Великому Л. Н. Толстому. Счастье справедливое...

(По мотивам строк: Л.Н. Толстой. Война и мир. Том 2, часть вторая, глава XI.)

– То, что справедливо и несправедливо –  не дано судить людям счастливым и несчастливым.
Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться в том,
что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека;
из какого это понятие века?...
– Зло? Зло? ... мы все знаем, что такое зло для себя, оно  идёт от века к веку.
– Да, мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку...
Я знаю в жизни только два настоящих несчастья:
это угрызение совести и болезнь, что не есть счастье;
И единственное благо есть отсутствие этих зол, поверь – 
Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование?...  Нет, я с вами не могу согласиться!
Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться?
Этого мало. ... Я жил так, я жил для себя
и погубил свою жизнь, не всё любя.
И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь жить для других,
только теперь я понял всё счастие жизни у себя, у иных.
Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите. Это мысли чужих...
– Может быть, ты прав для себя; но каждый живёт по-своему:
ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, потому
я узнал счастие только тогда,
когда стал жить для других и не иногда.
 – А я испытал противуположное. Я жил для славы.
(Ведь что же слава? та же любовь к другим, не ради забавы,
желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.)
Так я жил для других; и не почти, а совсем погубил свою жизнь, а кто хвалил меня?
И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя?  А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, наконец.
А другие, ближние,  как вы называете, это главный источник заблуждения и зла.
Ближние – это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать много добра.
– Вы шутите. Какое же может быть заблуждение и зло
в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро,
да и сделал хотя кое-что?
Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики,
люди такие же, как и мы,
вырастающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде без тьмы,
как обряд и бессмысленная молитва,
будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни сперва,
потом в утешительных верованиях возмездия, награды, утешения? Участь такова?
Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи,
когда так легко материально помочь им, почти что нищим,
и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику?
И разве не ощутительное, не несомненное благо то великое,
что мужик, баба с ребёнком не имеют дня и ночи покоя,
а я дам им отдых и досуг на их веку?…
И я это сделал, хоть плохо, хоть немного,
но сделал кое-что для этого, возможно, даже много;
и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал – хорошо, хоть многие не знали,
но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали.
А главное, я вот что знаю и знаю верно, что в жизни
наслаждение делать – это добро есть,  единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело; это не снится. 
Я строю дом, развожу сад, а ты – больницы.
И то, и другое может служить препровождением времени. Но согласись сам, 
Что судить,  что есть справедливо, а что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам.
– Ну, давай спорить. Ты говоришь школы,  поучения и так далее в мире, где ты и я, 
то есть ты хочешь вывести мужика из его животного состояния
и дать ему нравственных потребностей – для чего?
Мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты этого хочешь лишить его.
Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною,
но не дав ему моих средств. Другое –
ты говоришь: облегчить его работу.
А по-моему, труд физический для него есть охота,
есть такая же необходимость, такое же условие его существования,
как для меня и для тебя труд умственный, моё призвание.
Ты не можешь не думать. Думать – это огромное достояние.
Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли и я не могу заснуть,
ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать,
как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак
или сделается болен. Именно так.
Как я не перенесу его страшного физического труда и умру через неделю,
так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет
и умрёт,  в земле лишь похудеет.
Третье... ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает,
а ты пустил ему кровь, вылечил. А он страдает –
он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость;
гораздо покойнее и проще ему умереть; он на Земле – не гость;
другие родятся; и так их много – пропасть.
Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него,
а то ты из любви же к нему хочешь лечить его.
А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, чья выдумала голова,
что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала!..
– Ах это ужасно, ужасно!
Я не понимаю только –  как можно жить с такими мыслями... Но
на меня находили такие же минуты, это было недавно,
в Москве и дорогой, было не сладко,
но когда я опускаюсь до такой степени – то я не живу, всё мне гадко…
– Надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной и в ней приятным быть.
Я живу и в этом не виноват;
но надо учиться всему – любя; работать – любя; и умом своим жить;
надо как-нибудь получше, никому хорошему не мешая, до конца своих дней дожить –
в счастье, стало быть...

–––––––––
Л.Н. Толстой. Война и мир. Том 2, часть вторая, глава XI. (Отрывок.)
...то, что справедливо и несправедливо — не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
— Несправедливо то, что есть зло для другого человека, — сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
— А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? — спросил он.
— Зло? Зло? — сказал Пьер, — мы все знаем, что такое зло для себя.
— Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, — всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по-французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c`est le remord et la maladie. II n`est de bien que l`absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.  Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
— А любовь к ближнему, а самопожертвование? — заговорил Пьер. — Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
— Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, — сказал он. — Может быть, ты прав для себя, — продолжал он, помолчав немного; — но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
— Да как же жить для одного себя? — разгорячаясь спросил Пьер. — А сын, а сестра, а отец?
— Да это всё тот же я, это не другие, — сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin[Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо-вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
— Вы шутите, — всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… — говорил Пьер, торопясь и шепелявя. — И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, — продолжал Пьер, — я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
— Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. — Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро — предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам.
— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец.
— Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом, что за воображенье, что медицина кого-нибудь и когда-нибудь вылечивала! Убивать так! — сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
— Ах это ужасно, ужасно! — сказал Пьер. — Я не понимаю только — как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
— Отчего же не умываться, это не чисто, — сказал князь Андрей; — напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.