Ракушки

- Мальчишки! Ребяты! Где вы? Мы с Санькой тут как тут.
Лицо у Санькиной бабушки Григорихи бледное, ни одной кровинки, выцветшие глаза глубоко запали.
- Бежите на речку. И наловите ракушек, - голос у бабушки Григорихи хрипловатый, спотыкающийся.
Она подает нам белый мешочек, сшитый из портяночной материи.
Мы с Санькой летим к речке на песчаный перекат. На мелководье всегда много ракушек. Воткнувшись острым краем в дно, они застыли на одном месте. И кажется, что там, за толстой скорлупой, нет никого. Но посмотри внимательно, и ты заметишь, что за каждой ракушкой тянется глубокий след. И таких полос на песчаной отмели полно. И полосы не прямые, а всякой фигурации: прямо-таки интересный, загадочный чертеж.
Бежим мы с Санькой, за нами движется огромный огненный шар солнца и своими раскаленными лучами, как стрелами, впивается в затылок, в плечи, в спину. Небо выцвело от жары, как глаза бабушки Григорихи. Мы прыгаем по колючей шуршащей траве. Трава под ногами потрескивает, и сухая бурая пыльца с фырканьем разлетается в разные стороны. Песок на берегу так раскалился, того и гляди зашипят пятки. И мы стараемся наступать на него одними пальцами.
В воде лучше.
- Давай искупнемся.
Прямо в штанишках я падаю в неглубокую выемку. Минуту лежу без движения. Хорошо! Приятно! По спине будто кто-то гладит. Ласково так. Словно мама рукой.
Санька лежит в выемке рядом со мной. Притих. Блаженствует. Через воду вижу его острые лопатки, на боках проступают ребра.
- Сань! А Сань! - я ближе подвигаюсь к Саньке и спрашиваю: - А зачем вам нужны ракушки?
- Исть, - серьезно говорит Санька и поворачивает ко мне опухшее, с синеватым отеком под глазами веснушчатое лицо. - Знаешь, какие они фкусные... как яичный шелток.
Санька тянет губы в улыбке, улыбка получается почему-то грустная.
И я начинаю понимать, что Санька не от хорошей жизни "исть" ракушки. Я видел, как чистили и варили в чугунке на костре эти ракушки деревенские пастухи. Но ведь то пастухи! А в пастухи идут, думал я, самые бедные люди. Им ни есть, ни обуть нечего. Неужто у Саньки дома тоже нет ничего?
Оно и мы живем небогато. Весной собирали мерзлую картошку в огороде. Потом мама эту картошку мыла, чистила... Потом на солнце сушила. Сушеной картошки у нас было целых полтора ведра. И мы из этой картошки каждый день кисель варим. Молочный кисель! Ракушек, избавь бог, мы никогда не ели. И... нет, нет! - не будем есть. Что мы, самые последние люди? Пастухи?
На днях мама поменяла венский стул на две кружки пшена.
- Главное - питание, - мама поставила на место венского стула старую табуретку, которая всегда стояла в углу у двери как подставка для ведра с водой.
- А вещи - дело наживное, - сказала мама.
И мне стало жаль Саньку.
- Сань! - я тронул Саньку за плечо и попросил: - Сань, не ешь ракушки. Не надо! Я тебе лучше полкружки пшена принесу. Дам! Только ты, Сань, не ешь, а?
На Санькином лице появилась мечтательная улыбка.
В эту минуту до нас со стороны Санькиного дома донесся какой-то невнятный шум, всхлипывания.
- Бабушка? - вдруг воскликнул Санька и рванулся с места.
Когда мы прибежали, в доме у Саньки было уже полно женщин. Глаза у всех испуганные, заплаканные... В сенях тетя Клава, бригадирша, говорит вполголоса:
- Иду я с обеда на работу. Подхожу к ихнему дому. А Григориха в сенцах... Навзничь лежит. Дверь избяная настежь. Видно, как заходила в избу, не удержалась от слабости... И с порога упала.
Мы с Санькой протиснулись сквозь людскую толпу, под святыми на лавке лежит бабушка Григориха. В головах уже свечка теплится.
Около мертвой Григорихи убивается Санькина мать. Плачет тетя Настя и приговаривает:
- Да как же это случилось? Как же? Ведь я им целую горстку мучицы оставила...
Санька ткнулся лицом в материнский подол, и тут же спазм до боли сдавил и мое горло.