Исповедь графомана

                памяти Иосифа Бродского
Продираясь сквозь тернии к мертвому дому, если
счесть заботу о славе, как некую частность, верной
спутницей графомана, вновь салютую песне,
ставшей архивной пылью, благо что не “фанерой”.
Бремя воспоминаний делает ночь бессонной.
Повышение статуса способствует расслабухе.
Болезнь внезапной свободы часто сродни кессонной.
Маятник вдохновения работает в среднем ухе.
Полный кайф от погружения в вечность, прану
внутривенного гула, загодя выбрав квоту,
есть отличительный признак, свойственный наркоману,
а если за это платят, видимо, рифмоплету.
Время берут измором. Нынче записан в святцы
прежний король изгоев. Славься, сыгравший в ящик!
Можно сыграть и лучше, только бы не сломаться.
Как тебе там на небе? Думаю, что не слаще.
Что мне сказать о жизни? Как ни длинна, длиннее
все-таки смерть. Оттуда видимость явно лучше.
Слезы, не проливаясь, кажутся солонее.
Больше не удивляюсь. Чаще пишу на случай.

Творчество есть вид воровства. Не важно, кого ты
числишь духовным пастырем, в чьи попадаешь жвала.
Здание современной архитектуры строили готы,
по делу Римской империи проходившие как "вандалы".
Противостояние выше родства. Любому хаму
можно поставить памятник (лучше, конечно, в слове),
ибо въедлив. Пожирая чужую кардиограмму,
вместе с ней присваиваешь заболевание крови.
Патока жизни, забивая мозги, слабеет
с возрастом. Поэтому пирамиды
встречаются гораздо реже, чем скарабеи;
впрочем, те в свою очередь на вечность имеют виды.
Причисляя себя к семейству, чьи мертвые, в общем, ближе
живых, хотя, судя по профилю, много чести,
постарайся умаслить Зевса, поскольку иже
с ним есть другие млекопитающие, склонные к мести.
Словно та лягушка, что в ярости не погасла,
барахтаясь в словесной сметане, скажем: полку карамор
прибыло! И видим: чужое масло,
перехватив аорту, давно превратилось в мрамор.