наймушин

   Глубоким вечером Наймушин забрёл на летнюю веранду приморского ресторана.
   - Вот тут в меню у вас есть. Телячьи почки хочу. Без гарнира, - сказал он подошедшему официанту.
   - Извините, мы работаем до полуночи. Кухня, к сожалению, закрыта.
   "Да, уже поздно. Совсем поздно", - подумал Наймушин.
   - Принесите хотя бы бутылку "Боржоми", - вслух сказал он и поёжился на прохладном ветру.

   Наймушин стоял у подъездной двери - магнитика от домофона у него не было. Казалось бы, надо всего лишь нажать на кнопку любой квартиры, а лучше - нескольких, время ещё не позднее, но Наймушин помнил, как бесился сам, слушая сигнал в своей квартире, исходивший от чужого, постороннего. Поэтому он решил подождать, пока кто-нибудь не войдёт или не выйдет. Через час Наймушин подумал, что отступить теперь, значит поступиться принципами. Ещё через полтора часа из подъезда вышла старуха.
   Взглянув на Наймушина, она сказала:
   - А вы к кому? Я вас не знаю, - и закрыла дверь.
   Наймушин тихо заплакал.

   Наймушин закрыл глаза. Он хотел увидеть её. Она была за три тысячи километров, а он не пользовался скайпом - стеснялся своих немодных обоев, а выйти в кухню не мог, там сыпалась краска со стен.
   Наймушин гадал, в каком виде она явится. Он не рассчитывал, что обнажённой, это было бы несколько самоуверенно. "Хотя бы с распущенными волосами. Ей очень идёт", - подумал он.
   Явилась она в образе менеджера кредитного отдела банка, где он пытался договориться о пролонгации договора, серой, щуплой, ничего не решающей девчушки.

   Она села за стойку в метре от него.
   - Что будете пить? - спросил официант.
   - То же, что и он, - кивнула она на Наймушина.
   - А мужчина ещё ничего не заказывал, - ответил официант.
   - Тогда может быть он сразу две порции и возьмёт? - она покосилась на Наймушина.
   - Воды без газа, - сказал он.
   - Что, и сигаретки не найдётся? - она была явно недовольна.
   - У меня только нюхательный табак. Будете? Сам скручу, - Наймушин повернулся к бармену, - Будьте добры, салфетку.

   Когда в морозной дымке показался жёлтый "Икарус", Наймушин загадал: "Это мой. Двадцать пятый. Другого и быть не должно. Как я сказал, так и будет. С этого момента и всегда".
   Автобус тяжело подкатил к остановке, постоял пару мгновений, не открывая дверей, и, кашлянув чёрным дымом, тронулся дальше. Шпротины людских спин плотно прижимались к узким дверным оконцам. Автобус был двадцать пятый и он был набит битком.
   "Недозагадал", - сказал про себя Наймушин.

   - Вашу карточку, - сказала вахтёрша.
   - Какую карточку? - удивился Наймушин.
   - Что значит какую? Членскую.
   - А я не член, - смутился Наймушин.
   - А дык нечленам не положено, - вахтёрша, вначале было глядевшая на него благосклонно, посуровела, - И стоять здесь не положено, коли не член.
   "Надо же", - подумал Наймушин, - "А члену, значит, положено стоять. Ну, правильно. И хорошо". Наймушин вздохнул и побрёл домой, лежать на диване.

   Наймушин сидел на краю дивана и смотрел на стоящий перед ним телефон. Да, именно стоящий - это был чёрный дисковый аппарат из карболита с тяжёлой трубкой. Наймушин купил его на развале у колхозного рынка и теперь время от времени мучился в поисках старых угольных микрофонов. Но оно того стоило - звук шёл густой, отчётливый, казалось, она сидит рядом, прижавшись плечом, повернув к нему своё веснушчатое лицо, и слышно даже, как она дышит ему в ухо. В ухе у Наймушина защекотало, он почесал там мизинцем и решил сегодня ей не звонить.

   Быть самим собой сейчас стало модно. Наймушин встал перед зеркалом и посмотрел на самого себя. Сутулый, с длинными худыми ногами, в тёртых джинсах, мятой футболке и ношеных кедах он вне всякого сомнения претендовал на оригинальность. Не хватало незначительной детали, лёгкого, задерживающего взгляд мазка. Наймушин порылся в коробке, где лежали документы, старые, напечатанные ещё в ванной под красной лампой фотографии и многочисленные связки ключей от забытых помещений. На дне он нашёл пятиугольный значок с изображением самолёта.  "То, что надо", - подумал Наймушин и приколол его на грудь.
   Надпись на значке гласила: "Общественный инспектор".

