А если до июня доживал ты...

 


 *  *  *


 А если до июня доживал ты,
 то каждым днём июньским дорожил
 и чувствовал, влюбляясь, – ветер с Мальты,
 акаций запах, хлопанье ветрил.

 И если добредал ты до июня,
 то возвращался от избытка сил
 в гортанно-белый город Ла-Корунья,
 где ты полдня, во сне, проездом был.

 Но пуще всех – таврический поселок,
 где зреет густо-красное вино,
 в тебе, июньском, ярок был и колок,
 был на все сто – с тобою заодно.

 Там брызги – на сандалиях подножья
 вулканов и шиповниковых гор,
 там просветлённый привкус Царства Божья
 хранит тёмно-рубиновый кагор.

 В ночь уплывала ласковая лгунья,
 чуть серебрясь и «чао» говоря...
 Но ты, коль добирался до июня,
 уже готов был плыть до сентября.   



 
 Plaza de Toros


 Гумилёв конквистадором конкистадора нарёк –
 не для жеста, пожалуй, для вольнолюбивого спора.
 Так и ты бы – в крещендо быков андалузских облёк:
 не в грамматику – «торо», а в полногремучее «торро»!
 Вот он, бык смоляной, вылетает из красных ворот,
 словно чёрт из коробки с пружиною, Зорро-задира,
 и ноздрями раздутыми воздух предгибельный пьёт –
 майский воздух Севильи, любовницы Гвадалквивира.

 Вот он роет копытом песок, чёрный Авель, литой
 из бойцовой, не помнящей братова имени, плоти...
 Верхний ярус арены чадит ядовитой махрой,
 и оркестр многотрубный в бравурной сливается ноте
 чуть правее тебя, но всё в том же, доступном, ряду,
 где курцы табака аплодируют бурно мулете –
 в третьем тысячелетье, в двенадцатом кряду году,
 реконкисты и Каина жертволюбивые дети.

 И закланье – изысканно, и позумент золотой
 облегает в обтяжку плечо и бедро матадора.
 Между алой мулетой и мутно-зелёной водой
 к небесам отлетает душа терминатора-торо.
 И в бодрящем и праздничном рвенье триада коней –
 благородные головы в бело-багряных султанах –
 мигом тушу увозит... И трубы поют всё пьяней
 над весенней Севильей. И длится цветение дней
 Андалузии – в кодах-загадках, желанно и странно...