Поездка в СВ

             
              «СВ - спальный вагон повышенной     
              комфортности... аббревиатура СВ   
              закрепилась исторически и обозначала    
              вагон для императорской свиты, то есть     
              «свитской вагон», отсюда и СВ... 
              Цена билета за проезд в таком вагоне    
              значительно выше, чем в купейном...    
              примерно в 2 раза»   
                                           (Из Википедии)



В годы студенческой юности, собираясь в поездку домой, купила билет в СВ – ничего другого столичные кассы в дни предпраздничного ажиотажа не предлагали. На такие билеты не распространялось действие студенческих льгот – что вполне резонно: кому же придёт в голову идея запустить в вагон «для избранных» студенческую братию? Стало быть, стоимость предстоящей поездки выливалась в сумму, четырежды превосходившую планировавшуюся. Но огорчительность затрат компенсировалась радостью ожидания предстоящей встречи с родными и предощущением сулимого дорогим билетом особого комфорта. Даже приняла всегда отвергаемое предложение приятелей проводить меня – предвкушала их изумление при виде шика, в который они поместят меня, нерядовую путешественницу, причастную к СВ-касте. Шла по вокзалу в сопровождении «свиты», несущей сумку, – с гордо поднятой головой,  в устремлении к средоточию пассажирской элиты.

Снаружи «средоточие» впечатления не произвело – самый обычный вагон. Пустовавшее пока купе тоже эстетического шока не вызвало: «чистенько» – единственное, расхоже-скептическое, что пришло на ум. Если интерьер чем-то и отличался от привычного купейного, то только лишь новизной оснащения, отсутствием верхних полок, скатёркой на столе, весёленькими занавесочками, застеленностью вагонных лежбищ (которые, кстати, пришлось изрядно подразрушить, чтобы запихнуть сумку в багажный отсек), мягким рассеянным светом, окрашивавшим этот стандартный набор поездных удобств неким флёром домашности.        
   
Мои провожатые вскоре были изгнаны проводником, известившим об отправлении, – и переместились под окно. Я же, умостившись на своём законном месте, переглядывалась с ними, размышляя о том, что, по крайней мере, буду ехать одна, расположусь привольно – и хотя бы как следует высплюсь.

Но стоило об этом подумать, как в купе ввалился кряжистый дядька,  заполонивший собой все купейное пространство. Что-то куда-то ставил, двигал, пыхтел – пришлось выйти в коридор и уже оттуда, через голову ворочавшегося соседа, прощально помахать в окно свидетелям моего несостоявшегося триумфа.
     
Проводники, выполнившие обязанности по отъёму билетов, донесли до сведения пассажиров: «Чай будет позже». Но, похоже, время для них текло как-то по-особому – только многочисленные напоминания заставили их взяться за раскочегаривание водонагревателя. Пассажиры, меж тем, принялись ужинать: по вагону поползли привычные запахи поездной снеди. Я же, не прихватившая из дому ничего съестного (не вписался как-то банальный бутерброд с докторской колбасой в интерьер предстоящей поездки в СВ), не успевшая поесть дома (ответственные и обязательные бодигарды явились загодя), стояла в коридоре, чтобы не смутить своим присутствием соседа, засевшего за трапезу сразу после отправления поезда. Видела – изголодался человек, умаялся. Решила ждать. Но дядька упорно не сворачивался. Должно быть, тоже ждал – чая.

Чай, между тем, подоспел, и пора было занять место за столом, оказавшись в положении лицом к лицу с моим попутчиком.
     
Здесь прерву событийный ряд и попытаюсь сосредоточиться на портретной характеристике моего визави. Как описать внешность впервые встреченного человека? Отсутствием наблюдательности не грешу, но сидящий передо мной незнакомец представлял собой некий усреднённый тип госслужащего – навидалась таких в избытке, когда носилась из кабинета в кабинет во всяческих «инстанциях», оформляя документы для поездки на стажировку в далёкое зарубежье. Таких не хочется рассматривать, от них стремишься поскорее уйти.
Возраст – около пятидесяти. Невыразительное лицо,  равнодушный высокомерный взгляд, заставляющий собеседника чувствовать себя зависимым просителем. Повадки, выдающие человека, «выбившегося в люди», поднаторевшего в общении как с выше-, так и нижестоящими. Всматривалась, пытаясь разгадать: кто он? И руководило мной отнюдь не любопытство – это была реакция на сигнал, подаваемый инстинктом самосохранения: мне предстояло провести с этим человеком ночь на одной, замкнутой стенами тесного купе, территории, один на один (в случае чего на нерасторопных проводников расчитывать не приходилось). 
   
