я задыхаюсь

Я видел все это ясно.
Ясность – ужасное свойство июльского зноя.
Я видел бродяг, протягивавших
Крюкоподобные грязные пальцы,
И разбитый фонтан, а ведь их так измучила жажда.
И смешно, и нелепо,
И – да, ну конечно, вы правы, - печально.
Но все же поймите: солнце,
Похожее на циклопа,
В те дни превращало планету в мангал
И звенело над нашими головами,
Как безвкусное блюдце старухи,
Звенело…

*

И юбка ее – словно запах морского бриза,
Да что я…
И павильоны с эстонской мебелью,
С бесцветными вывесками, всегда –
Под четными номерами: 8,
16, 40, 612.
Я ненавидел их, веки жгло:
Соленый пот заменяет слезы,
И галстук душит,
И эти жуткие мокасины –
Здесь все говорило губами смерти,
Полными, вечно-юными.
«Этот блеск называется «Яблоня»», -
Говорит она шелестящим девичьим голосом,
Я ее ненавижу и прячусь
В магазине эстонской мебели
Без кассиров, без покупателей
И без мебели, если быть честным.

*

Да, я помню. Конечно, помню.
Бельма звезд  в полуденном небе,
Дурнопахнущие бистро
И уродливые проспекты
То о СПИДе, то о религии,
И раздавленную осу,
Крик детей – далеко-далеко оттуда,
Эхо детства, от нас с вскриком страха отпрянувшего.
Я все шел за ней следом, как за спасением,
Так во время торнадо мы ищем убежище.
Только не было даже легкого ветра –
Тополя стояли, как часовые.
Я маньяк? Не то. Ничего вы не поняли.
Я похож на осу в чьей-то смятой салфетке,
А она – на пустой павильон без мебели,
И я знал: ей известно это.

*

Завывание псов –
Вот чему мое сердце вторило.
Глазным яблоком, солнцем выжженным,
Не заплачешь, не посочувствуешь.
Каждый день походил на консервную банку,
И озера мелели, тепло
Наших тел становилось
Ненужным на рынке продуктом.

*

И как она в пыль не вросла,
Не выцвела,
Я не знаю.