Завхоз

Кто-то сказал, что у нее было три класса образования. Я не поверила этому, полагала, что злые языки врут и, наверняка, она окончила не три, а семь или восемь классов, но так и не получила дальнейшего развития своим умственным способностям и не удовлетворила свои душевные желания. Хотя, что касается души, то, мне показалось, что души-то у нее и не было никогда. Она работала в школе завхозом неизменно на протяжении многих лет и поднаторела в своих хозяйственных делах. Ходила она уверенно, по-хозяйски оглядывая школу, поднимала невобразимый ор, если что было не по ее нутру. На уборщиц, например и они в школе не удерживались, уходили одна за другой. На учеников, которые по ее молчаливому вердикту, были вон из себя отвратительный материал и могла накричать на любого, даже погонять шваброй по коридору и лестницам, бить детей. Никто ей не делал замечания, так как знал, что бесполезно и можно было нарваться на ее хамство. Все терпели ее и боялись, пуще всякой грозы. Завидя ее, дети убегали, а учителя, одни старались скоренько с ней поздороваться и скрыться по своим кабинетам, а другие к ней подлизывались, подыигрывали ей, потакали. Дружила она с теми, кто был ближе к начальству. Остальные были для нее ненужным хламом в школе, люди второстепенные.
 Ее внешний вид был таков, что впору с нее писать образы гестаповцев в очередном фильме про войну. Тучная, безвкусно одетая, вечно недовольная всем и всеми. Ее непонятного цвета глаза были водянистые, она могла смотреть пристально, не сводя и не моргая прямо вам в лицо, но взгляд ее ничего не говорил. Она смотрела и не видела вас. На лице было застывшее выражение гнева, подозрительности и не желания разговаривать ни о чем. Законченный портрет гестаповца в лагере.
Она могла смеяться и улыбаться, но стоит ей увидеть вас или кого-нибудь незначительного человека по ее пониманию, то немедленно лицо становилось мрачным и глухим, как глыба. Никто не знал, какая она и как с ней начать говорить. Звали ее Лидия Федоровна. Работала она в Февральской школе, в той, где я начинала свою трудовую педагогическую жизнь, учителем изобразительного искусства(которое почему-то в здешних местах упорно называлось рисованием), черчения и обслуживающего труда.
Боже! Как она умела глумиться не только над человеком, но и пособиями, швейными машинками, таблицами, раздаточным материалом, чучелами, стульями, партами и шкафами! Она позволяла бросать в подвале солдатам-грузчикам швейные машинки, разбивая их и сваливая в кучу в виде металлолома. Ей было все равно, понадобятся они или нет? Государственные средства, потраченные на уйму предметов, были брошены псу под хвост! Казалось, что она боролась против государства, которое исправно посылало в школы все, что необходимо, а она, завхоз, утрамбовывала их в небытие! Вряд ли предыдущий учитель моих предметов так вытворял с швейными машинками, что шить на них было уже невозможно. Они годились для металлолома.
Завхоз пыталась мне говорить, чтобы я не устраивала ...изостудию в помещение школы. Я спросила, а куда же детям идти, раз для этого школа и создана? На это она невразумительно что-то бурчала, недовольная тем, что школа вымыта до блеска, а тут после уроков еще остаются и что-то мастерят и рисуют, пачкают своей обувью и мусорят.
 Я услышала от детей, что она даже гоняет их, когда они шли в туалет и бросается швабрами вослед, грозит и орет, чтобы немедленно убрались из школы! Я направилась к ней твердо и спокойно сказать, что она не права. Она, раздувая ноздри, на меня ворчливо накинулась, что "ваши дети мусорят и безобразничают!". Я ей ответила спокойно, что дети уберут после себя и кричать на них, а тем более кидать в них швабры вы не имеете права. Если вы покалечите кого-либо, то придется иметь дело с прокуратурой. Она захлебнулась от гнева и злобы! Повернулась резко и ушла. По ее спине было видно, что она кипит и вот-вот разорвется. Я также знала, что она затаила на меня всю злость, какая только может быть у человека. Началась мышиная война. Моему кабинету в последнюю очередь и самое плохое, то, что кто-то уже выкинул из кабинета. Мои пособия приходили в школу и валялись у нее в жутком беспорядке. Они приходили упакованные в ящики и в коробки, но их непременно распаковывали и растаскивали по углам, было непонятно, что от чего, паспорта утеряны или валялись в грязи и растоптанные чьими-то сапогами, на них виднелись следы протекторов. Когда уже никто из учителей не нуждался ни в чем, то мне милостиво приказывалось последней придти и забрать то, что осталось и валяется на полу. Я приходила и не узнавала свою заявку. Но это было редко. Чаще , завхоза невозможно было обнаружить на рабочем месте. Она мелькала то там, то где-то еще. В часы, когда она была обязана быть, ее никогда не было на месте. Она объявляла приходить к ней, когда у меня были сплошные уроки. После моих уроков, она отказывалась, что-либо выдавать. Я махнула рукой на все это и отказалась, что-либо спрашивать у нее. Понятно было, что мне ничего нет и не будет в нормальном виде. Иногда видела некоторые пособия в ...мусорке на дворе! Это была необъявленная война мне. Мне недвусмысленно, как некоторые говорили своими поступками, чтобы я уволилась, ушла в небытие. Они только обрадуются. Но обрадуются ли дети? Дети хотели со мной общаться, прибегали ко мне домой на студию. Было и такое, что дома у меня происходила студия. Мы расписывали доски, блюда и коробочки, мастерили костюмы к спектаклю, читали и смотрели книги по искусству, говорили о художниках и музеях.
Дети! Мои любимые ученики! Вы давно повзрослели и у вас уже собственные дети - ученики. Ау, где вы сейчас и как вы сейчас?