Интуитивно чувствовала: кажется, не опасен. Назвав же его «дядькой», уже посягнула на определённую характеристику. Между тем, дядькой он, конечно же, не был: опаздывающий, запыхавшийся, суетящийся, подрастерявший в спешке начальственные замашки – и тем самым введший в заблуждение меня, – он, насытившийся, восстановивший привычный имидж, вальяжно развалился напротив, лениво наблюдая за моим чаепитием. Но слово «дядька» уже прочно засело в сознании. Да и как иначе называть его, так и не представившегося? Такие представляться перед нижестоящими не привыкли: их должны знать по определению – как в лицо, так и по имени. Поняла: неразговорчивый – ещё раньше, войдя в купе вслед за пришедшим за билетом проводником, я, руководствуясь собственным статусом младшей и вошедшей, приветствовала его традиционным «Добрый вечер!» (да и при его появлении в вагоне приветствия не последовало), на что получила в ответ вялый кивок и маловнятное «здрассьте». Не испытывавшая тяги к задушевным дорожным разговорам, про себя облегчённо вздохнула: не придётся вступать в натужный диалог, поддерживая вынужденную беседу. 

Вопрос «Вы из дому или домой?» застал врасплох. Скорее даже не сам вопрос, а то, что дядька заговорил. Получив односложный ответ – «домой», – умолк. Молчала и я. А потом что-то в нём будто прорвало. Начал с того, что в последнее время он трудился в Канаде, только недавно возвратился и едет к кому-то в гости. 
Из вежливости откликнувшись на приглашение к разговору, спросила, был ли он в Торонто. На что получила утвердительный ответ: да, именно там он и работал. «И как там телебашня, на месте?» – поинтересовалась в шутку. «Какая телебашня?» – последовал встречный вопрос.
Поняла: дядька врёт. От возвращавшихся домой канадских коллег-гастролёров, с которыми частенько приходилось общаться, получала многочисленные почтовые открытки с «видами». И среди прочих – с панорамой Торонто, украшаемой телебашней Си-Эн Тауэр, визитной карточкой Канады. И если даже я, живущая за тысячи километров от западного полушария, оказалась причастной к этому символу национальной гордости, то как мог об этом не знать человек, «несколько последних лет» проживший в Торонто и «только что оттуда возвратившийся»?
   
Стало ясно: правды не будет. И задавать вопросы, участвовать в беседе – бессмысленно. Начинается представление!  
      
Дядька же продолжал заливать.     
Собственно, в качестве собеседницы я ему и не была нужна – такие привыкли говорить, а не слушать. 
Внимая далее, убедилась: дядька не только никогда не был в Канаде, но даже не читал о ней в школьном учебнике. Задумалась лишь об одном: почему именно Канада (а почему Остап Бендер грезил именно о Рио-де-Жанейро?)? И словно в подтверждение своих слов, а на самом деле невольно отвечая на мой незаданный вопрос, дядька вытащил из портфеля и торжественно водрузил на стол бутылку канадского виски, якобы купленную в Канаде и припасённую для друзей, которых он едет навестить.

Чуть было не прыснула со смеху: в моей сумке лежала такая же бутылка, купленная в подарок отцу, – ими тогда были заставлены полки всех столичных магазинов. Предполагаю, для распития бутылка не предназначалась – во всяком случае, на первом этапе. Но рассказчик постепенно входил в раж – я только и успевала про себя фиксировать и отсчитывать лихие виражи, в которые его заносила безудержная фантазия. Ни в какой Москве дядька никогда не родился и не жил – так путаться в географических показаниях не мог даже младшеклассник. И не неповоротливый личный водитель стал виновником едва не случившегося его, босса, опоздания на поезд – повода для предстоящего бедняге шофёру выговора или даже увольнения после возвращения шефа. 
И не... и не... и не... 
Стал понятен и смысл первого (и единственного) заданного им вопроса – о моём «местожительстве»: проверял, прощупывал аудиторию, примеривался, оценивал.
   
Остапа же несло! В ход пошла бутылка виски, самолично им выпитая, – то ли  пагубная привычка дала о себе знать, то ли рассказчику ситуативно потребовался живительный допинг. Зазвучало фамильярное «ты» вместо предложенного изначально «вы». До «ты меня уважаешь?» не дошло, но ситуация балансировала где-то уже на грани.
        
