествами. В других случаях они являются в виде источника, излучающиего свет или мощные энергетические поля. В некоторых случаях люди не воспринимают своих учителей чувствами, а просто ощущают их присутствие. Учителя разговаривают словами лишь в виде исключения, в большинстве случаев послания, объяснения и инструкции передаются телепатически. Помощь, оказываемая духовными учителями, принимает различные формы. Иногда они помогают в трудных или опасных ситуациях внешнего мира, иногда проводят человека через критические ситуации на внутреннем плане, как, например, Вергилий вел Данте в "Божественной комедии". Они обеспечивают интеллектуальную, моральную и духовную поддержку, помогают в борьбе со злом и деструктивными силами, создают защитные энергетические поля. В определенных случаях они могут дать специальные указания относительно проблем человека или относительно общего направления его жизни».
Гроф Станислав. Путешествие в поисках...
ModernLib.ru›…grof…puteshestvie_v_poiskah_sebya…

                6.«КАКОЙ-ТО ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ГОЛОС»

  Были ли у Толстого  встречи с учителями и защитниками из духовного мира? Прямых доказательств у меня нет, но косвенные позволяют предположить, что были. С. Гроф пишет, что люди могут и не воспринимать своих учителей чувствами, но ощущать их присутствие и получать послания как словами, так и телепатически. Такое общение у главных героев произведений Толстого происходит постоянно.

   «Мне кажется, - пишет он своей тётке с Кавказа, - что странная мысль поехать на Кавказ внушена мне свыше. Это рука Божия вела меня, и я непрестанно благодарю Его. Я чувствую, что здесь я стал лучше (это ещё не много, потому что я был очень дурён), и я твёрдо уверен, что всё, что может со мной случиться здесь, будет мне на пользу, потому что сам Бог  этого захотел».

  Воспитанный в христианстве, писатель объясняет это помощью христианского Бога, но уместнее объяснить это решение подсказкой своего духовного помощника. В «Казаках» Оленин видит горы: «Теперь началось», - как будто сказал ему КАКОЙ-ТО ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ГОЛОС» (здесь и далее выделено мною. – В.Г.). После этого телепатического послания мировосприятие Оленина кардинально меняется: «С этой минуты всё, что только он видел, всё, что он думал, всё, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый характер гор».
  В лесу во время охоты Оленин пережил нумиозное озарение: «И вдруг на него нашло такое странное чувство беспричинного счастия и любви ко всему, что он, по старой детской привычке, стал креститься и благодарить КОГО-ТО ». Обратите внимание: верующий Оленин-Толстой бессознательно благодарит не бога, а «кого-то», а бог тут ни при чём. Этот «кто-то» ему не известен, но он его чувствует телепатически и благодарит за посланный им дар.

  После Бородинского ужаса происходит судьбоносная для духовного развития Пьера встреча с людьми из народа – русскими солдатами. «Надо дать им!» — подумал Пьер, взявшись за карман. «Нет, не надо», — сказал ему КАКОЙ-ТО голос».
  Голоса слышит и герой «Анны Карениной» Лёвин:

  «Лёвин перестал уже думать и только как бы прислушивался к ТАИНСТВЕННЫМ ГОЛОСАМ, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между собой».

  В финале романа «Воскресение» голос слышит Нехлюдов:

  « -Да неужели только это? - вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти слова. И внутренний голос всего существа его ГОВОРИЛ: «Да, только это».

  Голоса могут общаться с героями Толстого во сне или полузабытьи.Изучая масонскую премудрость, Пьер записывает в своём дневнике:
«После обеда заснул и, в то время как засыпал, услыхал явственно ГОЛОС, СКАЗАВШИЙ МНЕ, в левое ухо: «Твой день». Далее следует описание пророческого сна: на Пьера нападают собаки – символическое выражение его страстей, с которыми он тщетно борется. «Я оглянулся и увидал, что брат А. стоит на заборе и указывает мне на большую аллею и сад, и в саду большое и прекрасное здание». Духовный наставник является во сне в образе реального «брата А.» и предсказывает ему его духовное обновление в виде прекрасного здания.

   На постоялом дворе в Можайске Пьер Безухов видит сон, в котором его духовный учитель является в образе его умершего «благодетеля» Баздеева:

  «Солдатом быть, просто солдатом! — думал Пьер, засыпая. — Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими. Но как скинуть с себя все это лишнее, дьявольское, все бремя этого внешнего человека? Одно время я мог быть этим. Я мог бежать от отца, как я хотел. Я мог еще после дуэли с Долоховым быть послан солдатом». И в воображении Пьера мелькнул обед в клубе, на котором он вызвал Долохова, и благодетель в Торжке. И вот Пьеру представляется торжественная столовая ложа. Ложа эта происходит в Английском клубе. И кто-то знакомый, близкий, дорогой, сидит в конце стола. Да это он! Это благодетель. «Да ведь он умер? — подумал Пьер. — Да, умер; но я не знал, что он жив. И как мне жаль, что он умер, и как я рад, что он жив опять!» С одной стороны стола сидели Анатоль, Долохов, Несвицкий, Денисов и другие такие же (категория этих людей так же ясно была во сне определена в душе Пьера, как и категория тех людей, которых он называл они), и эти люди, Анатоль, Долохов громко кричали, пели; но из-за их крика слышен был голос благодетеля, неумолкаемо говоривший, и звук его слов был так же значителен и непрерывен, как гул поля сраженья, но он был приятен и утешителен. Пьер не понимал того, что говорил благодетель, но он знал (категория мыслей так же ясна была во сне), что благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля. Но они хотя и были добры, они не смотрели на Пьера, не знали его. Пьер захотел обратить на себя их внимание и сказать. Он привстал, но в то же мгновенье ноги его похолодели и обнажились.
  Ему стало стыдно, и он рукой закрыл свои ноги, с которых действительно свалилась шинель. На мгновение Пьер, поправляя шинель, открыл глаза и увидал те же навесы, столбы, двор, но все это было теперь синевато, светло и подернуто блестками росы или мороза.
  «Рассветает, — подумал Пьер. —Но это не то. Мне надо дослушать и понять слова благодетеля». Он опять укрылся шинелью, но ни столовой ложи, ни благодетеля уже не было. Были только мысли, ясно выражаемые словами, мысли, которые кто-то говорил или сам передумывал Пьер.
Пьер, вспоминая потом эти мысли, несмотря на то, что они были вызваны впечатлениями этого дня, был убежден, что КТО-ТО вне его говорил их ему. Никогда, как ему казалось, он наяву не был в состоянии так думать и выражать свои мысли.
  «Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога, — говорил голос. — Простота есть покорность Богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное — золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудное (продолжал во сне думать или слышать Пьер) состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. Все соединить? — сказал себе Пьер. — Нет, не соединить. — Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!» — с внутренним восторгом повторил себе Пьер, чувствуя, что этими именно, и только этими словами выражается то, что он хочет выразить, и разрешается весь мучащий его вопрос.
  - Да, сопрягать надо, пора сопрягать.
  - Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, — повторил какой-то голос, — запрягать надо, пора запрягать...
  Это был голос берейтора, будившего Пьера.Солнце било прямо в лицо Пьера. Он взглянул на грязный постоялый двор, в середине которого у колодца солдаты поили худых лошадей, из которого в ворота выезжали подводы. Пьер с отвращением отвернулся и, закрыв глаза, поспешно повалился опять на сиденье коляски. «Нет, я не хочу этого, не хочу этого видеть и понимать, я хочу понять то, что открывалось мне во время сна. Еще одна секунда, и я все понял бы. Да что же мне делать? Сопрягать, но как сопрягать все?» И Пьер с ужасом почувствовал, что все значение того, что он видел и думал во сне, было разрушено.

