Женщина, которая курит Август 2008

         

     Я не люблю, когда на меня смотрят. Не думайте только, что это связано с физическими недостатками, сомнениями в себе или подавленными комплексами. С полной уверенностью могу сказать: я себе нравлюсь. Я просто не люблю взгляды. Не люблю потому, что слишком хорошо понимаю их значение, их скрытый подтекст. Взгляды других скользят по поверхности, не задевая нашей кожи, души, сути, хотя посторонним так нравится выворачивать нас наизнанку. Чужие взгляды всегда необоснованно претенциозны. Их претензия, их ложь – в заведомой уверенности,  в непогрешимом праве видеть меня так, а не иначе. Они прокалывают меня, как булавка бабочку. И, продолжая сравнение, я говорю себе, что не хочу походить ни на ежа, ни на подушечку для булавок. Кто я для окружающих? Та, которая стояла впереди в очереди? Та, которая с новой сумкой? В старых туфлях? «Та, которая лучше меня» и «Та, которая хуже меня», в зависимости от обстоятельств? Чужие взгляды всегда равнодушны. И я предпочитаю представать перед ними инкогнито. Я просто Женщина, которая курит.
          Я курю всю жизнь, и всю жизнь окружающие говорят мне, что курить вредно. Говорят, что от курения бывает рак легких. И гипертония.  У курильщиков желтые зубы и синие десны и плохие волосы. И, кроме того, это не женственно: изо рта пахнет никотином, грубеет голос. Мне говорят: «Юлия Сергевна! Вы же интеллигентная женщина, зачем вы губите свое здоровье? И внешность?» Мне хочется ответить, что Цветаева курила –даже в самые трудные периоды жизни, и Анна Ахматова. И Алигер. У меня соседка – педагог начальной школы – умерла в 30 лет от туберкулеза горла: скоротечный процесс; она никогда не пила и не курила. Но я молчу. Чужие советы небескорыстны, как чужие взгляды.
         Больше всего я люблю все красивое. Или даже совсем примитивно – красивенькое. В детстве у меня была потайная коробочка, куда я собирала «красивенькие» вещи. Когда я росла, бижутерии было мало, я в этой коробочке хранила пробку от хрустального графина и разноцветные стекла разбитых бутылок, обточенные морем. И когда я хотела представить себе что-нибудь такое, о чем стоит мечтать, я в своем воображении рисовала сцену из фильма «Гусарская баллада» с Голубкиной в главной роли: ночь, луна, рояль блестит в лунных лучах, и – «Спи, моя Светлана…»  Я себя так и представляла – у рояля, в длинном платье и обязательно с косой. Коса для меня была --  больное место. Меня тогда, в пятилетнем возрасте, во дворе не принимали и дразнили. Я была коротко стриженная, в царапинах, и ходила в штанах или, летом, в трусиках. А один взрослый совсем мальчик, которому было уже лет двенадцать, назло всем стал со мной водиться и научил меня играть в карты. И мы сидели посреди двора в песочнице, в пилотках, сделанных из газеты, и играли целыми днями в дурака. И заплевывали семечками двор. Как два уголовника.
          Сейчас у меня есть шкатулка, где я храню очень дорогую, красивую бижутерию. У меня есть наборы из настоящего чешского стекла. И немецкое серебро ручной работы с горным хрусталем, и полудрагоценные уральские самоцветы. Я развожу комнатные цветы, и сами их названия доставляют мне радость. Традесканция растет в южноамериканских болотах, она бывает разных сортов и разного цвета. Я представляю заросли традесканции по берегам рек, как она свешивается с камней и деревьев. И как в Австралии огромные поляны занимает сансевьера, цветущая всеми цветами радуги и достигающая трехметровой высоты. Пусть даже у меня дома она не выше полуметра и простонародно зовется «щучий хвост»! Я всю жизнь много времени уделяю цветам и большое количество денег трачу на приобретение «драгоценностей». Мой покойный муж, в свою очередь, всю жизнь считал, что я обожаю собирать всякий хлам и заниматься домашним хозяйством. И не думайте, что он относился к моим увлечениям пренебрежительно: он искренне не видел разницы.
