Владимир Пунин

Последним ветеранам

Ветераны Второй Мировой
Пред врагом не сгибали коленей.
С бодрой песней ушли на покой,
Став легендой для всех поколений.

Вы в атаку за Родину шли,
А не прятались в маршевых ротах.
Гордо знамя Союза несли,
Погибая на разных широтах.

Закаляя отвагу в боях,
Вы Победу для мира ковали.
И не зря в чужеземных краях
Вас литыми из стали считали.

Вы державу сумели сберечь,
Супостатов гоня до Берлина…
Скиньте ж тяготы лет с ваших плеч
И пройдите Парадом былинным!

Постарайтесь подольше пожить,
Подлечив застарелые раны…
За науку отчизне служить
Благодарны мы вам, ветераны!


Отменили праздник

Его отменили сквозь слёзы
В печальном текущем году.
Подарков от деда Мороза
Не будет под ёлкой в саду.

Всё стало обыденно просто:
Родную забыв старину,
Какой-то балбес-переросток
«Скачком» разрушает страну…

Снегурка в развалинах плачет,
Фонарик погас над землёй.
Не зайчик под ёлочкой скачет,
А страшная ведьма с метлой…

Так с чем же поздравить мне сына,
Когда постучит Новый год?..
Родная моя Украина,
Когда ж к тебе праздник придёт?!


Девчата с окраины Донецка

Снаряды кромсают обжитую зону,
Земля превратилась в кромешный исход…
Девчата спешили увидеть Кобзона,
И как же некстати накрыл артналёт!

Так что же, напрасно купили букеты?
Так что ж им теперь, по подвалам дрожать?
Молясь, чтобы не были взрывом задеты,
Спешили певца на концерте застать.

А в центре – тупик: оцепленье повсюду.
«В убежище всем!» – ополченцы кричат.
Такую блокаду прорвать очень трудно
Испуганной стайке донецких девчат.

И делая вид, что, мол, знаем, как надо,
Глаза, чтоб не выдали, вниз опустив,
Свернули в проулок с убежищем рядом –
Мол, ваши подвалы потом навестим...

По небу лучи оголтело метались,
Вокруг небоскрёбы от взрывов трясло.
И души девчоночьи в пятки спускались,
Но живы, остались – считай, повезло!..


Землянка

«Тёмная ночь, только пули свистят…»
Только взрывы шальные грохочут.
Живых доставляя с задания солдат,
В ночи вертолёты стрекочут.

Показное затишье внизу пролегло –
Маскировка в Афгане – не лишне.
«Два бойца» – в палатке крутят кино;
Бернесовский голос охрипший.

Тёмная ночь… Ввысь ракеты стрелой,
Освещая душманов дувалы.
«По машинам!» Всем машет Андреев рукой,
Градом «Град» накрывал перевалы.

Ох, как грел нам души «Маяк»…
Без «Землянки» не выжить. Никак!


Хлеб со слезами пополам

Шрамы войны

Июнь 1941 года... Меня, неокрепшего мальчонку, отец привёл к дедушкиному дому и наказал: помоги бабушке заклеить крест-накрест оконные стёкла.

Он откуда-то знал, что одной из первых под авиаудар попадает и наша станция Ртищево. Крупнейший железнодорожный узел. Мне отец подмигнул: «Остаёшься за старшего, на твои плечи многое ляжет, но ты не унывай, главное – научись писать и читать. Будешь получать от меня и от матери письма с фронта и отвечать, все ли живы-здоровы. И помни: война скоро кончится, и мы заживём, как жили раньше. А пока готовься к школе – осенью в первый класс! С учительницей я уже договорился: она учила меня, теперь твоя очередь...»

Разве мог он тогда подумать, что старая учительница будет делить нам хлеб со слезами пополам первые два года войны из мизерного пайка, что школьникам тогда полагался...

На военном положении

Война войной, а юнцам помирать не давали!
Мать – медсестра, военнообязанная – пару недель принимала раненых где-то на передовой...
Отец – политрук, с двумя кубиками в петлице, перетянутый ремнями и с жёлтой кобурой на боку – в перерыве между формированием маршевых рот заглянул к нам с «продпункта» на прощание (эшелон стоял уже под парами). Я не сводил взгляда с его кобуры. Отец был догадливым: достал наган, высыпал из барабана патроны и разрешил мне им «пощёлкать»... С каким азартом я прицелился в нашу
рыжую кошку!.. Заметив это, отец отвёл в сторону ствол и сказал: «По живым мишеням стрелять тебе ещё рано. А вот тренироваться с нашим утюжком пробуй – пригодится! Офицеры в нашей родне всегда ценились. Будет время, поспрашивай деда о его службе в Первую мировую, он там был прапорщиком...».