  Сопрягать – церковный термин, означающий «соединять вместе, связывать, совмещать». Когда венчают брачующихся в церкви, их на церковном языке «сопрягают». Получив послание, Пьер не понял, что и с чем надо сопрягать. Реальность в виде слов берейтора о том, что надо ЗАПРЯГАТЬ тоже, на мой взгляд, имеет смысл. Надо запрягать, чтобы отправляться по дороге жизни вперед. И путь этот был хождением по мукам, чтобы в плену, накануне освобождения из плена, опять же во сне, узнать разгадку этого слова. И духовный учитель пришёл уже в виде учителя географии – масон Баздеев уже сыграл свою роль в духовных поисках Пьера.

  «Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять КТО-ТО, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
  «Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Все перемещается и движется, и это движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
  «Каратаев!» — вспомнилось Пьеру.
  И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», — сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
— Вот жизнь, — сказал старичок учитель.
  «Как это просто и ясно, — подумал Пьер. — Как я мог не знать этого прежде».
— В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез».

  Отец Сергий в одноимённой повести Толстого, затворник и знаменитый целитель, не устояв перед позывами плоти, совершает грех и наутро, переодевшись, тайно покидает свою обитель. Опоры, на которых держалась его личность, рухнули, исчезла вера в Бога, и он готов совершить самоубийство.

  «Он лежал, облокотившись на руку. И вдруг он почувствовал такую потребность сна, что не мог держать больше голову рукой, а вытянул руку, положил на нее голову и тотчас же заснул. Но сон этот продолжался только мгновение; он тотчас же просыпается и начинает не то видеть во сне, не то вспоминать.
И вот видит он себя почти ребенком, в доме матери в деревне. И к ним подъезжает коляска, и из коляски выходят: дядя Николай Сергеевич, с огромной, лопатой, черной бородой, и с ним худенькая девочка Пашенька большими кроткими глазами и жалким, робким лицом. И вот им, в их компанию мальчиков, приводят эту Пашеньку. И надо с ней играть, а скучно. Она глупая. Кончается тем, что ее поднимают на смех, заставляют ее показывать, как она умеет плавать. Она ложится на пол и показывает на сухом. И все хохочут и делают ее дурой. И она видит это и краснеет пятнами и становится жалкой, такой жалкой, что совестно и что никогда забыть нельзя этой ее кривой, доброй, покорной улыбки. И вспоминает Сергий, когда он видел ее после этого. Видел он ее долго потом, перед поступлением его в монахи. Она была замужем за каким-то помещиком, промотавшим все ее состояние и бившим ее. У нее было двое детей: сын и дочь. Сын умер маленьким.
  Сергий вспоминал, как он видел ее несчастной. Потом он видел ее в монастыре вдовой. Она была такая же - не сказать глупая, но безвкусная, ничтожная и жалкая. Она приезжала с дочерью и ее женихом. И они были уже бедны. Потом он слышал, что она живет где-то в уездном городе и что она очень бедна. «И зачем я думаю о ней? - спрашивал он себя. Но не мог перестать думать о ней. - Где она? Что с ней? Так ли она все несчастна, как была тогда, когда показывала, как плавают, по полу? Да что мне об ней думать? Что я ? Кончить  надо».
  И опять ему страшно стало, и опять, чтобы спастись от этой мысли, он стал думать о Пашеньке.
  Так он лежал долго, думая то о своем необходимом конце, то о Пашеньке. Пашенька представлялась ему спасением. Наконец он заснул. И во сне он увидал ангела, который пришел к нему и сказал: "Иди к Пашеньке и узнай от нее, что тебе надо делать, и в чем твой грех, и в чем твое спасение".
Он проснулся и, решив, что это было виденье от Бога, обрадовался и решил сделать то, что ему сказано было в видении. Он знал город, в котором она живет, - это было за триста верст, - и пошел туда ».

Вообще, герои Толстого часто видят сны. События, увиденные во сне, не менее важны, чем «реальные»; они, как и «реальные» - тоже часть их биографии, и более значительны, чем те, которыми наполнена рутинная жизнь каждого человека (поиграл с соседом в шахматы, сходил в баню, повздорил с женой и т.д.).  Здесь писатель не открыл ничего нового, это древний литературный приём. В «Ветхом Завете» Иосиф истолковывает сны фараона и его слуг, в «Слове о полку Игореве» киевский князь Святослав видит сон, который ему истолковывают бояре, вещий сон видит Гринев в «Капитанской дочке» Пушкина и т. д. Толстой, наделяя своих литературных двойников (Безухова, Лёвина, отца Сергия) собственными чертами характера, заставляя их пережить то, что пережил он, передает им свою способность видеть сны. И это не те обыденные сны, которые мы видим каждую ночь и чаще всего забываем, это сны-послания, сны, идущие из глуби подсознания, из той глуби, где  говорят с человеком его помощники и хранители. Такие сны, кому чаще, кому реже, снятся каждому. Толстому, у которого всё как у обычных людей, только крупнее, масштабней, я полагаю, и вещие сны снились чаще. Один из таких снов он  видел в августе 1865 года. 18 августа он записывает новую, важную для него мысль:

  «Всемирно-историческая задача России состоит в том, чтобы внести в мир идею общественного устройства поземельной собственности. […]
  Русский народ отрицает собственность самую прочную, самую независимую от труда, и собственность, более другой стесняющую право приобретения собственности другими людьми, собственность поземельную. Это не есть мечта, это факт, выразившийся в общинах крестьян, в общинах казаков. […] Революция будет не против царя и деспотизма, а против поземельной собственности…»

  И в конце текста:

  «Всё это ВИДЕЛ ВО СНЕ 13 августа», - то есть, сон был записан через пять дней после того, как Толстой видел его.
  Таинственный «кто-то» может проявлять себя не только во сне или телепатически посылая нужную информацию. Информация может быть принята минуя сознание, и только по внезапно охватившим человека эмоциям можно понять, что подсознательно человек уже что-то знает, хотя пока что не может расшифровать это знание. Пережив нумиосное просветление в лесу, Оленин вдруг начинает испытывать страх:

  «Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только боялся - что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения».

Андрей Болконский получает послание, что будет убит:

  «Он (князь Андрей. – В.Г.) придумал лучше облиться в сарае.
  «Мясо, тело, chair a canon!» (пушечное мясо. – В.Г.) – думал он, глядя на своё голое тело, и вздрагивал не столько от холода, сколько от САМОМУ ЕМУ НЕПОНЯТНОГО отвращения и УЖАСА при виде этого огромного количества тел, полоскавшегося в грязном пруде».

  Скоро его тело и в самом деле станет пушечным мясом – он будет смертельно ранен во время Бородинского сражения гранатой, выпущенной из пушки. Тогда, во время купания в сарае, Андрей, испытав ужас, еще не понял смысл послания. Но вечером перед Бородинским сражением он уже знает, что завтра будет убит: «Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. […] Ну, да не надолго!», - говорит он Пьеру. И в тот вечер перед сражением, «бездны мрачной на краю», к нему приходит прозрение о всей его прошлой жизни:

  «Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им. Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот они, те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, — говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня — ясной мысли о смерти. — Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись чем-то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество — как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня».

Порой помощники из духовного мира являются в облике конкретных людей. Пашенька в «Отце Сергии», которую герой видит во сне и к которой посылает его духовный наставник, явившись в виде ангела, сама того не сознавая, выводит его из духовного тупика и спасает от возможного самоубийства:

« Так вот что значил мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом Бога, она живет для Бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить Богу? » - спрашивал он себя, и ответ был: «Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет Бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его ».

После дуэли и размолвки с женой Пьер испытывал мучительный духовный кризис:

  «О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог переставать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его. […]
Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «Умрешь — все кончится. Умрешь, и все узнаешь — или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.

