Феноменология удушья
Странное чувство: будто бы изнутри
рвутся наружу буквы, все тридцать три,
но попадают в чёрные дыры затёртых
фраз, не способные выбраться через горло;
будто бы время, сделав свой первый шаг
мне навстречу – выставив войско, поставив шах, –
белым песком выстилает пустыню дней,
положив в изголовье чёрный горячий камень;
будто бы россыпи нот и скопленья звёзд
вдруг растянулись на светостолетья вёрст,
и сливаются в новых вселенных внутри меня,
и дают мне надежду своим лишь существованьем;
будто где-то внутри затаился мой главный враг,
охраняющий лунный ключ от хрустальных врат,
что ведут не откуда-нибудь, как любые двери,
а ведут, как звезда, через мёртвый, холодный космос…
I. Dissemantic Chance
Тлел закат. Экзистенции стон
я услышал – и, им озарённый,
смог подняться над миром; но он
был пустым, никаким, разорённым.
Видя мир через бездну (зрачок –
отражение, в сущности, мира),
пьяный мастер свой трезвый расчёт
принимает, как музыку – лира.
Кто бы лапы к струне ни тянул –
кот Баюн или комнатный мурзик, –
воздаяния за седину
ищем в самой прекрасной из музык.
Но в ответ, как всегда, тишина.
Всем ли миром вернулись из боя,
или в землю слегли, – те же на
летописцев воззрились изгои:
детвора – ни двора, ни кола,
старина – ни руна, ни Ясона.
Лишь вокруг – зеркала, зеркала:
небыль, небытие, невесомость.
II. Blackout of Silver Lie
Крепость мысли трещит от фундамента и до флюгера:
сейсмоментальность. Камень, почуяв снос,
бригадирскую каску напялил на Фредди Крюгера.
Дело, кажется, в шляпе. Но даже засунув в нос
длинный палец с наманикюренным ногтем, вряд ли
выхватишь корень всех бед и взрыхлишь мозги.
Разве что агромогильщик вскопает грядки
для смертельной тоски.
Лучшее время – прошедшее. Говоря
о прошедшем, если и плачется, то – с улыбкой.
Мол, трава зеленее, лес гуще, да и моря
свою синюю кожу ещё не покрыли липкой
плёнкой нефти. Теперь же повсюду – базар грачей:
то внезапно нагрянет весна, то шельмец-эколог
дует в шарик серьёзным тоном косных врачей,
дирижёр иголок.
Эволюции вторя, ночью кричит сова;
удивлённо таращит глаза, наблюдая землю.
Сострадание разума – жертвовать перья зелью
мудрости. Но перспективу игра в слова
наполняет быстрее: слово, стекая вниз
по древу незнания, – сребряно, да коростно.
Из заоблачных грёз на щите возвратится Нильс
туда, где морозно.
III. Rain of Thoughts
Смех ангелов услышал я далече:
крестом себя стремительно крестив,
бежал туда, где мне звучал мотив;
но тьма спустилась сумраком на плечи…
Свет удалялся в глубь туннеля. В глубь
туннеля брёл и я, лучи хватая
измученной сетчаткой. Слёзы, тая
на ней, уже не достигали губ.
Я был той тьмой. Я был не столько глуп,
сколь ошарашен слепотой курячьей:
в расплавленной хрусталиком горячей
картинке – тщетность оптики и луп.
Картинка мира – выжжена, пуста.
Так брошенная мысль, точно семя,
даёт ростки сквозь камень Колизея,
сквозь прах недогоревшего куста, –
но сколько там ни размыкай уста,
взрастить колхоз масштабов Елисея
не хватит жизни. Оттого, глазея
на стариков, не хочется до ста.
Свет удалялся прочь от сердца. Вдоль
артерий колыхались ритмы, тени
безгласых птиц, кардиограмм, растений,
обрывки мыслей, цепи. Конан Дойль
смахнул крылом дешёвый алкоголь
в кровь детектива, в новом, юном теле
столь жалкого, что холостяк в постели,
смешон и гол, а всё-таки – король
на этом фоне. Свет сошёл в апреле,
оставив грязный, безнадёжный ноль.
