Варенье из сосновых почек. Часть шестая

   Октябрь был тёплым и невероятно красивым. Близость леса давала полноту ощущения этой красоты, когда самые разнообразные краски существовали в полной гармонии, отвергая все мыслимые и немыслимые законы: густо-зелёные сосны и ярко малиновые осины, охра травы и глубокое, синее небо. Осень отрицала безвкусицу, аляпистый лес был воплощением вкуса, не знавшая условностей природа учила свободе духа.
     В один из таких погожих дней я увидела Батова, сидящего на скамейке у подъезда, что само по себе было необычайно. Я махнула ему рукой, он в ответ тоже махнул, подзывая подойти. Я уже открыла рот, чтобы крикнуть «сам иди, если надо», но проглотила свою строптивость в единую секунду, увидев его серое лицо со стеклянными глазами, как у моей куклы Кати. Да нет, показалось... Я подошла и села рядом. Меня распирало так, что я решила оставить гордыню «на потом» и затарахтела про новое платье, как у Джины Лолобриджиды на последнем Московском кинофестивале, про новые лаковые туфельки на полушпильке и про бантик, который придавал туфелькам особый шарм. При этом я вытянула вперёд ногу и крутила ступнёй, будто эти туфельки были уже на мне, и он мог оценить их по достоинству. А он молчал. Я толкнула его локтем в бок. Почуяв неладное, я поставила ногу на место и замолчала.  Мы сидели рядом и  смотрели прямо перед собой. «Как дураки», - подумала я.
     - Мама умерла, - как-то буднично, бесцветно выдавил он.
Чья мама? Его мама? Софья Михайловна? Как это «умерла»? Эти вопросы вскипали пузырями и лопались у меня в голове. Я должна что-то сказать. Как в кошмарном сне: меня вызывают к доске, а я голая и ничего не выучила. Я не умею сочувствовать, я не знаю, что можно говорить. Это горе. На моём пути не встречалось горе, и я боялась к нему прикоснуться неумело и неосторожно.
     - Саша, пойдём к нам, пожалуйста, - жалобно протянула я. Ещё секунда, и я брошусь ему на шею и буду целовать его щёки, глаза, лоб, всё-всё. «Сашка, ты самый лучший». Ещё секунда, и я буду гладить его по голове, как маленького мальчика. Ну же, сделай, как душа велит, сейчас это самое правильное. Но, нет, нет, нет!
     - Я здесь посижу пока, а ты иди, иди. Увидимся ещё.
Я встала и побрела к своему подъезду. «Дура, какая дура! Вернись!» -  настойчиво твердил кто-то внутри меня. Я оглянулась - его уже не было.
     Сколько раз потом я прокручивала в голове наш разговор. Надо было вцепиться в него и силой притащить к нам. А дома – бабушка. Она мудрая, она своих детей хоронила. Она знает, как утешить хоть немного, облегчить чужую боль, не поранив ещё сильнее. Она умела утихомирить – тихо мирить с неизбежностью. Она всегда говорила, что каждой душе нужно тепло, оно лечит, что важно жалеть людей, особенно сильных и стойких. У неё на каждый случай была своя присказка. Дома я рассказала ей о Сашиной маме и добавила: «Он сильный, он выдержит». А она:
     - Э нет, девка. Скрипучее дерево скрипит, да стоит. А могучее сразу падает. –Помолчала немного:
     - С корнем выворачивает из земли сильное-то...
Я ей:
     - Как это?
     - А так. Нельзя ему одному быть. А он – кругом один остался. И мать не просто любил. Дружили они по-настоящему. Про это все сказывают. Да к тому же умный, а умные горе переживают страшнее (так и сказала «страшнее»). – Перекрестилась и добавила:
     - Спаси, господи. Пацан ведь совсем.
Страшнее. Что всё это значило, я так и не поняла. На что бабушка быстро ответила:
     - Всему своё время. Маленькая ты еще, Лялька.