  Из духовного тупика его вывела и, возможно, спасла от самоубийства «случайная» встреча с известнейшим масоном и мартинистом Осипом Баздеевым на почтовой станции в Торжке по дороге из Москвы в Петербург. Вроде бы, ничего мистического в этой встрече не было. Люди постоянно с кем то случайно встречаются. И в том, что Баздеев знает о Пьере и его беспутной жизни, тоже не было ничего удивительного – богач Пьер был на виду, его знали, о нём судачили в московских светских гостиных. Странно было, что старый масон знал о том, что происходило в душе Пьера, хотя они не были не только близки – даже знакомы не были. Это был типичный учитель из духовного мира, воплотившийся физически в личности Баздеева и пришедший в нужную минуту, чтобы спасти. Баздеев предлагает своему подопечному единственно верное средство спасения:

  «…необходимо очистить и обновить своего ВНУТРЕННЕГО ЧЕЛОВЕКА (здесь и далее выделено мною. – В.Г.), и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
— Да, да, — подтверждал Пьер.
— Погляди ДУХОВНЫМИ ГЛАЗАМИ на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованны, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
— Нет, я ненавижу свою жизнь, — сморщась, проговорил Пьер.
— Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтобы вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой!»

  К концу книги Пьер отойдет от масонства: «Он (император Александр I. – В.Г.) весь предан этому мистицизму (мистицизма Пьер никому не прощал теперь)…», но сам призыв старого масона «обновить своего внутреннего человека», поглядеть на него «духовными глазами», очиститься и измениться совершенно верен, и слова эти сказаны Пьеру вовремя.
  В романе «Анна Каренина» ещё одна ипостась Толстого – Лёвин тоже переживает мучительный кризис и, при внешнем благополучии его жизни, прячет от себя верёвку и ружьё, чтобы не покончить с собой. На этот раз «кто-то» явился к нему в виде простого крестьянина Фёдора. Видимо, Толстой не случайно дал  ему именно это имя: на древнегреческом «Теодор», в русском варианте «Фёдор» означает «дарованный Богом», «Божий дар». Именно таким божьим даром явился Лёвину крестьянин Федор, чтобы несколькими фразами вывести его из духовного тупика. На вопрос Левина, кому дать землю внаём, Митюхе или Фоканычу, он говорит:

  «…люди разные; один человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч — правдивый старик. Он для души живет. Бога помнит.
— Как Бога помнит? Как для души живет? — почти вскрикнул Левин.
— Известно как, по правде, по-Божью».

Казалось бы, ничего особенного крестьянин не сказал; что «люди разные» и что одни живут по совести, «для души» «Бога помнят», а другие лезут в «новые русские»,  все и так знают, и детям об этом сказки читают. Но эти слова произвели в душе Лёвина целый переворот, вызвали эмоциональный инсайт, похожий на тот, что пережил Оленин в лесу:

  « - Да, да, прощай! — проговорил Лёвин, задыхаясь от волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.
  Новое радостное чувство охватило Лёвина. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
  Лёвин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному.
  Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать его. Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он говорил об отдаче земли.
  Он чувствовал в своей душе что-то новое, и с наслаждением ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.
  «Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого бога? Для Бога. И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не надо жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справделивости? нашел их глупыми, неясными, неточными?
  Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны». […]
  А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!
  Какое же может быть чудо больше этого?
  Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания» — думал Лёвин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так радостно, что оно казалось ему невероятным».

Таинственный «кто-то» может и вовсе никак не проявлять себя – ни голосом, ни в видениях или снах, ни в образе конкретных людей, но его присутствие ощущается в «случайном» стечении обстоятельств, как в случае с Похлёбкиным. Именно это происходит с главным героем романа «Воскресение».
  В начале романа Нехлюдов не испытывает душевный кризис, как Андрей Болконский, Пьер Безухов или Лёвин, но он живёт пустой жизнью, лишенной содержания. Семь лет назад бросил военную службу и в настоящее время занимался тем, что ничего не делал. Хотел стать художником и даже начал писать картину, но, промучившись два года, бросил живопись. В молодости разглагольствовал о том, что безнравственно владеть землёй и даже отдал часть земли крестьянам, а теперь, будучи богатым землевладельцем, пользовался доходами с земли, которые позволяли ему вести сытую и роскошную жизнь. Нехлюдов тяготился связью с замужней женщиной, но не решался порвать с нею. Стоял вопрос о женитьбе на «породистой» девушке, но его останавливал страх старого холостяка потерять свободу и страх «перед таинственным существом женщины». Словом, как у Дольского: «На равнине жизнью жить пустой».
  Так бы и прожил жизнь Нехлюдов «на равнине» - наверняка, всё же женился на «породистой» Мисси Корчагиной, нарожал зачем-то детей и до конца жизни считал бы себя порядочным человеком с тонко развитым эстетическим чувством, если бы его «случайно» не вызвали повесткой в суд и где опять же «случайно» судили ту самую девушку, которую он соблазнил в молодости. С этого момента и начался процесс, который сам Толстой назвал воскресением и вынес это слово в заглавие романа. И, как первые два романа, «Воскресение» кончается не точкой, а многоточием: духовный путь не закончен (ибо путь этот никогда не кончается), а выходит на новый уровень.
  Нехлюдов увидел, как страдают люди на каторге, и это вызвало в его душе кризис:

  «Не ложась спать, Нехлюдов долго ходил взад и вперед по номеру гостиницы. Дело его с Катюшей было кончено. Он был не нужен ей, и ему это было и грустно и стыдно. Но не это теперь мучало его. Другое его дело не только не было кончено, но сильнее, чем когда-нибудь, мучало его и требовало от него деятельности.
  Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время и в особенности нынче, в этой ужасной тюрьме, все это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его.
  В воображении его восстали эти запертые в зараженном воздухе сотни и тысячи опозоренных людей, запираемые равнодушными генералами, прокурорами, смотрителями, вспоминался странный, обличающий начальство свободный старик, признаваемый сумасшедшим, и среди трупов прекрасное мертвое восковое лицо в озлоблении умершего Крыльцова. И прежний вопрос о том, он ли, Нехлюдов, сумасшедший, или сумасшедшие люди, считающие себя разумными и делающие все это, с новой силой восстал перед ним и требовал ответа».

И снова, когда герой заходит в тупик, из которого нет выхода, и когда перед ним встают вопросы, на которые нет ответа, на помощь приходит «кто-то» в виде стечения обстоятельств – в руки Нехлюдову «случайно» попадает Евангелие:

  «Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение всего», - подумал он и, открыв Евангелие, начал читать там, где открылось».

  Обратите внимание: Нехлюдов открыл книгу наугад, и попал именно на ту страницу, которая указала ему путь из тупика. Опять «кто-то»! И теперь он уже не молчит:

  « -Да неужели только это? - вдруг вслух вскрикнул Нехлюдов, прочтя эти слова. И внутренний голос всего существа его ГОВОРИЛ: «Да, только это».

  Трансперсональные переживания могут быть вызваны разными внешними факторами, в том числе и чтением книги, что и произошло с Нехлюдовым. Чтение Евангелия  вызвало в душе Нехлюдова нумиозный взрыв, мгновенно преобразив его, как это произошло с литературными двойниками Толстого Олениным и Левиным, как это было с самим Толстым. Роман кончается словами:

  «С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».
 