Трудно сказать, что мне, молодой-горячей, острой на язык, никогда сверхтерпимостью не отличавшейся, помешало его остановить и прервать этот актёрский монолог в «театре одного актера» – и одного же зрителя. Возрастная дистанция, всегда мною чтимая и соблюдаемая? Садистски-въедливое любопытство, понуждавшее ждать, в какую ещё интригу, в какие сюжетные перипетии ввергнет меня незадачливый автор, он же режиссёр, он же исполнитель? Снисходительно-жалостливая участливость (хотя нет, лукавлю, – жалости к нему, отчаянному завирале, не испытывала)? Загипнотизированность его нахрапистым, втягивающим в себя тоном человека, привыкшего руководить и командовать? Мазохистски окрашенный азарт самоиспытателя (сколько еще вытерплю?)? Детский, в подкорке застрявший, страх перед теряющим в пьяном угаре человеческий облик взрослым?  Женская беспомощность перед уже набравшимся по самое некуда мужиком?..

Нужно ли говорить, что мне не дали даже переодеться? Не было предложено и ничего из лежавших на столе харчей. Выпить, правда, предлагали – однажды, ненастойчиво, и, похоже, были рады отказу. Сидела как пригвождённая, понимая, что говорить – нечего и незачем, есть – уже не хочется. Да и переодеваться было теперь ни к чему: в этом жизненном пространстве, смердящем не только перегаром, но и чем-то гораздо более отвратительным, места на ночь мне не найдётся.

А потом была ночь – в коридоре. Редкие выходы пассажиров, отличившихся с вечера обильным чаепитием и курсировавших от купе до конца вагона и обратно, безразлично поглядывавших на меня –  сиротливо сидящую на откидном стуле. Проводница, вяло поинтересовавшаяся, почему не сплю, и удовлетворившаяся ответом «не спится», «люблю работать по ночам», «ночью думается лучше», «пишу стихи» (всё правда – кроме, разве что, стихов). 
   
Сидела и думала: кто он, человек, раскатисто храпящий за закрытой дверью купе? Было понятно: дядька – возвращающийся из командировки немелкий чиновник. Либо же руководитель какого-нибудь немаленького предприятия. Всё в нём выдавало «выходца из низов» – «пробившегося», вскарабкавшегося по социальной и карьерной лестнице, победно озирающего пространство вокруг себя, а точнее – под собой. 
   
Размышляла и о том, что не состоялось в его жизни, чем так обделила его судьба, что подвигло его, немолодого уже мужчину, так вдохновенно, хоть и неумело, врать мне, случайной юной попутчице? Природная гипертрофированная склонность к вранью, богатая  фантазия, разогретая выпитым виски? Протест уязвлённого самолюбия от взбучки, полученной от столичного сановника, требующий немедленного выхода, вымещения, – и не довезенный до собственных подчинённых? Стремление во что бы то ни стало восстановить передо мной собственную репутацию  после постыдной – с его точки зрения – сцены первого появления в купе, когда он выглядел не важно выступающим хозяином жизни, а суетливым мужиком, успевшим к уходящему поезду? Или здесь, в вагоне под названием СВ, его «праздник жизни» вошёл в начальную стадию и постепенно набирал обороты, наворачивая, раскручиваясь – до упора, до края, до загула? Или в этот феерический рассказ вылилась годами копившаяся неудовлетворённость, непризнанность, недооценённость – подвигшие его сочинить другую историю жизни, в которую он и сам в этот вечер поверил?

Утром, задолго до прибытия поезда, тихо скользнув в купе, боясь разбудить спящего «героя», выгребла свои пропахшие смрадным ночным духом вещи, верхнюю одежду и двинулась к выходу.  

Вот такой – невыспавшейся, голодной, с так тщательно нанесённым накануне и поблекшим за ночь макияжем, с остатками французских ароматов в смеси с намертво въевшимися перегарными висковыми амбре, – я и вывалилась из «спального вагона повышенной комфортности» в объятия встречавших меня родителей. На традиционные расспросы о том, как доехала, как спалось, бодро отвечала: «Отлично!» Зная, что купе в вагоне двухместные, поинтересовались полом и возрастом попутчика. На ходу сочинила портрет почтенной пожилой женщины – не волновать же родителей. А описывая внутрипоездное убранство и качество сервиса, признаюсь, тоже слегка приврала – ну ведь не зря же деньги плачены.

В СВ больше не ездила. Как-то не довелось – осуществлять далёкие вояжи впоследствии всегда предпочитала самолётами. А что до потраченных тогда на билет в СВ денег – их не жаль. Зрелище ведь я получила? А актёрам следует платить. 


Провожая  дочь в поездки, всегда не без тревоги интересуюсь личностью попутчиков. Впрочем, в СВ она и не ездит – ей нравится спать на верхней полке.