Октябрь

      Она играла «Июнь» Чайковского. Её ничуть не волновало, что за окном уже был октябрь. Комната начинала тонуть в полумраке, но она ещё не обнаружила этого и не зажигала свет. Шёл дождь, и кошка, сидевшая на подоконнике, тщетно пыталась поймать крупные ручейки, стекающие по стеклу.
         Я не видел ничего этого, стоя за дверью, но знал, что всё именно так. Вот она сбилась и вернулась на два такта. И снова сбилась. Ожесточила подбородок, ощерила ноздри. («Только не ударяй кулаком по клавишам!») На мне были промокшие насквозь ботинки, вода в которых сначала холодно хлюпала, а потом согрелась и стала тихо испаряться. Я ощущал блаженство, прислонившись к тёплой батарее. Весь мир словно уснул. Никто не входили не выходил, не хлопал дверьми, как вечером. Лилась прекрасная музыка…только для меня!  Или не только?...  Какая разница, пусть для всего подъезда и дождя, для всех, кто её не слышит. Музыка приподнимала меня, покачивала и несла уверенно и нежно, словно ветер пушинку.
          Музыка была даже в том, как она сбивалась с ритма или неверно брала аккорд. Раздавался нетерпеливый скрип стула. Она усаживалась поудобнее, откидывала волосы и глубоко вдыхала, будто собиралась дальше не играть, а петь. Музыка была даже тогда, когда закончилась баркарола. Послышались лёгкие шаги. На кухне зашумела вода. Чайник грохнулся о конфорку. Она даже не заметила, что поставила его криво, чиркнула спичкой и поднесла её привычным жестом сначала к конфорке, затем к сигарете. Огонёк исполнил в воздухе быстрый затейливый танец и потух.
           Вот теперь можно звонить. Я позвонил, выцарапывая из влажного кармана большое спелое яблоко и протягивая его перед собой. Дверь открылась, и она, старательно прищурившись, сначала увидела яблоко, потом меня.
     - Привет.
     - Я же просила! Тебе это всё равно не поможет!
     - Ерунда. Ешь витамины. Иначе выпадут все твои волосы и зубы, ты станешь старая и злая.
     - Почему злая?..
    Другую больше возмутило бы слово «старая». Но она была не другая. Поэтому я мог каждый день торчать в её подъезде часами и приносить на коврик у её двери, изученный мною до единого пятнышка, то охапку одуванчиков, то дымчатого котёнка, то огромный яркий кленовый лист. Её соседей давно перестали удивлять эти подношения. Соседи были хорошими людьми, и всякий раз, встречая меня, здоровались первыми и проницательно заглядывали в глаза.
        Чайник сипло задышал и начал тоненько постанывать, будто видел кошмарный сон. Большая дымчатая кошка вторила ему тихим, но твёрдым рокотом, свернувшись у меня на коленях.
      - Ты не передумала?
  Молчание. Только поднятые вверх возмущённые брови.
      - А если я стану миллионером?
      - Миллионером?.. Ты?!..  – Она обрадовалась возможности поиграть и уже не отводила глаза.
     - Ну, предположим, я стану миллионером. Получу, к примеру, наследство или ограблю банк.
      - Лучше наследство. – хмыкнула она, - Хотя нет, для этого ведь нужно, чтобы кто-то умер.
      - Хорошо, я найду клад.
      - Договорились.
 Мы помолчали, размешивая сахар с такой серьёзностью, будто это было  делом всей нашей жизни. Ложки звякнули о блюдца. Я коварно дождался, пока она отвлечётся от поцелуев с кружкой и взглянет на меня беспомощно и нетерпеливо, как ребёнок, которому протянули конфету, но не дали, а спрятали её за спину.
     - Я стану миллионером и смогу всё-всё-всё, - невозмутимо продолжал я, - Чего бы ты тогда пожелала?
     - Мороженого, – отомстила она, - я бы написала тебе письмо в тот далёкий город, где ты будешь жить, и попросила бы прислать мне нормального мороженого с глазурью и на палочке.
      Я представил себя сытого и важного в белом смокинге, в белом кожаном кресле и в далёком городе. Мне сразу расхотелось становиться миллионером.
     - Я не буду миллионером, - сказал я.
  Обычно я не сдавался так скоро. Мы перестреливались долго и со вкусом, пока окончательно не запутывались в своих ролях. Она должна была бы добить меня и победно водрузить ножку на мои поверженные крылья, но если, очень постаравшись, её ещё можно было представить старой, то уж злой – никогда.
      - Поезд отходит в восемь часов, - сказала она примирительно и как бы извиняясь, - Ты хочешь меня проводить?
     Если бы она не предложила этого сама, я убеждал бы её, умолял и уговаривал. Именно поэтому её фраза прозвучала для меня убийственно.
    Она будет идти легко и торопливо, наступая остроносыми туфлями в лужи, которых уже не видит, по площади, которой уже не существует, к вокзалу – единственно полезному месту в этом городе. Она будет взбегать по ступеням так, будто ей вовсе не нужен старый клетчатый чемодан, плывущий следом в моей руке, бросаться к табло, пританцовывая за вялыми спинами и скакать по тоннелю лихо, как девчонка, словно она не уезжает, а встречает кого-то. И только на перроне она вдруг неожиданно притихнет и вцепится в мою руку.
     Тогда начнётся самое страшное. Она будет глядеть на меня не отрываясь и выкручивать мне пальцы, только бы я отвечал правильно.
     - А вдруг он меня не встретит?
     - Встретит, - скажу я, - он же сам тебя позвал.
     - А вдруг его не отпустят с работы? А если поезд придёт не по расписанию?
     - Тогда не встретит, - не выдержу я.
 Жизнь в ней останавливается, она глядит на меня с ужасом.
     - Он ведь не ребёнок, - успокаиваю я, - уж как-нибудь разберётся.
   
   Поезд отходит в восемь часов. У меня в запасе два. Если я за эти два часа испишу все стены в подъезде, а затем все дома и деревья, проезжающие автобусы, зонтики прохожих, падающие листья – всё отсюда до вокзала словами «Не уезжай!» -она не заметит.
    Для того, чтобы она не уехала нужно перевернуть мир. Неужели здоровый двадцатилетний парень средней небритости в мокрых ботинках не в состоянии перевернуть мир за целых два часа?
     И я перевернул мир. Это оказалось совсем несложно. Если бы все знали, как это просто, то должно быть, только и делали, что вертели бы мир туда – обратно.

    Зазвонил телефон. Кошка мягко и тяжело скользнула на пол и устремилась в комнату. Я вышел в прихожую и ждал прислонившись к косяку. В дверном проёме показались её съёженное плечё и согнутая рука, прикрытые неровными прядями.
   Она повесила трубку так ничего и не сказав, вошла в кухню взрослая и усталая, покосилась на яблоко, взяла сигарету и не закурила, потом поискала что-то глазами, вернулась в комнату, выкопала из раскрытого чемодана футляр с очками и подошла к пианино.
     Она играла «Октябрь» и за окном был октябрь. Ручейки дождя по-прежнему катились вниз, сплетаясь и расплетаясь, но музыки не было.