                7.БЕЗДНЫ МРАЧНОЙ НА КРАЮ

  Видимо, духовные помощники Толстого незримо берегли его для исполнения возложенной на него миссии. На протяжении всей его долгой жизни он часто оказывался на волосок от гибели и каждый раз «чудом» оставался жив. Многие из этих случаев нашли отражение в его произведениях.
  Первый из известных мне случаев произошёл на Кавказе в 1853 году, во время похода против Шамиля, то есть, после трансперсонального опыта в станице Старогладовской.  Когда Толстой наводил пушку, неприятельская граната разорвалась у его ног, разбив лафет пушки, но сам он остался цел. В романе «Война и мир» во время Бородинской битвы граната, разорвавшись в двух шагах от князя Андрея, смертельно ранила его, хотя его полк не участвовал в сражении и находился в резерве, а вот Пьер Безухов  остался невредим, хотя он находился на батарее Ревского, в самом пекле боя, и пушечное ядро упало близко от него, разворочав ящик со снарядами
  Вообще, Пьер, альтер  эго писателя, удивительный везунчик. Незаконный сын графа Безухова, Пьер, безо всяких усилий с его стороны, становится обладателем огромного наследства; он не был убит на дуэли Долоховым, хотя тот был опытный стрелок, а Пьер совсем не умел стрелять, не погиб на Бородинском поле, чудом избежал расстрела в занятой французами Москве и не умер, когда его гнали из Москвы в колонне пленных. И каждый такой опыт «бездны мрачной на краю» давал ему что-то ценное в смысле духовного роста. Толстой, видимо, сам сознавал эту особенность своей жизни и сознательно наделил этим Пьера.
  Второй случай чудесного спасения писателя произошел опять же на Кавказе. С.А. Берс в своих воспоминаниях так описал его:

  «Мирный чеченец Садо, с которым ехал Лев Николаевич, был его большим другом. И незадолго перед тем они поменялись лошадьми. Садо купил молодую лошадь. Испытав её, он предоставил её своему другу Льву Николаевичу, а сам пересел на его иноходца, который, как известно, не умеет скакать. В таком виде их и настигли чеченцы. Лев Николаевич. Имея возможность  ускакать на резвой лошади своего друга, не покинул его. Садо, подобно всем горцам, никогда не расставался с ружьём, но, как на беду, оно не было заряжено. Тем не менее, он нацелил им на преследователей и, угрожая, покрикивал на них. Судя по действиям преследовавших, они намеревались взять в плен обоих, особенно Садо для мести, а потому не стреляли. Обстоятельство это спасло их. Они успели приблизиться к Грозной, где зоркий часовой издали заметил погоню и сделали тревогу. Выехавшие навстречу казаки принудили чеченцев прекратить преследование.
  Этот случай впоследствии нашёл отражение в рассказе Толстого «Кавказский пленник».

  Третий случай был зимой 1858 году на охоте. Раненая им медведица сбила его с ног, старалась прокусить череп, однако только порвала левую щёку и сорвала кожу со лба. Но кость, ни глаз не были задеты. Что же касается шрамов, то их не видно ни на одной из фотографий Толстого, сделанных после 1858 года. Этот случай также отразился в творчестве Толстого – в рассказе «Охота пуще неволи».
  Четвёртый случай – так же на охоте, 1 октября 1864 года. Лошадь сбросила его на землю, и он вывихнул руку. Этот несчастный случай, однако, был ещё одним толчком, ещё одной ступенькой на пути к вершине. Возможно, не будь его, роман «Война и мир», над которым он тогда работал, выглядел бы по-другому. Сам Толстой в письме А. Фету так описывает произошедшую с ним перемену:

  «… как меня стукнула о землю лошадь и сломала руку, когда я после дурмана очнулся и сказал себе, что я литератор. И я литератор, но уединённый, потихонечку литератор. […] Печатанное мною прежде я считаю только пробой пера; печатанное теперь мне хотя и нравится более прежнего, но слабо кажется, без чего не может быть вступления. Но что же дальше будет – беда…»

Итак, Толстой утверждает, что в результате несчастного случая с ним произошла еще одна духовная трансформация, в результате он стал «уединённый, потихонечку литератор», то есть, вышел на уровень гениальности. Такие случаи хорошо известны трансперсональной психологии:

  «Это может быть какой-то первичный физический фактор – болезнь, катастрофа, операция, экстремальная физическая нагрузка или долгое время, проведённое без сна», пишет  С. Гроф  в книге «Неистовый поиск себя».

  Такие обстоятельства могут вызвать длительные драматические духовные кризисы, но у Толстого всё произошло быстро, как у героя фильма «Бриллиантовая рука»: «поскользнулся, упал, закрытый перелом, потерял сознание, очнулся – гипс», а в гипсе – бриллианты: «Я – литератор». И, как результат,  – гениальная книга всех времён и народов «Война и мир». Гораздо драматичнее этот процесс проходил у К.Э. Циолковского:

  «Лет 10–11, в начале зимы, я катался на салазках. Про¬студился. Простуда вызвала скарлатину. Заболел, бредил. Думали, умру, но я выздоровел, только сильно оглох, и глу¬хота не проходила. Она очень мучила меня». […]
  Ключевые слова в приведенном отрывке – «думали, ум¬ру». Ибо на языке психологии произошедшее с
подростком называется преодолением ПОГРАНИЧНОЙ СИТУАЦИИ, после чего у многих наступает озарение, просыпаются невиданные ра¬нее потенции, и человек способен осознать свою гениаль¬ность. Так случилось, к примеру (правда, в несколько ином возрасте), со знаменитым французским писателем Эмилем Золя. В девятнадцать лет он заболел и чуть не умер от вос¬паления мозга. По счастью, выздоровел. Но если до болез¬ни он абсолютно ничем не отличался от сверстников, то по¬сле выздоровления вдруг почувствовал прилив творческой энергии и потребность писать книги. С Циолковским про¬изошло почти то же самое, и конечный результат тоже ока¬зался аналогичным – творческий взлет, ощущение гениаль¬ности и непохожести на других людей.
  Однако подлинную клиническую смерть будущий «отец космонавтики» пережил уже в сорокалетнем возрасте… Переутомившись на изнурительной работе в двух училищах – епархиальном и реальном, – а всё оставшееся вре¬мя отдавая теоретической работе и изготовлению моделей, Циолковский тяжело заболел. Позже врачи определили: пе¬ритонит – воспаление брюшины, зачастую заканчивающий¬ся смертельным исходом. О мучениях больного вообще го¬ворить не приходится:
«Наконец нагрянул такой приступ боли, что я потерял сознание. Последнее, что я запомнил, – это состояние па¬дения в какую-то пропасть, а потом меня окутало темное облако. Сколько времени пребывал в небытии, не знаю. […]
  После пребывания в состоянии клинической смерти у многих вернувшихся к реальности людей также происходит озарение, открываются каналы неведомой ранее связи с энергоинформационным полем, просыпается знание, ранее скрытое в глубинах подсознания, как дремлющая почка. Ци¬олковскому пришлось испытать то же, что до и после испы¬тывали тысячи ему подобных – ОЗАРЕНИЕ (верующие называют это БЛАГОДАТЬЮ)! В нем вдруг проснулся мыслитель вселенского уровня. Практически все его работы философ¬ского содержания написаны после «встречи со смертью». Од¬новременно он мобилизовал волю и сконцентрировал глав¬ное внимание на ракете – теоретическом обосновании ее уникальных возможностей для передвижения в межзвездной среде, что, в конечном счете, увенчалось написанием и опубликованием работы эпохального значения – «Исследование мировых пространств реактивными приборами» (1903).

                (вседуховное.рф›демин-валерий-циолковский-жзл/)

                8.ТОЛСТОВСКИЕ СИНХРОНИИ

   Ещё в глубокой древности люди заметили, что события в жизни людей и их душевное состояние каким-то таинственным образом связаны с процессами в окружающей их природе. Природа как бы сопереживает людям, предостерегает от опасности, подсказывает ответы на мучившие их ответы. Это явление активно используется в древних шаманских практиках всего мира, этим мироощущением пронизано «Слово о полку Игореве: Солнце затмением предупреждает о том, что поход Игоря закончится трагически, о том же настойчиво говорят звери и птицы:
   «Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце мраком путь ему загородило; тьма, грозу суля, громом птиц пробудила; свист звериный поднялся; […] Игорь к Дону воинов ведет. Уже беду его стерегут птицы по дубам; волки грозу накликают по оврагам; орлы клектом на кости зверей сзывают; лисицы брешут на червленые щиты».
  О народных сказках я уж не говорю – в них этих примеров множество. У Пушкина в «Сказке о мёртвой царевне»  королевич Елисей спрашивает у солнца, у месяца, у ветра, где его невеста, и ветер дает ему точный адрес. Ветер мог быть духовным помощником королевича, а, возможно, это работа закона, открытого Карлом Юнгом, который он назвал законом синхронности. С. Гроф в книге  пишет:
  «…внимание Юнга привлекали, в первую очередь, те совпадения, где различные внешние события были значимо связаны с внутренними переживаниями. Эту разновидность кажущихся совпадений он называл синхрониями; они включали в себя «совпадение по времени психического состояния с одним или более внешних событий, которые выглядят как многозначительные параллели субъективного состояния на тот момент». Из множества случаев синхронии в жизни самого Юнга, один особенно знаменит; он произошел во время сеанса терапии с одной из его пациенток. Она очень сопротивлялась лечению, и вплоть до того момента, когда произошло это событие, у нее почти или вовсе не наблюдалось улучшения. Она увидела сон, в котором ей дали золотого скарабея. Во время анализа этого сновидения, Юнг услышал звук, доносившийся от окна. Подойдя к окну, он обнаружил на подоконнике похожего на скарабея жука-златку, который пытался пробраться внутрь. Это был очень редкий экземпляр, ближайшая аналогия золотого скарабея, которую можно найти на такой широте. С Юнгом прежде никогда не случалось ничего подобного. Он открыл окно, взял жука и показал его своей пациентке. Эта удивительная синхрония оказала глубокое влияние на процесс лечения и ознаменовала начало психологического обновления».
      Станислав Гроф – Холотропное сознание lightbreath.org.ua›Texts›…holotropnoe_soznanie.htm