   - Скажите, а который час? - девочка смотрела на него прозрачными глазами.
   - Половина третьего, - ответил Наймушин. "У неё что, телефона нет?" - подумал он.
    - У тебя что, телефона нет? - спросил он вслух.
    - Есть, - обрадовалась девочка, - Восемь, девятьсот двенадцать, тридцать шесть, семнадцать, двести одиннадцать. А вы позвоните? Меня Саша зовут.
    - Позвоню, - соврал Наймушин.
    - Но вы не записали номер, - она взглянула на него с сомнением, глаза её приобрели устойчивый зелёный цвет.
    - У меня феноменальная память, - на этот раз Наймушин был правдив.
    - Если обманете, будете, будете... спать плохо будете, - придумала наконец девочка.
    - Ладно, - с облегчением сказал Наймушин. Спал он всегда плохо.

   Это была "фигура предка". Деревянный пучеглазый божок, обитый медными пластинками и обмотанный зелёной бечёвкой. Когда-то он был подарен вождём прорабу советских строителей, возводивших первый госпиталь в Центрально-Африканской республике. Прораб вернулся домой, спустя годы умер, а его дочь понесла божка в комиссионку. Она справедливо считала, что все беды в доме от нечисти, и рассчитывала выгодно обменять его на японский магнитофон. Денег от божка хватило только на новую скатерть.
   Наймушин любил божка. Он тайно любил всю Африку в целом. Даже тропическую малярию и политику апартеида. Ему казалось романтичным, что белые порабощают чёрных, чтобы бесплатно ставить им прививки.

   Наймушин не был женат. То есть, когда-то был, но если его спрашивали об этом, он отвечал просто: "Это несчитово". Считово у него было после этого три раза, но счёт теперь всегда вёлся в уме, без записи в журнал гражданских состояний, который он сравнивал с вахтенным журналом. "Никто не должен знать список команды", - думал Наймушин, - "А также скорость и глубину погружения".

   Стол был деревянный, обитый клеёнкой цвета топлёного молока. В порядке, не вмещавшемся в размеры стола, на ней были нарисованы ромашки с коричневыми лепестками. Наймушин старательно, высунув язык, обводил лепестки шариковой ручкой.
   - Что ты делаешь? - спросила она, войдя на кухню.
   - Обвожу узор, - ответил Наймушин.
   - Зачем? Я буду вытирать тряпкой, всё равно сотрётся.
   - Зачем ты красишь губы, зная, что всё равно сотрётся, когда я буду тебя целовать?
   - Ты не тряпка, - сказала она.
   Наймушин отложил в сторону ручку и вздохнул:
    - А вот я в этом не уверен.

   Навстречу шли трое. Все шесть рук они держали в карманах.
   "Попросят закурить, не дам", - решил Наймушин.
   - Закурить не найдётся? - в шести карманах остались только две руки.
   Наймушин вытащил и протянул пачку.
   - Две возьму? - спросил парень.
   - Что не три? - попытался нарваться Наймушин.
   - Третий - спортсмен, - не понял намёка парень.
   - Боксёр? Штангист?
   - Гроссмейстер, - дружелюбно ответил третий.
   "Защита Нимцовича", - вдруг вспомнил Наймушин. Ему всегда нравилось это выражение, смысла которого он не знал. Он представил себе маленького хилого Нимцовича, сидящего на земле, и толпу взявших его в кольцо тяжеловесов всех возможных единоборств.

   Неделю назад, уходя, Наймушин демонстративно оставил на тумбочке свою связку ключей. Сейчас, стоя под её окнами, он думал, что второй шанс даётся всем и в любом случае. Он решил кинуть в окно снежок, однако найти в городе январский снег оказалось не так просто. Заледеневшие остатки обнаружились за парапетом подъездной лестницы. Наймушин долго грел кусочек наста в руках, чтобы придать ему мало-мальски округлую форму. В окно он не попал. "И в этом случае у меня есть второй шанс", - подумал Наймушин, но воспользоваться таковым не успел. Из открывшегося окна в него летел полиэтиленовый кулёк. Наймушин увернулся, кулёк гулко ударился об асфальт. В кульке обнаружились: связка ключей, зубная щетка, фляжка с остатками виски, его любимая ложка и пустой флакон из-под духов, которые он подарил ей два года назад. К комплекту прилагалась записка: "Не пытайся - у меня новые замки".
   "Такие шансы букмекеры обычно оценивают где-то один к сорока трём", - прикинул своё текущее положение Наймушин. 
   
   Из пистолета Наймушин стрелял один раз в жизни, в платном тире бывшего ДОСААФа. Ему дали четыре обоймы, первая называлась "пристрелочная" и Наймушин честно пристреливался. Следующими тремя он всадил по восемь пуль соответсвенно в голову, грудь и живот ростовой мишени.
   "В крайнем случае, пойду в киллеры", - подумал Наймушин. Прошло лет пятнадцать, но крайнего случая всё не наступало. "А вдруг я потерял меткость?" - иногда спрашивал он и не только себя. "Ты её променял на мелкость", - отвечала она Наймушину.
   