Плач ангелов всё тише. С неба хлещет,
грозя потопом, дождь. Корабль спустив
на волны, я едва успел уйти в
каюту – одномолен, одноклетчат…
IV. Art in Vacuum
Этот воздух, для истин разреженный,
был откачан неловким врачом.
Оттого и блуждаешь, разрезанный,
вдоль стены, скрыв дыру под плащом.
Эти стены размыты и смазаны:
кисть не дрогнула – дрогнул мольберт.
Все причины и следствия названы
наперёд в бесполезной мольбе.
Это небо мольбу не заметило:
проглотило, и, краски сгустив,
сплином сплюнуло в каждое метео
свой дождливый и скучный мотив.
Эти ноты, пробившие некогда
поднебесному танку броню,
вдруг затихли. А Моцарту некогда –
гастролирует нынче в раю.
Эта крайность задумана лезвием,
но остроты до смеху пресны.
Мы и в космос весною залезли бы,
но, какой бы межзвёздной весны
этим календарём не подарено,
не случится рождений, смертей,
инкарнаций. Все происки Дарвина –
блеф крючков и рыбацких сетей.
V. Dramatic Tone of Heaven
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
Ты, сокрытый в безвременье, мне как брат.
И не рифмы ради в руке стакан,
ибо давит мне грудь пустотой строка.
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
Только – на брудершафт, чтобы во сто крат
надёжнее, чтобы, сплетясь в локтях,
ты в сандалях уснул, ну а я – в лаптях.
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
Где-то дождь бьёт поля, превратившись в «Град».
Нынче год будет хилым на урожай,
ведь стихиям – хоть плакай, хоть угрожай.
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
Мир сжирает война – и Арес так рад,
что на воду плевал и, хлеща вино,
вмиг запачкал Всевышнему кимоно.
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
В плане крепких напитков ты – аристократ:
знаешь меру свою и подскажешь мне,
как химеру и жизнь приручить в уме.
Выпьешь со мною, мой друг Сократ?
Есть закуска – маслины и виноград,
у бурёнки возьмём незаметно сыр,
позовём двух жриц неземной красы.
Будем пить за любовь, дорогой Сократ.
А рассвет-то какой! А какой закат!
Жаль, нельзя нам с тобой за штыки оград:
время мрамор сомкнуло плечами над.
И внизу не ад, а земли разбег,
и вверху не рай, а холодный снег,
сквозь который безмолвно мы смотрим вверх.
Как восходит солнце. Как гибнет век.
Outopoiesis
Странное чувство: будто бы наперёд
знаешь, что смерть (а не наоборот,
жизнь) есть великое чудо, постигшее род
человеческий в то мгновенье, когда Адам
и Ева прощально махали крылам, садам,
а кто-то незримый, крякнув в сердцах: тадам! –
поставил жандарма в белом огнём и мечом
отгонять разгильдяев. А впрочем, он ни при чём,
ибо рай как идея был проклят и обречён
на отсутствие жизни в себе, окромя змеи.
Если мыслить и чувствовать боль – это дар земли,
а не чьей-то руки, то живущим среди зимы
стоит выдумать лето, дабы понять абсурд;
осуждённым на смерть – рассмеяться, поскольку суд
к той же мере приговорён. Безнадежность суть
гравитация душ человеческих, силы зла
и добра. Поле битвы венчает всегда зола;
лишь ветра упрекают пепел: твоя взяла.
А под ним прорастает, тысячу лет спустя,
безымянный цветок, что однажды сорвёт дитя,
красотой восхищённое, смерть красоте неся.
Так рождается истина: смерть – это тот же след,
что и жизнь, но – в потёмках, в коих живущий слеп;
так ступивший во тьму вытесняет наружу свет,
с архимедовой правдою споря…
Май 2015
Свидетельство о публикации №115052409125