   Принцин синхронности, связанный с природой, встречается в произведениях  Толстого часто. Вот Оленин в «Казаках» только что испытал нумиозное прозрение и отправился домой:

  «Все вдруг переменилось - и погода, и характер леса: небо заволакивало тучами, ветер шумел в вершинах дерев, кругом виднелись только камыш и перестоялый поломанный лес. Он стал кликать собаку, которая отбежала от него за каким-то зверем, и голос его отозвался ему пустынно. И вдруг ему стало страшно жутко. Он стал трусить. Пришли в голову абреки, убийства, про которые ему рассказывали, и он ждал: вот-вот выскочит из каждого куста чеченец, и ему придется защищать жизнь и умирать или трусить. […]
  Выбравшись на поляну, он оглянулся: солнца уже не было видно, за вершинами дерев становилось прохладнее, и местность показалась ему совершенно незнакома и непохожа на ту, которая окружала станицу. Он вспомнил и о Боге, и о будущей жизни так, как не вспоминал этого давно. А кругом была та же мрачная, строгая, дикая природа. «И стоит ли того, чтобы жить для себя, - думал он, - когда вот-вот умрешь, и умрешь, не сделав ничего доброго, и так, что никто не узнает». Он пошел по тому направлению, где предполагал станицу. Об охоте он уже не думал, чувствовал убийственную усталость и особенно внимательно, почти с ужасом, оглядывал каждый куст и дерево, ожидая ежеминутно расчета с жизнию. Покружившись довольно долго, он выбрался на канаву, по которой текла песчаная, холодная вода из Терека, и, чтобы больше не плутать, решился пойти по ней. Он шел, сам не зная, куда выведет его канава. Вдруг сзади его затрещали камыши. Он вздрогнул и схватился за ружье. Ему стало стыдно себя; зарьявшая собака, тяжело дыша, бросилась в холодную воду канавы и стала лакать ее.
  Он напился вместе с нею и пошел по тому направлению, куда она тянула, полагая, что она выведет его в станицу. Но, несмотря на товарищество собаки, вокруг ему все казалось еще мрачнее. Лес темнел, ветер сильнее и сильнее разыгрывался в вершинах старых поломанных деревьев. Какие-то большие птицы с визгом вились около гнезд этих деревьев. Растительность становилась беднее, чаще попадался шушукающий камыш и голые песчаные полянки, избитые звериными следами. К гулу ветра присоединялся еще какой-то невеселый, однообразный гул. Вообще на душе становилось пасмурно. Он ощупал сзади фазанов и одного не нашел. Фазан оторвался и пропал, и только окровавленная шейка и головка торчали за поясом. Ему стало так страшно, как никогда. Он стал молиться Богу, и одного только боялся - что умрет, не сделав ничего доброго, хорошего; а ему так хотелось жить, жить, чтобы совершить подвиг самоотвержения».

  Тучи, шум ветра, скрывшееся за тучами солнце, большие птицы, с визгом кружащие вокруг гнезд, какой-то непонятный гул, потеря Олениным ориентира. Вроде бы, что тут особенного? Что он, грозы никогда не видел? Нет, конечно. Тогда почему этот неизвестно откуда пришедший страх? И почему его внутреннее душевное состояние совпало с состоянием природы?
  Запомним две детали: скрывшееся солнце и потеря Олениным дороги – это нам пригодится на будущее.
  В романе «Война и мир» тщеславный Андрей Болконский едет на войну, чтобы совершить подвиг и прославиться. Подвиг он совершает – остановил отступавших в панике солдат и со знаменем в руках повёл их в атаку. И вот он лежит на земле раненый и видит над собой небо.

  « Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, — подумал князь Андрей, — не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, — совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..» […]
  — Voila une belle mort, [Вот прекрасная смерть, ] — сказал Наполеон, глядя на Болконского.
  Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон — его герой, но в эту минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно всё равно в эту минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал ее теперь».
Он собрал все свои силы, чтобы пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
— А! он жив, — сказал Наполеон. — Поднять этого молодого человека, ce jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!»

  Андрей, конечно, и раньше видел небо, но, находясь в плену суетных желаний и ложных ценностей, видел его просто как небо, которое ничего для него не значило. Теперь же он увидел небо ДУХОВНЫМИ ГЛАЗАМИ. Можно сказать, что небо спасло его от смерти – именно осознав небо как нечто более высокое, чем война, слава, его кумир Наполеон, он, движимый желанием возвратиться к жизни, «которая казалась ему столь прекрасною, потому что он так иначе понимал её теперь», стал звать на помощь. И именно «маленький, ничтожный»  в сравнении с небом Наполеон, отдав приказание, спас ему жизнь.
  После смерти жены Андрей утратил смысл жизни, потому что, как сам выразился в разговоре с Пьером на переправе, он остановился перед пропастью и заглянул туда, куда навеки ушла его жена. Пьер горячо стал убеждать друга, что ТАМ есть будущая жизнь:

«Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина, есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, - говорил Пьер, - что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всем (он указал на НЕБО).

  Скорее не доводы Пьера, а одно только упоминание неба осветило душу Андрея подобно церковному витражу. И он увидел солнце – еще один часто встречающийся образ в произведениях Толстого,  - и, подобно язычнику князю Игорю, стал понимать речь речных волн:

  «Князь Андрей стоял, облокотившись на перила парома, и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно пристал, и только волны течения с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «Правда, верь этому».

  А дальше – как у Пушкина: «И сердце бьётся в упоенье, и для него воскресли вновь…»:

  «Да, коли бы это так было! - сказал он. - Однако пойдем садиться, - прибавил князь Андрей, и, выходя с парома, он поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство, которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь».

  Небо часто появляется в произведений Толстого как равноправный участник событий, собеседник и помощник главных героев. Лёвин, после разговора с крестьянином Фёдором засиявший, как церковный витраж, лежит на траве и видит небо:

  «Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное небо. «Разве я не знаю, что это - бесконечное пространство и что оно не круглый свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».

  Уже вечером Лёвин снова видит небо:

«Выйдя из детской и оставшись один, Левин тотчас же опять вспомнил ту мысль, в которой было что-то неясно.
  Вместо того чтобы идти в гостиную, из которой слышны были голоса, он остановился на террасе и, облокотившись на перила, стал смотреть на небо.
  Уже совсем стемнело, и на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только Млечный Путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой рукой, появлялись на тех же местах».