           У меня есть другая соседка, тоже преподаватель. Она не может выйти во двор без тщательно уложенной прически и макияжа. Свой костюм она не мыслит без совершенно ненужных, необходимых шарфиков и других аксессуаров в этом  же роде. У нее фигура, как у Мэри Пикфорд. И она старая девушка, идеально ладит с детьми. Взрослые ее не понимают. Женщины в ее присутствии начинают комплексовать и завидовать, а мужчины смущаются без причины. Потом они объединяются и начинают искать источник беспокойства и неизбежно, как на Хому Брута в гоголевском «Вийе», выходят на нее. Школьная Марь-Иванна, считающая себя звездой шоу-бизнеса. Для нее прическа не часть имиджа, а часть души: Доронина, блин! Ей уже под 70. И никто не сомневается, что она умный, прелестный, утонченный человек. Но это как-то не имеет значения.
            Женщина в мятых брюках, старых шлепах и с кошелками в обеих руках, как правило, адекватна. Она никого не раздражает. Почему? Здесь дело вовсе не в соперничестве и не в зависти. Вы согласитесь всю жизнь ходить без прически, в мятых брюках и с кошелкой?
           Когда мне было 15 лет, Димку, этого мальчика, который учил меня играть в карты в песочнице, посадили. Сначала никто не верил. И потом он сам рассказывал, за что. Просто подошли двое и, как водится, попросили закурить. Им, как обычно, ничего не было, а драку повесили на него. Потому что он «оказал сопротивление» милиции, то есть попросту пытался их уверить (это в ходе всех разборок!), что он ни в чем не виноват. Когда он вернулся, через два года, он даже не решился зайти к нам домой. Я вечером вышла из подъезда, а от стены отделился кто-то худой, сутулый. У него на обеих руках, с тыльной стороны кисти, были синие татуировки: «Прощай, любовь!» и «Здравствуй, жизнь!»  В тот вечер мы ходили по улицам и разговаривали. При ходьбе он шаркал ногами и кашлял. И меня все время поражало, каким он стал – совершенно не таким, как был.  Молчаливым и каким-то скрытным, усталым, равнодушным ко всему. Как старик. Пробормочет что-то неразборчиво, глухо, а потом замолкает и смотрит на меня исподлобья: как, мол, я это воспринимаю. Обратно в техникум его не приняли. И на постоянную работу несколько лет тоже не принимали.
          На следующий день моей маме позвонила ее подружка тетя Таня и сказала: «Леночка! Поздравляю, я никогда не думала, что Юличка любит уголовников». А дня через три к нам в квартиру позвонил участковый милиционер в сопровождении двоих сотрудников в форме, и оказалось, поступил «сигнал», будто мы прячем в квартире каких-то правонарушителей. Мама к ним вышла в шелковом, неплотно запахнутом от растерянности халате до пола, и милиционер сказал ей: «Гражданочка! Мы все-таки не уголовники, чтобы перед нами сразу расстегиваться!» А у моей мамы 25 лет стажа завотделом в НИИ  и давление. Она его просто не вполне поняла. Они для порядка походили в сапогах по квартире и потом долго составляли протокол. Причем расспрашивали обо всем: как я учусь в школе, не было ли у меня дурных наклонностей, где я собираюсь жить, если внезапно выйду замуж, и так далее.
        Из-за того, что я общаюсь с Димкой, было немедленно выведено, что я невеста уголовника. И даже, собственно, уже не невеста, а, видимо, гражданская жена. Это чувствовалось по  поведению окружающих. Наверное, все вокруг решили походить на уголовников, чтобы больше мне нравиться. Подвыпившая баба Нюша из полуподвальной квартиры вышла вслед за мной из подъезда и заорала мне в спину: «Ни хрена вы не получите наших мужиков!», -- и, пританцовывая, стала петь: «И помажем, и покажем, а понюхать не дадим!» А когда я дошла-таки, не оглядываясь, до калитки, ведущей на улицу, добавила: «Хорошая давалка!»