Я уже знал, что наш город и станцию с первых же дней войны перевели на военное положение. И мы с пацанами помогали молодым зенитчицам расчищать поляны возле депо. Зенитчицы над нами посмеивались: с боевым крещением! И когда ночью прожекторы бороздили тёмное небо, нам хотелось подавать зенитчицам снаряды в кассеты, но к позициям пацанву не подпускали.

Мой дед, надвинув мне фуражку на глаза, как перед знаменем, говорил:
– Выше голову – ещё настреляешься!.. На «продпункте» патронов и снарядов и для тебя заготовлено...
– А ты откуда, дед, знаешь, что там заготовлено, отец ни словом не обмолвился. Ты что, всю войну Первую мировую тогда в тылах просидел?..
– Нет, сначала побывал и в окопах, а потом был ранен и уже дома, в «отпуске», строил в нишах перрона сначала блокгаузы, а затем – склады. Встретил здесь твою бабушку. Решил остаться железнодорожником. Что сегодня в «продпункте» – не знаю, но долгое время из Балашова возили шинели и сапоги (даже самому разгружать приходилось). И думаю, ох, как это снаряжение нашим солдатам теперь пригодится!

Дед учил запоминать не всё, зарубы в памяти ставить на главном...

По приказу Кагановича всех, кто был связан с железной дорогой и призван в армию с первых же дней войны, вскоре отозвали назад. Вернулась и моя мать как медсестра железнодорожной поликлиники. Но я дома видел её очень редко.
Как мудрый дед подмечал: «Служба есть служба!».

А я рос, глядя на войну, провожая эшелоны то с запада на восток, то с востока на запад... Впервые настоящий самолёт (с откинутыми крыльями) я увидел не в небе, а на платформе – зачехлённым брезентом...

А на подбитом немецком танке, уезжающем по железке куда-то в тыл на переплавку, я проехал до ближайшей станции со своим другом, воображая, будто мы его подбили...

Хранить вечно!

А пока – помощь госпиталю своими детскими концертами, где мы, малыши, пели, рассказывали басни, читали стихи. Свой первый рассказ «со сцены» перед больничными койками я рассказал вслух из незаконченного романа Фадеева «Последний из удеге». Мне аплодировали, но в памяти остался стон молодого лейтенанта из соседней палаты. В конце концерта его куда-то унесли. Расплясывавшим молдовеняску пионеркам пришлось даже приостановить свой зажигательный танец...

Ещё я помню, как в первое же военное лето-лихолетье мы собирали веники из полыни и ромашки – это, нам объяснила сердобольная медсестра, для отвара, ничего нет лучше для промывки ран. Когда бы я ни приходил к матери в больницу, всегда видел стираные ленты бинтов и марлевых повязок. Эх, видно, километрами их надо для войны!

Ещё больше у войны – слёз и похоронок... Эти шрамы на сердцах людей были помечены Богом: хранить вечно!.. А разве забудешь беспризорщину, хлебные карточки, нетопленные помещения и... оторванные пальцы и выбитые глаза у моих друзей – настоящие раны войны от баловства и любопытства (всем нам хотелось ударить по капсюлю гильзы или пулемётного патрона, пусть даже сделанного всего-то для зажигалки). Всё позабылось, правда, не отросли пальцы и не стали зрячими глаза. Но самым тяжёлым трудом, давившим на мальчишеские плечи, была тоска по близким, воевавшим на фронте.

Вернулся с фронта и мой отец... в 1943-м инвалидом 1-й группы. Чуть подлечившись (а у него была перебита ключица и не заживала каверна в лёгких), возглавил мобилизационный отдел райкома партии. Его подопечные строили запасные аэродромы, склады, прокладывали запасные пути, вагонами отсылали зерно, сено... Я постоянно после школы вертелся у отца под ногами, носил ему полевую сумку, записывал с его слов какие-то цифры и относил их к первому (то бишь секретарю) на второй этаж. Отец телефону не доверял, всё больше действовал через меня, как через посыльного.

Иногда «главный» (очень редко), поглаживая усы, похлопывал меня по плечу. И когда я спрашивал отца, за что такая милость, он отвечал: «За успехи, за наш пот и кровь». За то, что претворялось: «Всё для фронта, всё для победы!».
В 1944-м отца не стало – подвели лёгкие.

