Дневник 94. Смерть и ад Анищенко

  Книга Михаила Анищенко «Песни слепого дождя» промыслительно (для меня) открывается стихотворением:

Склоняясь над могилами и кровью,
Раскуривая трубку у плетня,
Я Русь люблю. Но странно – не любовью,
А чем-то, что сияет вне меня.

Люблю, как любит боль свою калека,
Люблю, когда она поёт и врёт.
Так Бог, наверное, любит человека,
Который завтра вечером умрёт.

  Его со стихотворением «Я разговор о Боге не веду…», открывающим сборник «Оберег», связывает особенность поэзии Михаила, которая мне всё больше представляется одной из главных черт его творчества.
  Я – пока – назвал её «надеждой наоборот» или «перевернутым оптимизмом».
  Читатель, только-только начавший постигать творчество поэта, изумится буквально экспрессионистской подачей материала – горящими, окровавленными (на пределе!) строфами и строчками его стихотворений. «Словами-звездами» (по Блоку) этой «метафизической тоски» и «воя» (Владимир Берязев) будут слова «Смерть» и «Ад».
  Невдумчивого, душой нечуткого, они и отвратят, «напугают». Стойкие и чуткие сердцем скоро откроют для себя, что в большинстве творений Михаила Анищенко перечисленные «слова-звезды» и близкие им по накалу почти всегда подчёркивают степень любви, а не саморазрушения или разрушения, не отрицания – а утверждения великой любви к людям и России.
  Любовь настолько органична, вжита, вплавлена в сердце и кровь, что и не любовь это, а «то, что сияет вне меня». Это сильнее меня и всех нас, говорит поэт.
  Конечно, Михаил наизусть знал строчки Кузнецова:

Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?

  Как знал о «мучительной» и «смертной» связи с «долгой осенью нашей земли» Рубцова…
  Любой, знающий хоть малость русскую поэзию, прочитает вослед строчкам «Но странно – не любовью» лермонтовское «…но странною любовью». Нет здесь полемики – есть продолжение разговора великих поэтов. Ведь и Лермонтов любил не любовью, а чем-то необъяснимым, чему и он искал слова, образы, картины…
  А как Бог «любит человека, который завтра вечером умрёт»? Кто не увидит и не почувствует здесь нечеловеческих слёз?!
  Так ад и смерть проявляют немыслимую степень любви.
  То же и в первом стихотворении «Оберега»:

Я разговор о Боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?

Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.

  Не надо торопиться относить этот шедевр М. Анищенко к «богоборческим» стихотворениям». Но, согласитесь, этот «меморандум» величайшего гуманизма вы уже никогда не позабудете и, глядя, скажем, триптих Ханса Мемлинга или работы Босха, невольно вспомните великое заступничество Поэта за всех нас. Без исключения.
  Но какими образами «скрыто» от нас это человеколюбие (ох, другие слова нужны…)!
  Распечатав «странный гуманизм» Анищенко, по-другому прочтешь и конечные строки «Девятого ноября»:

«И смерть из отцовского сердца
С восторгом глядит на меня»

И вот это стихотворение – целиком:

Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога…
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!

Возле мокрых заборов, соломы и слег
Я люблю тебя тихо и нежно –
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.

Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И как смерть – мне ни в чём не мешала!

  …Не говорю уж ничего о смертном «одре», гробе и «смертной муке» великого – «Я воду ношу»… Знаю, зачем в нём обронены Михаилом Анищенко «смертные» слова.