          Причем, я сразу скажу: никакой любви у нас с этим пареньком никогда не было. Я просто чувствовала, как ему трудно, как необходимо высказаться – и не могла в этой возможности отказать. Он ведь все-таки свой был, из нашего двора, из нашего детства. И я  только так его воспринимала. Но общественное мнение лишило меня невинности без посторонней помощи и приговорило к любви, как к пожизненному наказанию. Меня до сих пор в нашем старом дворе вспоминают как Димкину невесту и жену уголовника. Он, слава богу, через год уехал в Ленинград, напечатал там какие-то стихи, и – по слухам знаю --  ему стали прочить известность. У него другой дороги тогда просто не было: или совсем вверх, или совсем вниз. Если теперь выйдет в свет его биография, в которой автор публично заявит о моих интимных отношениях с «известным поэтом», я уже и сама поверю. И потом, поэт ведь, не уголовник. Как повышение по службе.
         Когда Димка уехал, за мной стал ухаживать мент в штатском: под предлогом ухаживания он проводил воспитательную работу. Щекастенький, голубой (простите за двусмысленность!) и застенчивый, как воришка Альхен из книги Ильфа и Петрова «12 стульев». Ему было лет 30. Ванечка расправлял свои квадратные округлые плечи, просовывал под мой локоть мягкую руку бубликом и сжимал мою ладонь горячими, потными, широкими пальцами. И так и давил мне руку все время, пока водил по темным улицам и рассказывал о достоинстве советской женщины. Как-то раз, уже в конце лекционного курса, он остановился в густой тени развесистого клена и полез целоваться. «Нельзя же без свадьбы», --  не без ехидства сказала я ему. «Со мной можно», -- обнадежил Ванечка и, тяжело дыша, взасос расцеловал меня в обе щеки.
          После этого общественное мнение вернуло мне свою благосклонность, и я поступила в университет.
          Я встретила Ванечку много дней спустя – уже современной «прикинутой» студенткой. И у меня хватило наглой смелости с легкой издевочкой осведомиться: «Что же вы не заходите, Иван Фомич ?» (Уж я-то хорошо знала, что не зайдет). «Вы ж барышня, студентка теперь, Юлия Сергеевна», -- ответил он мне, прибедняясь с неистребимой смердяковской интонацией. Если бы он выразился на вполне собственном наречии, он бы сказал, что в его представлении (а значит, и в общественном мнении) я просто «обратно стала девушкой». Почему-то считается, что насилием можно оскорбить только невинность. На самом деле в нашей жизни столько оскорблений, что невинности практически  не осталось.
          Поэтому говорю убежденно: никогда нельзя смотреть на себя чужими глазами. Чужие глаза опасны. Особенно полные зрительского признания, восхищения и любви. Ими можно отравиться и умереть от передозировки. Тогда подмостки уйдут из-под ног, и из Актера – хозяина сцены вы превратитесь в игрушку – игрушечную детскую машинку с дистанционным управлением. Представьте себе воздушный шарик, перебрасываемый из рук в руки на огромной площади, заполненной людьми. Так и нами играют чужие глаза.
         Когда я ходила с табличкой «гражданская жена уголовника», я стала сутулиться и волочить ноги, как больная. У меня испортился цвет лица, и, простите за подробность, начались нарушения в месячном цикле. На нервной почве.
         Я начала курить дорогие сигареты еще в студенческой курилке и курю всю жизнь. Пережила двух мужей, мне уже под 60. А посторонние-близкие люди до сих пор советуют: бросайте курить. Как вы думаете, зачем? Может быть, они (О это многозначительное «они»! Я – и они!) заботятся о моем здоровье? Искренне желают мне добра? Советуют экономить на сигаретах и продлевать свою драгоценную жизнь? Как бы не так! Им просто нужна тема для разговора!

     Август 2008 года