  В этом ночном пейзаже каждая деталь не случайна. Небо ведет с Лёвиным разговор, оно одновременно является и отражением процесса, происходящего в душе героя, и даёт информацию, как понимать этот процесс. Сам того не сознавая, Толстой использует древний принцип Гермеса Триждывеличайшего: «Что вверху, то и внизу» или учение североамериканских шаманов: «Посмотри на небо, и ты исполнишься мудрости». На юге уже нет туч; с юга весной прилетают птицы – предвестники весеннего пробуждения природы, и душа Лёвина, как и душа Андрея Болконского после разговора с Пьером на пароме, пробуждается к новой жизни. На очищенном от туч юге он видит вечные звезды, напоминание о вечном, о том, что, как сказал Пьер Безухов, «живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем жить вечно там, во всем (он указал на небо)». В северной части неба  духовная борьба, там вспышки молний звуки грома. И когда вспыхивает молния, звёзды исчезают. Но эти вспышки длятся мгновения, а вечные звёзды «опять, как будто брошенные КАКОЙ-ТО  меткой рукой (опять «кто-то». – В.Г.), появлялись на тех же местах». Слышны звуки  грома – но издалека, и Лёвин прислушивается не к ним, а «к равномерно падающим с лип в саду каплям» - голос  воды, но уже не в виде речных волн на пароме, а в виде дождевых капель.
  И Лёвин услышал послание неба,  «и мысль, в которой было что-то неясно» - мысль о том, как ему быть при том новом, что открылось ему (небо) и его не исчезнувшими недостатками (вспышки молнии, далекие раскаты грома) – была разрешена: молнии лишь на мгновение способны притушить сияние звезд, но отныне звёзды  для Лёвина не исчезнут и будут всегда с ним:

  «Так же буду сердиться на Ивана кучера, так же буду спорить, буду некстати высказывать свои мысли, так же будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и буду молиться, - но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее - не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»

  Да, сколько бы Толстой ни убеждал себя и других в том, что он христианин и только христианин, его гигантская личность не вмещалась в рамки христианской догмы, за рамками христианства в нем жила душа стихийного пантеиста и язычника (и ещё много чего, о чём я, если, как говорится, бог даст здоровье, ещё поговорю с читателем).

  Пьер Безухов после Бородинского апокалипсиса, лежа на постоялом дворе ночью в Можайске, тоже видит между двумя чёрными, как грозовые тучи занавесами «чистое звездное небо». И под неслышимый ухом голос неба и звёзд Пьер ищет выход из духовного тупика. В видении ему является его умерший «благодетель» Баздеев и стал говорить что-то важное, но громкий говор и песни людей «юга» - Анатоля, Долохова, Несвицкого, Денисова - заглушали его слова, как вспышки молний в «Анне Карениной» заглушали для Лёвина свет звёзд. В этот момент Пьер просыпается от холода и видит, что ночь сменилась рассветом – так и в душе Пьера занимается рассвет. Он снова засыпает, и во сне уже ясно слышит слова «благодетеля», что надо «сопрягать».
  Чтобы понять смысл этого послания, Пьер должен до конца пройти путь, на который он уже вступил, придя на Бородинское поле, завершить своё «хождение по мукам», но информация уже получена, и не случайно, когда берейтор будил его со словами «запрягать», солнце «било прямо в лицо Пьера». Ещё не пришло время сопрягать, путь его был ещё в самом начале, и потому надо было запрягать и отправляться в дорогу. Но изменения в нем уже произошли, и потому он не поехал в запрежённой коляске, а пошёл в Москву пешком. Вот так же пешком он пройдёт в колонне пленных  весь путь из Москвы до деревни Шамшёво, где ему будет ниспослано понимание того, что значит «сопрягать». И когда Пьер проснулся от крика француза «Понимаешь ты», и вокруг него было всё та же «южная», «грозовая» атмосфера плена, ему явилось видение спасительницы-воды:

  «…Пьер закрыл глаза, и картина летней природы смешалась с воспоминанием о купанье, о жидком колеблющемся шаре, и он опустился куда-то в воду, так что вода сошлась над его головой».

  Вот оно, сопряжение: погрузился в воду, ушел в глубину жидкого колеблющегося шара, чтобы «отражать бога». Духовный путь, начатый в Можайске, пройден до конца. Больше ему в плену делать было нечего, и он был освобождён партизанами Денисова: ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА Пьер проснулся от выстрелов и криков. Солнце, утром в Можайске бившее в лицо, голосом берейтора будившее его словами «запрягать пора», взошло, знаменуя новый период в жизни Пьера.
  Раннее утро как знак, духовного пробуждения, избавления от душевных мук и в повести «Отец Сергий». Ночью Сергий предается блуду со слабоумной дочерью купца и перед рассветом бежит из обители:

  «Было раннее утро, с полчаса до восхода солнца. Все было серо и мрачно, и тянул с запада холодный предрассветный ветер. «Да, надо кончить. Нет Бога! »

  Рассуждая о самоубийстве, Сергий неожиданно засыпает и во сне видит сон, в котором получает указание идти к Пашеньке. Когда его спасительница Пашенька провожает его в дорогу (опять дорога, материальное выражение духовного пути героя) на дворе ночь:

  «Было темно, и не отошел он двух домов, как она потеряла его из вида и, узнала, что он идет, только по тому, что протопопова собака залаяла на него».

  В этой фразе каждая деталь значительна. В темноте Пашенька выводит Сергия на дорогу, по которой он пойдёт нищим странником к духовному свету, к богу, читая простым людям Евангелие, помогая им – где посоветует, где грамоту напишет, где ссорящихся помирит. «И понемногу бог стал проявляться в нём». Вот так и крестьянин Фёдор в «Анне Карениной» несколькими сказанными фразами выводит Лёвина на дорогу духовности:

  «Лёвин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному состоянию, прежде никогда им не испытанному».

  Пашенька ведет его в темноте – и сразу теряет. Однако сразу же и находит по звуку: на Сергия  лает собака. На Пьера  во сне нападают собаки, и он верно истолковывает этот символ как выражение страстей, мешающих ему развиваться духовно. И не случайно, что на Сергия лает именно собака протопопа. Протопоп (старший священник) – представитель церкви, которая наживалась на популярности в народе «целителя» отца Сергия, отошедшая, по мнению Толстого, от истины Христовой, и эта церковь в образе собаки нападает на порвавшего с церковью Сергия на пути, который приведёт его к богу.
  Мотив дороги, ведущей к богу, на которую выводит героя невидимый помощник, чётко звучит и в рассказе «Хозяин и работник». Хозяин Василий Андреич заблудился в метель и приготовился ночевать в степи. Но он не только в степи заблудился. «Метель» и в душе местного богатея, и, лежа в санях в своей тёплой шубе, продолжает думать о суетном:

  «Спать ему не хотелось.  Он лежал и думал: думал все о том же одном, что составляло единственную цель,  смысл, радость и гордость его жизни, - о том, сколько он  нажил и  может еще нажить денег;  сколько другие,  ему известные люди,  нажили и имеют денег,  и как эти другие наживали и наживают деньги, и как  он,  так  же  как и  они,  может нажить еще очень много денег».

Снова появляется символ собак: Василий Андреич сетует на то, что не лают собаки: они бы своим лаем вывели к жилью, где бы он заночевал в тепле и продолжал жить в заботах о том, как нажить побольше денег. Но не собаки, а неведомый ему наставник выведет его на дорогу, и это будет совсем другая дорога, о которой «хозяин» ещё не подозревает.
 
   «Он опять привалился к задку, укутался и опять началвспоминать,  мечтать  и совершенно  неожиданно  вдруг  потерял  сознание  и задремал.
Но вдруг точно что-то толкнуло и разбудило его.  Мухортый ли это дернул из-под него солому,  или это внутри его что-то  всколыхнуло его -  только он проснулся,  и  сердце у него стало стучать так быстро и так сильно,  что ему показалось, что сани трясутся под ним. Он открыл глаза. Вокруг него было все то же,  но только казалось светлее.  «Светает,  - подумал он, - должно, и до утра недолго». Но  тотчас же он вспомнил,  что светлее стало только оттого,что месяц взошел.

  Да, до утра уже недалеко, но это будет утро в другом смысле,  и уже «кто-то» толкнул и разбудил его.

