Русь

Я шёл обхарканными переулками. В моём сознании слишком отчётливо и ясно вставали картины былого, которые я необъяснимым образом помню на каком-то бессознательном и генетическом уровне: те же самые переулки, залитые потоками русской крови. Страшная память передаётся в наследство из поколения в поколение. Счастливец тот, кто этого не помнит; он, должно быть, крепко спит.
Тонны русской крови требовало то языческое божество, называемое «Свободой, Равенством и Братством», которого по пьяни возвели в чужеродное и нерусское совершенство клеветники и завистники, а кронштадтские матросы-сифилитики после очередного брудершафта с чахоточными проститутками воплощали в жизнь, расстреливая своих офицеров. Тонны русской крови требовало божество Интернационала, из которой писался диктаторский катехизис, а комиссары с удовольствием добывали эту кровь-чернила так, будто в золотой лихорадке не могли остановиться. Новому богу нужно доказать преданность, нужно осыпать его алтарь миллионами русских трупов. Когда то божество крепко утвердилось на русском престоле, оно, подобно Кроносу, начало пожирать своих собственных детей, приведших её к власти, чего, конечно, недальновидная и эгоистичная чернь не могла предвидеть. Русский Апокалипсис своей кровожадностью переплюнул даже так называемую Великую Французскую Революцию. Россия билась и тряслась в предсмертных конвульсиях, как безнадёжный эпилептик, но никто не спешил вызывать неотложку. Весь мир затаил дыхание, никто не хотел прикасаться к моей прокажённой и несчастной России. Какая-то новая хтоническая чума грозилась вместе с Россией утащить на тот свет всё и вся. Русский Апокалипсис не знал счастливого конца, разорвав все вселенские связи, всю сложность и органичность мира, он устроил людоедскую водевиль, пир во время чумы, где с чувством щедрого хозяина угощал расчленёнными кусками России всех падальщиков, надеясь тем самым связать стервятников в «союз нерушимый». Не связал. Высосав всевозможные жизненные соки, они разлетелись без какого-либо чувства благодарности и уважения к хозяину этого дьявольского бала. Но об этом даже нет смысла говорить, ибо уважение и благодарность являются благородными качествами. В итоге хозяин остался в убытке, но таково восхваляемое равенство. Так позорно разлагалась Россия. Не в силах вырваться из цепких лап, как кроткая лебёдушка, кружилась в вальсе с коршуном, истекая кровью, освящая этой кровью мраморные полы руин. Так кружилась Россия со своим Танатосом-узурпатором. А мне больно, для меня каждая капля русской крови подобна крови Христа. Чью волю Россия исполняла тогда, идя на свою Голгофу? Мог ли Бог-отец отправить свою сироту висеть поруганной на кресте и не ради спасения человечества, а ради сумасбродного эксперимента «мирового пожара»? Рим разрушили варвары, Царьград разрушили варвары. Россию разрушили всё те же извечные варвары. Варвар не умеет созидать великое, оно кажется ему настолько непонятным, что он боится его. Всё страшное и непонятное варвар уничтожает. Выкорчевывая несущие камни древних святых стен, он тщеславно причмокивает: «Вон как я с вашим величием быстро разбираюсь: раз, два. Я сначала сам разберу всё, а потом, чай, и построю что-нибудь на свой лад. Тьфу». 
Россию расстреляли в Ипатьевском подвале без всяких торжеств. Тихо, подло, унизительно, не как венценосную Державу, а как бродягу с большой дороги. Россию расстреливали в каждом чекистском отделе, закапывали в НКВДэшных ямах, как безродную собаку, пытали в ГУЛАГах, желая так переломить хребет, чтоб не бунтовала, чтоб величие забыла, чтоб своё рабство воспринимала как должный порядок вещей, будто бы так было всегда. Стереть всю память, придумать новую историю для больного с амнезией, чтобы твердила: «Хорошо быть рабом, хорошо, что обокрали».
Я шёл обхарканными переулками. Между стен домов таилась необъяснимая русская тоска. Она передаётся воздушно-капельным путём и, попадая в организм, сдавливает глотку. Родовое проклятье. Удушье, ибо мы заживо погребены с Россией, эту связь не разорвать. Дайте воздуха русскому, ироды! Проходя мимо часовни, я увидел безобразную старуху, просившую милостыню. Она скромно заискивала у прохожих, заглядывая в сытые и равнодушные морды, но, в то же время, будто бы стыдилась своего безобразия. Проходящий мимо азербайджанец кинул ей зажульканный червонец. Она же почти неприметно перекрестила его. Тут-то я и понял, что вот она! Та самая! Нынешняя Россия! Некогда прекрасная и статная, теперь безобразная нищенка. Безобразная, утратившая образ свой, истинной личины своей не помнящая, изъеденная стервятниками. Даже стигмат на ладонях не видно из-за вековых мозолей. Очнись, старуха, встань с колен! Ты, готовая лобызать копыта своих убийц, вспомни, кем ты была, я же тебя помню! Ты, сгорбленная и изувеченная, доколе будешь подставлять другую щеку? Отпела ли ты свою лебединую песню, когда на земле остались ещё верные тебе дети? Когда ты допьёшь свою чашу горя до дна? Не давись, выплюнь отраву, я допью за тебя, ты довольно намучилась. Всё равно я плоть от плоти твоя, так передай ты мне это русское униженье! Не видишь оскорбление, нанесённое тебе? О слепая старуха! Тогда верь мне, я его вижу, я чувствую его в себе ясней, чем собственное сердце. И если не свершится на земле справедливость, если не суждено тебе возродиться, если нам не суждено отомстить обидчикам, как того требует совесть, если не суждено наказать мерзавцев, как того требует праведная честь, то я лягу подле тебя в нашу братскую русскую могилу декаданса, ибо как бы они не глумились над тобой до сих пор, как бы не позорили твоё доброе имя, всё равно мне нет имени милее, чем гордое имя России, в котором хочется смаковать каждый звук! Но если ты только дремлешь, если только притворяешься дохлой, то давай бить в набат, давай разбудим твоих детей-голодранцев, которые так долго скитаются по розданной варварам земле, как вечные жиды, не находя дома у материнской груди твоей. А пока они упиваются своим горем, беспризорники, родства не помнящие,  прав своих не знающие, потомков тех господ ублажающие, и ждут от тебя последнего слова: с тобой ли стоять на паперти или же мы просто так не уйдём с арены жизни? Ведь, право, смотрят же на нас канувшие в Лету россы, никогда живота своего не жалевшие тебе во благо и славу? Как же нам уйти с арены, когда есть вещи, стоящие выше, которым можно и надобно ещё послужить?
Старуха молчала, тараща на меня глаза. Видно было, что она старалась меня понять, возможно, даже хотела бы что-нибудь ответить, но только истошно хрипела, пытаясь что-то показать своими дряхлыми пальцами. Я понял: старухе когда-то отрезали язык. Теперь я не был уверен, что она вообще меня слышала. От возмущения снова случился приступ удушья, поэтому какое-то время мы прохрипели с ней вместе, мать и сын. Калеки. Я в исступлении поцеловал её увядшую руку и кинул деньги. Она перекрестила меня. Я пошёл обхарканными переулками дальше, шаркая ногами и чувствуя себя пресмыкающимся. Собирался ли я встать с ней на паперти? Не знаю. Знал ли куда иду? Тоже нет.