Из Парижа в Беловодье

--  доклад на 4-ое мая 2015 г. в рамках конференции "Русская литература в европейском культурном наследии"  --



В докладе "Из Парижа в Беловодье" мне хотелось бы проделать попытку интерпретации поэтических мотивов Райнера Марии Рильке и Николая Алексеевича Клюева на основе сравнения стихотворения Рильке "Осенний день" и нескольких произведений Клюева. При этом мне хотелось бы показать во-первых преемственность Клюевым мотивов Рильке, а во-вторых их инвольвацией в новый поэтический мир, погружённый "бояном ХХ-го века" в православное религиозное содержание. Схожесть их мотивов объяснэтся тем, что в эпоху свержения монархий христианская тематика оказалась очень актуальной, поскольку, как империи раннего седневековья строились с легитимации якобы христианских принципов, и тем самым обезпечивали себе независимость и стабильность, так и при распаде империй христоанская тема не могла быть не затронутой. Её материалистическая значимость должна была перерасти в трансцендентную. И в этом в некоем роде инструментами были поэты.

Вначале мне хотелось бы прочитать стихотворение Рильке "Осенний день" на немецком языке, а также его подстрочный перевод:

Herbsttag

Herr, es ist Zeit. Der Sommer war sehr gro;.
Leg deinen Schatten auf die Sonnenuhren,
und auf den Fluren lass die Winde los.

Befiehl den letzten Fr;chten, voll zu sein;
gib ihnen noch zwei s;dlichere Tage,
dr;nge sie zur Vollendung hin, und jage
die letzte S;;e in den schweren Wein.

Wer jetzt kein Haus hat, baut sich keines mehr.
Wer jetzt allein ist, wird es lange bleiben,
wird wachen, lesen, lange Briefe schreiben
und wird in den Alleen hin und her
unruhig wandern, wenn die Bl;tter treiben.



Rainer Maria Rilke, 21.9.1902, Paris


Осенний день

Господь, пора! Лето было очень длинным.
Возложи Свою тень на солнечные часы,
И отпусти ветра на поля.

Прикажи последним плодам стать полными;
Дай им ещё два дня южнее (прочих),
Поторопи их к восполнению, и вгони
Последнюю сласть в тяжёлое вино.

У кого сейчас нет дома, тот уже его не построит.
Кто теперь одинок, тот останется таким надолго,
Будет бодрствовать, читать, долго писать письма
И безпокойно бродить по аллеям, пока суетятся листья.

Райнер Мария Рильке пишет в своём стихотворении "Осений день" о католических церковниках, как о винограде, которому осталось только лишь принести плоды. Это стихотворение, конципированное как молитва (или хотя бы две первые его катрена), взывает о том, чтобы не человеческая сила, а высшая вызвалась помочь быть плоду полноценным, стать полным, тяжёлым вином, достичь состояния результативной терпкости, рождающейся из сладкого сока, блуждающего в ветвях, корнях растения, стремящегося осесть в плодах. Герой не просто молит о помощи, он предлагает своему высшему Собеседнику вариант помощи: два дня, которые должны прибыть с юга. - Не просто два южных дня, а два дня, которые южнее чем те, в условиях которых растёт плодоносящее дерево. Рильке это отчётливо изобразил словом "зюдлихере",  являющимся сравнительной степенью слова "южные"; не "зюдлихе", а те дни, которые южнее чем здесь - так можно было бы расшифровать Рильке. Этим самым читателю должен броситься на глаза первый парадокс, который Рильке качественно и естественно описал в виде природных явлений: Чтобы принести терпкие полные плоды осени, требуются другие дни, не осенние, требуется другая погода для растения, не та, что приносит ветра и полна божественной тени, закрывающей солнечные часы, требуется то, чего на данный момент быть не может.

Ведь в самом начале своей молитвы, герой повествует: "Всё! Время пришло! Лето было очень долгим! Уже пора. Пора ослабить солнечные лучи, закрыть солнечные часы (которые присущи зданиям католических церквей) и передать, наконец, прежнюю силу солнца ветрам, рвущимся по улицам. Пора отпустить ветра, доселе сдерживаемые всемогущим Адресатом молитвы." Здесь герой говорит о времени, которое уже выжило своё, плода нет ещё, да и ждать уже нечего, пора закрыть солнечные часы. Но самое интересное на этом месте заключается в том, что если тень падёт на солнечные часы, находящиеся на церковных зданиях, то как молитвенник, вопрошающий Всеогущего узнает время, определённое для молитв. Как будет дальше возможно соблюдение правил Часослова?