«-Ох,  длинна ночь!»  -  подумал Василий Андреич,  чувствуя,  как  мороз пробежал ему по спине,  и,  застегнувшись опять и  укрывшись,  он прижался к углу саней,  собираясь терпеливо ждать. Вдруг из-за однообразного шума ветра он явственно услышал какой-то новый,  живой звук. Звук равномерно усиливался и,  дойдя до совершенной явственности, так же равномерно стал ослабевать. Не
было никакого сомнения,  что это был волк.

  Да, длинна тёмная ночь в душе. А тут ещё волк грозит гибелью. И Василий Андреич, оставив замерзать своего работника Никиту в его ветхой одежонке, сел верхом на свою лошадь и уехал искать лесную сторожку:

  «Что лежать-то,  смерти дожидаться!  Сесть верхом -  да и марш, - вдруг пришло ему в голову. - Верхом лошадь не станет. Ему, - подумал он на Никиту, - все равно умирать.  Какая его жизнь!  Ему и жизни не жалко,  а мне,  слава богу, есть чем пожить...»

  Но, пытаясь найти  спасительную сторожку, он плутает по степи, дважды натыкаясь на одно и то же место  - межу, поросшую чернобыльником, словно «кто-то» не дает ему уйти. Охваченный страхом, он ищет спасения у церкви:

  « -Царица  небесная,  святителю  отче  Миколае,  воздержания учителю",  - вспомнил он вчерашние молебны,  и  образ с  черным ликом в  золотой ризе,  и свечи,  которые он  продавал к  этому образу и  которые тотчас приносили ему назад и  которые он чуть обгоревшие прятал в  ящик.  И он стал просить этого самого Николая-чудотворца, чтобы он спас его, обещал ему молебен и свечи. Но тут же он ясно,  несомненно понял,  что этот лик,  риза,  свечи,  священник, молебны -  все это было очень важно и нужно там,  в церкви, но что здесь они ничего не  могли  сделать ему,  что  между этими свечами и  молебнами и  его бедственным теперешним положением нет и  не может быть никакой связи».

(«Свечным бизнесом» церковь грешит и в наши дни: прихожанин за свои кровные купит свечку, и едва свечка догорит на треть или половину, как её уже служительница заберёт и «спрячет в ящик»; потом из этих не догоревших свечек наделают новые, которые прихожане будут покупать за свои кровные, и им опять не дадут догореть и «спрячут в ящик», и т. д. Кого при этом обирает церковь – прихожан или бога?).
  Нет, не спасёт Василия Андреича отошедшая от учения Христа церковь с её молебнами, чёрными ликами в золотых ризах и ящиком с чуть обгоревшими свечами.
  А в это время брошенный им на погибель работник Никита, пьяница и безобразник Никита, безропотно принявший подлость своего хозяина, бросившего его и не оставившего даже ненужное ему веретье с лошади чтобы хоть как-то согреться,  и близкую смерть, тоже обращается за помощью, но уже не к церкви, а непосредственно к самому богу:

  «Ему стало жутко. «Батюшка, отец небесный!» - проговорил он, и сознание того, что он не один,  а кто-то слышит его и не оставит,  успокоило его».

                9.Я ЕСТЬ ТЫ

Зная образ мыслей Толстого и стиль его прозы, не трудно предположить, что следом за обращением к «кому-то» последует сон, видение, выводящее героя из мрака души к духовному свету. И это действительно происходит – но при этом Никита вдруг отождествляется со своим хозяином:

  «И  лежит он (Никита в образе своего хозяина. – В.Г.)на постели и не может встать, а встать ему надо, потому что сейчас зайдет за ним Иван Матвеич, становой, и с Иваном Матвеичем надо  идти  либо  торговать рощу,  либо  поправить шлею  на Мухортом. И спрашивает он у жены: «Что же, Миколавна, не заходил?» - «Нет, - говорит,  -  не  заходил».  И слышит он,  что подъезжает кто-то к  крыльцу. Должно,  он. Нет, мимо. «Миколавна, а Миколавна, что ж, все нету?» - «Нету». И  он лежит на постели и всё не может встать,  и всё ждет,  и ожидание это и И ЖУТКО И РАДОСТНО. И вдруг радость совершается: приходит ТОТ, КОГО ОН ЖДАЛ, и это уж не Иван Матвеич,  становой,  а КТО-ТО другой,  но ТОТ САМЫЙ, КОГО ОН ЖДЁТ тот.  ОН пришел и зовет его, и ЭТОТ, ТОТ, КТО ЗОВЁТ ЕГО, тот самый, который кликнул его и  велел ему лечь на  Никиту.  И  Василий Андреич рад,  что этот КТО-ТО пришел за ним.  «Иду!» - кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается,  но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать -  и не может, хочет двинуть рукой - не может, ногой - тоже не может. Хочет повернуть головой -  и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим.  Он понимает,  что это смерть,  и нисколько не огорчается и этим.  И он вспоминает,  что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив,  и ему кажется, что он - Никита, а Никита - он, и что жизнь его не в нем самом, а  в  Никите.  Он напрягает слух и слышит дыханье,  даже слабый храп Никиты.
  «Жив, Никита, значит, жив и я», - с торжеством говорит он себе.
И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых;  ему трудно понять,  зачем этот человек,  которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. «Что ж, ведь он не знал, в чём дело,  -  думает он про Василья Брехунова.  -  Не знал, так теперь знаю. Теперь уж  без ошибки.  Теперь знаю».  И  опять слышит он зов ТОГО,  кто уже окликал его. «Иду, иду!» - радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его.
И больше уже ничего не видел,  и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич».

  То, что пережил Никита, С. Гроф назвал отождествлением с другими людьми.

  «В опыте двуединства можно в большей или меньщей степени потерять собственную самотождественность. Чувство превращения в другого человека может быть полным и сложным, включая образ тела, физические ощущения, эмоциональные реакции и отношения, процессы мышления, воспоминания, выражение лица, типичные жесты и особенности поведения, позы, движения и даже интонации голоса.[…]
  Переживание двуединства и отождествления с другими людьми часто доступны подготовленным медиумам. Эти переживания не носят в таком случае непредсказуемого и элементарного характера, как в психоделических или подобных им состояниях, а намеренно вызываются и контролируются. Мы неоднократно были свидетелями этого на лекциях Энни Армстронг. Опытные шаманы, по-видимому, действуют таким же образом во время лечения или диагностирования.
  В качестве примера этого состояния я хочу привести один случай, а именно мощное переживание отождествления с другим человеком, которое моя жена Кристина испытала во время болезни с повышенной температурой. Речь идет о нашем добром друге, покойном антропологе и философе Грегори Бэйтсоне. […]
  Однажды утром Кристина решила остаться в постели, так как плохо себя чувствовала. Внезапно ее охватило ощущение, что она превращается в Грегори. Она почувствовала как будто своими его огромное тело, громадные руки, его мысли, его особый британский юмор. Она была связана с его болью и каким-то образом знала каждой клеткой своего тела, что он (она) умирает. Это удивило ее, потому что не соответствовало ее сознательному представлению о положении дел. Ему действительно было плохо в те дни, но такое не раз случалось и раньше, и не было оснований видеть в этом что-то более серьезное, чем обычное временное ухудшение.
  Несколькими часами позже к нам пришел Карл Саймонтон, наш друг, находившийся тогда в Эсалене и лечивший Грегори своим методом визуализации. Он рассказал, что когда проводил с Грегори этим утром сеанс, тот внезапно отказался продолжать и произнес: «Я больше не хочу этого делать. Я хочу умереть». Они позвали жену больного Лоис, и стали говорить о приближающейся смерти. Время этого эпизода точно совпадало с моментом, когда Кристина пережила отождествление с Грегори.
  Кристина двойственно отнеслась к этому эпизоду. С одной стороны, это было непреднамеренным вмешательством в её сознание, что казалось пугающим. С другой - за эти несколько минут она узнала о Грегори больше, чем за несколько лет обычного взаимодействия. Ясно, что переживания такого рода были бы бесценными для диагноза и терапии, если бы полностью поддавались управлению».

