Варенье из сосновых почек. Глава седьмая

Время шло. Мне казалось, что Саша стал похож на наш любимый лес, который чернел за домами крепкой сетью будто обугленных деревьев с зелёными, размытыми пятнами сосен. Притихший, могучий великан, с которого сняли одежду. Ему было холодно и стыдно за внезапную бессмысленность своего существования.
     Я слышала, как мама с бабушкой и тётей Зоей, собравшись на кухне, часто говорили о том, что парню надо помочь, надо что-то делать, и мама даже предложила отцу взять Сашку к нам пожить, пока в себя не придёт. Папа был согласен на всё: и к нам пожить, и деньгами помочь. Я была в ужасе. Мама действительно его уговаривала, но он категорически отказался и от «пожить» ( к моей радости), и от денег ( а это уже зря).
      - Нам с Жанной хватает, - и только.
 Но мою маму унять было непросто. Мы с ней по очереди почти каждый вечер таскали ему пирожки, блины, тушеную картошку с мясом и ещё много всего. Оказывается, и Надежда, и тётя Валя (Надина мама) занимались тем же. У них, в отличие от нас, всё было деревенское: и молоко, и сметанка, и творожок.
     Однажды он пришёл к нам. В руках он держал большой серый магнитофон «Яуза», а сверху на крышке, как на полке, лежала стопа нот. У меня была очередная ангина, и я сидела дома.
     - Это тебе, - и пошёл в мою комнату без приглашения. – Извини,  он очень тяжёлый, тебе не поднять, -  и поставил магнитофон на пол около письменного стола. Взял ноты и спросил:
     - А это куда?
     - Батов, ты что распоряжаешься? – осмелела я. – Не надо мне ничего. А магнитофон мне обещали на Новый год, - я пыталась сопротивляться.
     - Вот после Нового года и заберу, а пока слушай, ты же любишь. Я тебе принесу записи Высоцкого с концерта, Визбора и Ободзинского. Так куда ноты положить?
     - Никуда. Спасибо, конечно, но это я уж точно не возьму, - сказала и спрятала обе руки за спину.
     - Это мамины. Она тебя любила. Говорила, что у тебя талант, абсолютный слух. Тебе надо в музыкальное училище поступать.
     - Вот-вот, - вставила бабушка. Своё-то всё немыто-бело - талант...
     - Может, не надо, Саш. Тебе память останется.
     - А у меня только и осталась - память.
     Бабушка шмыгнула носом и засеменила на кухню.
     Я приняла из его рук "скорбную" стопку и стала пристраивать её на пианино с краю, тихо двигая этой стопкой мамину любимую статуэтку и бюстик Чайковского. Они поехали, освобождая место нотам. Бюстик удержался, а статуэтка качнулась и грохнулась сначала о крышку пианино, а затем, упав на пол, разлетелась на мелкие осколки.
     - Ой, что мне будет! - взвизгнула я.
     Я присела на корточки и пыталась соединить два крупных черепка -  то ли от руки, то ли от головы.
     - Да не будет тебе ничего. Это к счастью.
     Сашка присел рядом со мной.
     Бабушка вышла из кухни и всплеснула руками.
     - Батюшки мои, любимую материну образину разбили! Велико счастье! Нам обеим достанется.
     В приметы бабушка не верила. «Всё промысел Божий», - говорила она.
     - Давай веник, подмету, - Сашка уже двинулся на кухню.
     - Саша, спасибо тебе, извини, что так получилось, я сама подмету, - забормотала я весьма расстроенная, зная историю этой «образины» и прекрасно понимая, насколько она была дорога маме.
     Он ушёл, а мы с бабушкой заметали следы содеянного. Заодно я помыла посуду, вытерла пыль и постирала всю мелочёвку в тазике.
     - Люську надо умаслить, - говорила бабушка, не спеша протирая серебристые листочки бегонии.  – Матери не говори,  когда заметит, тогда и скажу, что это я виновата. Пусть тогда и лезет, как мышка на вышку.
     Когда мама пришла с работы, я сразу показала ей «Яузу», ноты и осколки «образины» в газете: перед смертью не надышишься!
     - Что ж, всему когда-то приходит конец, неожиданно философски произнесла мама и долго ещё сидела в кресле, перебирала ноты, а бабушка вспоминала, какие у них в доме были фарфоровые статуэтки ( «не чета твоей образине, Люсенька»), зеркала в золочёных рамах с вензелями, кузнецовский фарфор, бархатные шубы, "подбитые" куницей и соболем, украшения «все в гарнитурах», припрятанные после революции, а в войну обмененные на хлеб и картошку.
     - А какой выезд на орловских рысаках был, девоньки, в церковь по воскресеньям, - мечтательно пропела она, шлёпнув ладонью по щеке и покачав головой. - Все Касли выходили посмотреть! – Война проклятая всё унесла.
     Бабушка сложила на коленях сморщенные костлявые руки с синими, сильно выступающими жилками. Я любила трогать бабушкины руки, тихонько нажимая пальцем на эти надутые канатики. При чём здесь «рысаки» и война? Они что, долгожители были, рысаки эти? Революция всё унесла, а не война. Но сказать об этом я боялась. Мне бы оторвали язык вместе с головой. Я достаточно наслушалась про «чёрный ворон» по ночам, про то, как тряслись от любого стука в дверь. Про деда Фёдора, «добровольно» сдавшего всё движимое и недвижимое «народу» и ушедшего служить в секретариат одного из вождей «октябрьского катаклизма».
 - А бабуля-то у нас из "бывших", - не выдержала я, рискуя огрести и от мамы, и от бабушки. "Что было - быльём поросло", - вздохнула мама.