   До тридцати лет Наймушин не умел плавать. Нет, на воде он, конечно, держался и даже куда-то изредка грёб, но смой его волна с борта в пределах видимости пляжных зонтиков, он непременно пошёл бы ко дну. А затем с ним случилась влюблённость. Она была молода и бывшая конькобежка. Наймушин водил её по театрам, выставкам и в зоопарк, а она его в бассейн. Влюблённость долго ему отказывала и в конце концов отказала окончательно. Но Наймушин успел по-новому открыть для себя Верди, продвинуться в понимании постмодернизма и научился плавать брассом. Плавал он вдохновенно - женщины готовы были бултыхаться на дорожке по трое, лишь бы не мешать ему.
   - Смотри, как гребёт, - говорили одни.
   - Эх, а как, наверное, ..., - вздыхали в ответ другие.

   Собака бросилась на него с истошным лаем. Наймушин инстинктивно сделал пару шагов назад, но затем резко двинулся вперёд и показал собаке, что собирается пнуть её. Собака отскочила, гавкнула для верности ещё раз и, опасливо косясь на него, убежала. Наймушин в жизни не пнул ни одной собаки, но она этого не знала.
   «Умею я пускать пыль в глаза», - остался доволен собой Наймушин.

   Она шла не одна. Под руку её вёл тип, образец сельского прощелыги, приехавшего покорять уездный город лаковыми штиблетами. Он был сух, хрящеват и выбрасывал коленца.
   Наймушин полез в кусты. Он не желал сталкиваться с подобным образцом в текущей обстановке. Разговоры с такими у Наймушина никогда не клеились, а провести вечер в кутузке за мордобой с нанесением повреждений средней тяжести в его планы не входило. В кустах было тёмно и сыро, пахло сиренью и аммиаком. Наймушин нашёл соцветие, потёр его в ладонях и поднёс их к лицу.
   "Такой одеколон я, кажется, раньше не пил", - подумал он.

   Их было двадцать семь, и каждый поднимал руку по-своему. Впрочем, трое руку не поднимали никогда. Близняшки Анисимовы переживали, что их перепутают и неправильно назовут по имени, поэтому всегда ждали вызова. Кузин же не обладал никакой информацией, ценность которой была бы важна до такой степени, чтобы огласить её раньше других.
   Лидочка Чурилова тянула худенькую ручку так, словно силилась достать с полки тот самый злополучный пирожок, но полка уплывала, и Лидочка сначала отрывалась от скамьи, затем приподнималась на носочки, ладошка её изгибалась дугой, бугорками Венеры наружу, казалось, ещё немного и вся её ручонка превратится в один сплошной обруч.
   Рука Летецкого всегда была чуть согнута в локте, пальцы расслаблены, ладонь открыта в сторону доски. Это был ясный и чёткий сигнал: "Я здесь, мне есть, что сказать. Если вам надо, спросите сейчас, долго ждать не буду". И действительно, Летецкий не ждал никогда. Не было нужды — все и так знали, что он скажет больше, чем остальные смогут переварить.
   Кузин поднимал руку, положив голову на плечо, прижатое к парте, кисть представляла собой вялый крючок. При этом он никогда не смотрел вперёд, а только на каракули, которые выводил в этот момент свободной правой рукой. В один прекрасный момент Наймушин, возвращаясь по проходу от дальней стены к своему столу, слегка толкнул локоть Кузина. Потом ещё долго в памяти учеников оставался глухой стук головы Кузина о деревяшку.
   Наймушина вызвали в районо для объяснений. Он принёс с собой график с обозначенной временной корреляцией повышения успеваемости подопечного класса с тем инцидентом. Ему запретили использовать в дальнейшем сомнительные методы в учебном процессе, но не вынесли даже обычного выговора — в тот год район боролся за солидный губернаторский грант.

   Сейчас, стоя на берегу Бискайского залива, Наймушин вдруг вспомнил свой предпоследний день в Артеке. Вожатая прерывисто дышала и пыталась схватиться рукой за ветки запрещённого в детском учреждении по причине ядовитости олеандра. Наймушин стягивал с неё беленькие трусики, и в тот момент, когда его рука миновала подколенную ямку, от ближайшего куста вдруг отделилось зелёное пятно. Вожатая вскрикнула и свободной рукой стала тянуть трусы обратно. Наймушин оцепенел и трусы поэтому не отпускал.
   Зелёное пятно оказалось невысоким человечком в камуфляже и с автоматом.
   — Извините, — вежливо сказал человечек, — Не обращайте на меня внимания.
И добавил:
   — Пожалуйста, продолжайте.