                Гроф Станислав. Путешествие в поисках...
                ModernLib.ru›…grof…puteshestvie_v_poiskah_sebya

    «ПЕРЕД УТРОМ», как написано в рассказе Толстого,  Никита просыпается, но уже как Никита, а не как его и в самом деле умерший хозяин Василий Брехунов. Он снова засыпает, и видит сон:

  «Приснилось ему,  что он едет с мельницы с возом хозяйской мукии, переезжая ручей, взял мимо моста и завязил воз. И видит он, что он подлез под воз и  поднимает его,  расправляя спину.  Но  удивительное дело!  Воз не двигается и  прилип ему к  спине,  и  он  не может ни поднять воза,  ни уйти из-под него. Всю поясницу раздавило. Да холодный же! Видно, вылезать надо. «Да будеть,  - говорит он кому-то тому, кто давит ему возом спину. – Вынимай мешки!»  Но воз все холоднее и  холоднее давит его,  и  вдруг стукает что-тоособенное,  и  он просыпается совсем и  вспоминает все.  Холодный воз -  это мертвый намерзший хозяин,  лежащий на нем. А стукнул это Мухортый, ударивший два раза копытом о сани».

Напомню: в трансперсональном состоянии отождествления Никите в образе Брехунова «кто-то» велит лечь на Никиту. Дело в том, что «кто-то», не дал Василию Андреичу уйти, бросив замерзать  своего работника, а, покружив его  по степи, снова привёл к саням, с умирающим от холода Никитой. И тут с Брехуновым происходит странное: он, до своего побега не давший Никите своё веретьё, которым была укрыта его лошадь, потому что холодно было вставать под своей толстой шубой и из жадности - боялся, что без веретья замёрзнет и умрёт лошадь, вдруг начинает отогревать замерзающего  Никиту:

      
«- Поми-ми-мираю я,  вот что,  - с трудом, прерывистым голосом выговорил Никита. - Зажитое малому отдай али бабе, все равно.
  - А что ж, аль зазяб? - спросил Василий Андреич.
  - Чую,  смерть моя...  прости,  Христа ради... - сказал Никита плачущим голосом, всё продолжая, точно обмахивая мух, махать перед лицом руками.
  Василий Андреич с  полминуты постоял молча и неподвижно,  потом вдруг с той же решительностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, он отступил шаг назад,  засучил рукава шубы и  обеими руками принялся выгребать снег  с  Никиты  и  из  саней.   Выгребши  снег,  Василий  Андреич  поспешно распоясался,  расправил шубу и, толкнув Никиту, лег на него, покрывая его не только своей шубой,  но и всем своим теплым,  разгоряченным телом.  Заправив руками полы шубы между лубком саней и  Никитой и  коленками ног прихватив ее подол, Василий Андреич лежал так ничком, упершись головой в лубок передка, и теперь  уже  не  слышал  ни  движения  лошади,  ни  свиста  бури,  а  только прислушивался к дыханию Никиты. Никита сначала долго лежал неподвижно, потом громко вздохнул и пошевелился.
- А вот то-то, а ты говоришь - помираешь. Лежи, грейся, мы вот как... - начал было Василий Андреич.
Но дальше он,  к своему великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза и нижняя челюсть быстро запрыгала.  Он перестал говорить и  только глотал то,  что подступало ему к  горлу.  «Настращался я,видно,  ослаб вовсе», подумал он на себя. Но слабость эта его не только не была ему неприятна,  но доставляла ему какую-то особенную, не испытанную еще никогда радость.
«Мы  вот  как»,   -  говорил  он  себе,  испытывая  какое-то  особенное торжественное умиление.  Довольно долго он лежал так молча,  вытирая глаза о мех шубы и подбирая под колена все заворачиваемую ветром правую полу шубы.
Но  ему  так страстно захотелось сказать кому-нибудь про свое радостное состояние.
- Микита! - сказал он.
- Хорошо, тепло, - откликнулось ему снизу.
- Так-то, брат, пропал было я. И ты бы замерз, и я бы...
Но  тут  опять у  него задрожали скулы,  и  глаза его опять наполнились слезами, и он не мог дальше говорить.
«Ну, ничего, - подумал он. – Я САМ ПРО СЕБЯ ЗНАЮ, ЧТО ЗНАЮ».

  А спустя время, во сне он видит всё, что видит в это же время отогревшийся под телом хозяина спасённый им Никита:
    
«Он спал долго, без снов,  но ПЕРЕД РАССВЕТОМ опять появились сновидения.     Представилось ему, что стоит он будто у свечного ящика и Тихонова баба требует у него пятикопеечную свечу к празднику, и он хочет взять свечу и дать ей, но руки не
поднимаются, а  зажаты в карманах.  Хочет он обойти ящик,  и ноги не движутся,  а калоши, новые,  чищеные,  приросли к  каменному полу,  и их не поднимешь и из них не
вынешь.  И  вдруг свечной ящик становится не свечным ящиком,  а постелью,  и Василий Андреич видит себя лежащим на  брюхе на  свечном ящике,  то  есть на своей постели,  в  своем доме.  И  лежит он на постели и не может встать,  а встать ему надо, потому что сейчас зайдет за ним Иван Матвеич, становой, и с Иваном Матвеичем надо  идти  либо  торговать рощу,  либо  поправить шлею  на Мухортом. И спрашивает он у жены: «Что же, Миколавна, не заходил?» - «Нет, - говорит,  -  не  заходил».  И  слышит он,  что подъезжает кто-то к  крыльцу. Должно,  он. Нет, мимо. «Миколавна, а Миколавна, что ж, все нету?» - «Нету». И  он лежит на постели и все не может встать,  и все ждет,  и ожидание это и жутко и радостно. И вдруг радость совершается: приходит тот, кого он ждал, и это уж не Иван Матвеич,  становой,  а кто-то другой,  но тот самый,  кого он
ждет.  Он пришел и зовет его, и этот, тот, кто зовет его, тот самый, который кликнул его и  велел ему лечь на  Никиту.  И  Василий Андреич рад,  что этот кто-то пришел за ним.  «Иду!» - кричит он радостно, и крик этот будит его. И он просыпается,  но просыпается совсем уже не тем, каким он заснул. Он хочет встать -  и не может, хочет двинуть рукой - не может, ногой - тоже не может.Хочет повернуть головой -  и того не может. И он удивляется; но нисколько не огорчается этим.  Он понимает,  что это смерть,  и нисколько не огорчается и этим.  И он вспоминает,  что Никита лежит под ним и что он угрелся и жив,  и ему кажется, что он - Никита, а Никита - он, и что ЖИЗНЬ ЕГО НЕ В НЁМ САМОМ, А В НИКИТЕ.  Он напрягает слух и слышит дыханье,  даже слабый храп Никиты.
«Жив, Никита, значит, жив и я», - с торжеством говорит он себе. И он вспоминает про деньги, про лавку, дом, покупки, продажи и миллионы Мироновых;  ему трудно понять,  зачем этот человек,  которого звали Василием Брехуновым, занимался всем тем, чем он занимался. «Что ж, ведь он не знал, в чём дело,  -  думает он про Василья Брехунова.  -  Не знал, так теперь знаю. Теперь уж  без ошибки.  Теперь знаю».  И  опять слышит он зов того,  кто уже окликал его. «Иду, иду!» - радостно, умиленно говорит все существо его. И он чувствует, что он свободен и ничто уж больше не держит его.
  И больше уже ничего не видел,  и не слышал, и не чувствовал в этом мире Василий Андреич.
     Кругом все так же  курило.  Те же вихри снега крутились,  засыпали шубу мертвого Василия Андреича,  а всего трясущегося Мухортого, и чуть видные уже сани, и в глубине их лежащего под мертвым уже хозяином угревшегося Никиту».

  Можно предположить, что Толстой мог слышать о феномене отождествления с другими людьми от кого-то, кто имел такой опыт. Но более вероятно, что Толстой пережил это сам и потому описал его настолько точно, что это описание могло бы стать иллюстрацией этого явления в книге С. Грофа.

                (Продолжение следует)