То есть пока молящий просит, правила Часослова соблюдаются, но просит он о том, чтобы соблюдения этих правил стало невозможным, чтобы сама эта молитва сала невозможной: Плода нет, нужна осень, здесь переплетается желание сиюмоментного результата с его невозможностью и тотальной безрезультатности с её неизбежностью: Кто за это благоприятное время тепла и света не успел построить дом, тому уже нет смысла трудиться - плода уже не будет, дом уже не будет построен. И одиночество уже ничем не восполнить - ни о какой духовной преемственности речи быть не может, при такой обстановке дел рая быть не может, только хаос, изображённый весенними ветрами, и конца этому герой не знает. Окончание здесь представляется только лишь одиночеством, бодрствованием, письмами, которые долгое время пишутся (ни ни об ответах, ни вообще об отсылке писем речи нет), и безпокойным хождением по аллеям с вокруг крутящамися отжившими своё листьями. И на этом всё! У героя не остаётся впечатления ожидания или, по крайней мере, надежды на новое лето, какой-либо результат. Часослов закрыт и богослужение продолжаться не может.

Герой Рильке не продолжает мысли, но их продолжают, или, лучше сказать, им предлагают альтернаиву
герои Клюева.

Угасание эпохи христианства у Рильке, его угасание христианской Родины, изображённой неплодоносящим виноградом, сменяется у Клюева положительным отношением ко всем временам года - и тут образ Родины вновь разцветает:

Я знаю, родятся песни –
Телки у пегих лосих, –
И не будут звезды чудесней,
Чем Россия и вятский стих!
...
Черный уголь, кудесный радий,
Пар-возница, гулёха-сталь
Едут к нам, чтобы в Китеж-граде
Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублева
Усадить за хитрый букварь...
На столетье замкнется снова
С драгоценной поклажей ларь...

Родина виноградная у Клюева, давшая изюм, который хоть и растащили некие пришельцы преобразуется и становится Родиной сосновой, вечнозелёной и дающей нам плоды леса (на время пока нет плодов лета). У Клюева осень вдруг время не ветров хаоса, поднимающих и крутящих листья аллей и парков, а злтотканное время, где ветер не нагнетатель хаоса, а сторож, который "следы старины заметает листвой шелестящей":

В златотканные дни сентября
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ладан куря,
Над твоей опустелой избушкой.
 
Ветер-сторож следы старины
Заметает листвой шелестящей.
Распахни узорочье сосны,
Промелькни за березовой чащей!

Его положительное качество заключается в том, что когда нужно, врмя ветра-сторожа пройдёт и Хозяин старины, вновь откроет нам ворота к ней, к старине. Здесь ветер играет роль не хаотичного характера, а скорее знающего, что его работа закончится и сокровища снова будут в использовании.

Даже Часослов уже не требуется, также, как и у Рильке, только тут - "сосны молятся, ладан куря" сами, литургия идёт и пройдёт без участия незаинтересованных. Более того, литургия достигает избы, хоть и опустелой - что является символом ухода, смерти. И литургия-то видимо вначале помиальная - "Над твоей опустелой избушкой. Ветер-сторож следы старины Заметает листвой шелестящей." - а затем воскресной, пасхальной - "Распахни узорочье сосны".
Литературный мотив Рильке у Клюева вначале такой же, а именно окончание, расставание с жизненным, конец эпохи. Но Клюев, очень хорошо знавший поэзию Рильке, продолжает тему воскресением, Пасхой. Конечно, и у Рильке есть небольшое непрямое упоминание об том, когда он пишет: "Wer jetzt allein ist, wird es lange bleiben", т.е. не навсегда, а надолго. Но дальше, увы, развития нет - город умирает, Париж теряет свою духовную значимость. Лишь у Клюева значимость вновь обретает лес Заонежья, значимость такую, что если и людям неподвластно праздновать литургию, то она будет идти сама дальше. Литургия обретает значимость автономности, а люди... если кто захочет - пожалуйсто! Только литургия соснового леса не остановится, она идёт в вечность:

"В девяносто девятое лето
Заскрипит заклятый замок,
И взбурлят рекой самоцветы
Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена
Холмогорье и Целебей,
Решетом наловится Вена
Серебристых слов-карасей!"

В этом всё клюевское пробуждение и Воскресение. В этом видно его стремление в Беловодье. Беловодье со столицей градом Китеж как цель человеческого стремления в рай вначале клюевской поэзии выражалась мотивами о Белой Индии:

отрывок из поэмы Белая Индия

На дне всех миров, океанов и гор
Цветет, как душа, адамантовый бор, —
Дорога к нему с Соловков на Тибет,
Чрез сердце избы, где кончается свет,
Где бабкина пряжа — пришельцу веха:
Нырни в веретенце, и нитка-леха
Тебя поведет в Золотую Орду,
Где Ангелы варят из радуг еду, —
То вещих раздумий и слов пастухи,
Они за таганом слагают стихи,
И путнику в уши, как в овчий загон,
Сгоняют отары — волхвующий звон.
Но мимо тропа, до кудельной спицы,
Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,
Чтоб юность догнать, душегубную бровь…
Нам к бору незримому посох — любовь,
Да смертная свечка, что пахарь в перстах
Держал пред кончиной, — в ней сладостный страх
Низринуться в смоль, адамантовый гул…
Я первенец Киса, свирельный Саул,
Искал пегоухих отцовских ослиц
И царство нашел многоценней златниц:
Оно за печуркой, под рябым горшком,
Столетия мерит хрустальным сверчком.