На похоронах меня держал за руку его однополчанин, директор вечерней школы по прозвищу Фан. В переводе со школьного на русский – Фёдор Антонович Николаев. До самого моего поступления в военное училище он шефствовал надо мной: учил уму-разуму, учил терпеть и не хныкать и всегда подсовывал книжку: «Прочти, отец бы тебе порекомендовал».

Ох, и умные были эти ветераны! Вечная память – это про них. А что может быть памятней воинской дружбы? Да ничего. Разве что смерть. Только она их разлучает. Да человеческая сущность, которая почему-то забывает тех, кто
воевал. Неважно где, важно, за что.

Хотя, если быть точнее, у подлости короткая и злая память, и она не в счёт. После окончания первого курса военного училища, будучи в отпуске, я спросил у Фана: «Кто ещё из ваших с отцом друзей жив сегодня?». И он мне ответил: «Поедешь назад в училище, остановись на денёк в Саратове. Там живёт майор-отставник, преподаватель института. Покажись ему. Его когда-то твой отец тащил на своей спине из-под обломков нашего эшелона». Я так и сделал. И когда, постучав в его квартиру в форме сержанта-курсанта и увидев бравого седого вояку, спросил: «Не узнаёте, кто перед вами?». «Как не узнать, – ответил он, – вылитый Иван! Он таким был с виду. Жаль, не дожил, но я помню, как он мне говорил: «Мой Вовка будет офицером». И хорошо, что ты пошёл его дорогой. Мой сын тоже военный. Служит за границей. Видимо, рано нам ещё переходить на мирные рельсы, не убран на запасный путь наш бронепоезд».

Лошадиная доля

...Начало зимы 1945 года. Вдоль «продпункта» по перрону выстроились теплушки, куда должны были грузить не лошадей, а строевых коней, пока что привязанных к длинным перилам вокзала. С этими лошадьми меня уже было знакомство: пару дней и пару ночей мы, пацаны, пасли их в лесополосе окраине города, куда их сводили из районов области, в основном из-за Волги, для пополнения пусть и не будённовской, но всё же конницы...

Мои друзья шашками махать ещё не умели, но арканить коней и их стреноживать для нас было плёвым делом. Тем более, за работу нас кормили из солдатских котлов гречневой кашей (она и по сей день для меня – деликатес), а по окончании «дежурства» вручали по паре пакетов горохового концентрата, давно уже исчезнувшего из рациона остальных людей... И, придя с ночного, мы хвастались: знай наших! И мы чего-то ст;им!

При погрузке в вагон, соскользнув с деревянного настила, упала лошадь. Причём круп оказался на рельсах между дверью вагона и перроном, а голова и грива были видны всем. Помочь несчастной было нельзя. У лошади была поломана нога, и из глаз текли тихие слёзы.

Такое не забывается. Война – всем горе. Я не слышал хлопка пистолета офицера, пристрелившего лошадь, но её глаза, её слёзы мне иногда снятся.

Но вот пришёл день 9 мая 1945 года! Самый счастливый день моего детства! Самый слезливый, печально-радостный, с большими надеждами на будущее. Я почему-то был уверен, что войны не будет уже никогда. Так она всем осточертела!..

С друзьями помчался на окраину – к речке с простецким названием Ольшанка. Ба, картина! Из госпитальных, наспех сколоченных домиков на открытых повозках везли в городские больницы раненых – их почему-то называли выздоравливающими. Солдаты и офицеры в этот день предлагали нам сахар и почему-то махорку, стараясь угостить нас хоть чем-нибудь, делились радостью. Словом, душа у них была нараспашку. Я осмелился и спросил лейтенанта на костылях, чем-то похожего на моего отца молодостью что ли:
– А что будет на месте покинутых домиков?
И он мне ответил:
– Поговаривают, построят госпиталь, будут долечивать всех раненых больших и малых войн...

И госпиталь действительно построили; один их крупнейших в Приволжском военном округе, который действовал до сегодняшнего дня. Недавно я получил письмо моего друга-однокашника, тоже офицера, который написал: «Наш знаменитый «санаторий», а так его называли со времён войны, приказом министра обороны закрыли. И там будет свёклопункт...»

Пути Господни неисповедимы, особенно от «продпункта» до «свёклопункта»... Неужто кто-то заштрихует мою память военного детства? Вряд ли...