Памяти бабушки - Редькиной Секлетиньи Исаковны

   Ночку, сын её, в жару всю прометался, бредил, всё учить детей пытался.Лишь под утро, сбила она жар, и сынок спокойно задышал. Бич пастуший громко по селу хлестал и пастух босой коров уже скликал. Подоила, выгнала свою, накормила младшую дочурку - егозу.Отдохнуть бы, да под сердцем что-то жжёт, спать тревога ни минуты не даёт.
   Где-то рядом канонада, бой, раненых везут на школьный двор. Заметалась старая в делах,думая с тоской о тех бойцах, что одни, без матери, в крови, надо бы для них бинты найти. Собрала немного простыней, узел в руки, дошагала до дверей, а по улице уже фашисты прут, с крыш солому поджигая, ржут.
   Подкосились ноги, не идут, полицаи немцев в дом её ведут. Встала в косяке, в него вросла: - Не тревожьте, я прошу, сынка! Болен очень, он учитель наш, а за вас, я молится буду каждый день и час, только пощадите нас сейчас.
   Полицай тащил старуху прочь, было ему справиться невмочь. А по близости валялся молоток, его Лёнька бросил, маленький внучок. Немец замахнулся, а она - узелком прикрылась лишь слегка и тихонько по двери сползла, кровью тёмной замочив глаза.
   В доме раскидали образа, сына подняли со смертного одра, вытащили к солнцу: -Коммунист? От Советов лучше откажись.
   Он не понял: - Что и почему, застрочили автоматы по нему. Жизнь погасла. Павла больше нет, а в сознании матери - кровавый свет. Деревянною- неделю пролежала и старухою совсем седою стала. Не принял её на небо Бог, жить до сотни лет он ей нарёк.
Много лет - конём и мужиком бывало, про года старуха забывала, и по-русски, как могла пахала. Щедрою была и я её любила, боль её в себе не остудила.
   Раны у войны не заживают, шрамы на потомках оставляют.