1916

Некоторым временем позже Клюев повествует уже об уходящей Индии, о поколении пришедших книжников, которые взяли власть в свои руки и заставили Индию страдать, заставили её уйти:

* * *

Оттого в глазах моих просинь,
Что я сын Великих озер.
Точит сизую киноварь осень
На родной, беломорский простор.

На закате плещут тюлени,
Загляделся в озеро чум...
Златороги мои олени -
Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,
В голубой, полуденный край;
Тем Микола и Светлый Исусе
Уготовят пшеничный рай!

Прихожу. Вижу избы - горы,
На водах - стальные киты...
Я запел про синие боры,
Про Сосновый Звон и скиты.

Мне ученые люди сказали:
"К. чему святые слова?
Укоротьте поддевку до талии
И обузьте у ней рукава!"

Я заплакал Братскими Песнями,
Порешили: "В рифме не смел!"
Зажурчал я ручьями полосными
И Лесные Были пропел.

В поучение дали мне Игоря
Северянина пудреный том.
Сердце поняло: заживо выгорят
Те, кто смерти задет крылом.

...

О бездушное книжное мелево,
Ворон ты, я же тундровый гусь!
Осеняет Словесное дерево
Избяную, дремучую Русь!

Певчим цветом алмазно заиндевел
Надо мной древословный навес,
И страна моя, Белая Индия,
Преисполнена тайн и чудес!

Жизнь-праматерь заутрени росные
Служит птицам и правды сынам;
Книги-трупы, сердца папиросные -
Ненавистный Творцу фимиам!..

1916 / 1917


Только как образ скрытой Святой Руси и её чистого града Китежа, находящегося сокрытым у озера Светлояр, поэт Клюев воспевает конечную цель человека, стремящегося из погрязшего в материализме города Парижа, безысходность которого и Рильке ясно видит и преподносит Адресату молитвы и читателю. Николай Клюев оплакивая невозможность досягаемости рая посредством революции, воспевает Китеж, находящийся в Беловодье, добраться куда могут только праведные (или, лучше сказать, оправданные). Очень примечательны поэтические мотивы Клюева, предшествующие образу сокрытого Китежа в поэме "Разруха". Здесь есть всё: и суетность Парижа, и молитва, и всё-таки разрешение проблемы Рильке безысходности Парижа как города, в котором не лелеяма более истинная суть христианства и тем самым рая. Рай теперь в Китеже, он сокрыт, в Беловодье.


(2-ая часть поэмы "Разруха")

Данилово, где Неофиту
Андрей и Симеон, как сыту,
Сварили на премноги леты
Необоримые «Ответы».
О книга — странничья киса,
Где синодальная лиса
В грызне с бобряхою поденной, —
Тебя прочтут во время оно,
Как братья, Рим с Александрией,
Бомбей и суетный Париж,
Над пригвожденною Россией
Ты сельской ласточкой журчишь
...

Забросил я ресниц мережи
И выловил под ветер свежий
Костлявого, как смерть, сига —
От темени до сапога
Весь изъязвленный пескарями,
Вскипал он гноем, злыми вшами,
Но губы теплили молитву...
Как плахой, поражен ловитвой,
Я пролил вопли к жертве ада:
«Отколь, родной? Водицы надо ль?»
И дрогнули прорехи глаз:
«Я ж украинец Опанас...
Добей Зозулю, чоловиче!..»
И видел я: затеплил свечи
Плакучий вереск по сугорам,
И ангелы, златя убором
Лохмотья елей, ржавь коряжин,
В кошницу из лазурной пряжи
Слагали, как фиалки, души.
Их было тысяча на суше
...
Укрылося под зыбкой схимой, —
То Китеж новый и незримый...


Эти упомянутые мотивы, естественно, обрасли у Клюева рефлексивными изобажениями происходящих событий и, конечно, среды, из которой сам Клюев вышел и в которой он воспитался. Поэтому упоминание книги "Ответы", написанную на вопросы Неофита держателями исконного христианского образа, не вызывает удивления. Наоборот, это можно было бы назвать даже редакционным клюевским звеном, соединяющим, мотив безыходности Рильке и продолжения литургии Клюева, истинной литургии, хранимую в Китеже, в Беловодье.

В мотивах о Беловодье вся поэзия Клюева. Да и пожалуй весь Клюев сам!