Корни. Любаша. Глава 3

1946 и 1947 годы были по-настоящему трудными… Голод… Голод – это совсем не тогда, когда не знаешь, что бы такое съесть, а когда съел бы что угодно, да вот только нечего… Любаше четырнадцать лет… За кружку молока она подрядилась пасти соседскую корову после того, как стадо возвращалось домой с выпаса. Летом вечера-то долгие, до полуночи пусть и не светло, но и не темно на улице, а у коровы, как известно, молоко-то на языке… С самой весны в Скуратово велись какие-то странные разговоры по поводу того, что бурёнки почему-то стали давать гораздо меньше молока… Наняли другого пастуха, обвинив прежнего в том, что пас стадо не там, где нужно… Та же самая картина… Прогнали и этого, стали сами пасти по очереди… никаких изменений в сторону улучшения… Вновь наняли пастуха, смирившись с возникшей ситуацией, вовсю уже поговаривая о том, что это «шутки» прислужниц нечистой силы… Подозрение, конечно же, в первую очередь пало на Пекариху, на что она только ухмылялась, не подтверждая и не опровергая обвинений в свой адрес... Но кроме этой дамы, которую было можно заподозрить и не без на то оснований, была в Скуратово  ещё одна небезызвестная личность, что жила в избушке-развалюшке в по улице Ленина – бабка Лина… Самые древние старухи говорили о ней то, что сколько себя помнят, она всегда была точно такой же, как и теперь: маленькой, старой и нелюдимой… То ли выдумывая, то ли повторяя уже чьи-то выдумки, плели про неё разное, все, как один, опасаясь даже случайной встречи с нею… И если таковая всё-таки происходила, тут же старались осенить себя крестным знамением… правда, не у всех и не всегда поднималась для этого рука – как отсыхала… так говорили…

Люба, конечно же, тоже слышала все эти разговоры и, в отличие от кого бы то ни было ещё, вынуждена была верить всему уже потому, что имела горький собственный опыт встреч с «теми» силами, живя в одном доме с Пекарихой, пусть и не воочию, спаси и сохрани, но слыхала и не раз… И вот однажды, присматривая за соседской коровой, она увидела ту самую бабку Лину, которая шла между животными с распущенными седыми космами, в просторной светлой ночной рубахе, завернувшись при этом в какую-то то ли дымку, то ли туман и тоненьким прутиком легонько била бурёнок по вымени… И девочка, несмотря на страх и подкативший к самому горлу ужас, не выдержала: «Бабка Лина! – громко, как сумела, окликнула она старуху – Мою корову не тронь!» «Любаша! – изумилась та, подходя всё ближе – А ты, разве, видишь меня?» «А то нет! Вот же ты…» «Надо же… - покачала головой удивлённая бабка – Ладно, твою не буду!» - и прошла мимо…

1949 год. Любе шестнадцать лет. Она уже почти два года работает в плодопитомнике рабочей, ухаживает за саженцами плодовых деревьев. Зарплата мизерная, но всё равно лучше, чем ничего... Из симпатичного, но всё-таки угловатого подростка, она постепенно превратилась в очень приятную девушку, при встрече с которой люди даже оборачивались, восхищённо качая головой: хороша! Синеглазая, чернобровая с роскошной длинной чёрной косой, она неизменно притягивала к себе взгляды,  сначала не понимая, а потом, быстро научившись пользоваться этим, пусть и не к выгоде, или не совсем к выгоде, но к улучшению настроения, что ли…

Шестнадцать лет! Прекрасный возраст! Жизнь как таковая – увлекательное приключение, несмотря на то, что ты и сыта не каждый день, и самое приличное твоё платье куплено матерью на барахолке, а вместо хрустальных туфелек, как положено принцессе (а кто из нас в этом возрасте не считал себя принцессой?), дермантиновые тапочки, тщательно, до блеска, надраенные щёточкой с гуталинчиком! Это всё такие пустяки перед тем, что ты признанно необыкновенно хороша собой, окружена вниманием и не только со стороны ровесников, но и кавалеров постарше! Цветы, конфеты, провожатые… Тут бы, конечно, могла бы помочь всё правильно понять семья, мама… Но не в её случае… Всё назидание заключалось в нескольких словах: «Смотри, Любка! Принесёшь в подоле, на порог не впущу!» К счастью, об этом, вот именно об этом, Любашу можно было бы и не предупреждать: несмотря на полное отсутствие контроля над её поведением, она прекрасно знала, что такое хорошо и что такое плохо, что можно и что только после ЗАГСа...… И уж если говорить честно, то эти слова скорее бы было нужно адресовать маменькиной любимице, старшей доченьке, которая как раз вот в эти годы, то есть в шестнадцать лет, сделав аборт,обездолила себя на всю жизнь, оставшись бездетной уже до конца своих дней…

Нет, в этом смысле за Любой ничего такого не водилось – бойкий и острый её язычок быстренько ставил на место не в меру страстных любителей «спелой клубнички»… Но всё равно опасность существовала, заключаясь в неумении, в силу своего юного возраста, увидеть разницу между любовью и просто влюблённостью, настоящими чувствами и развлечением на пару недель…

С первым её замужеством всё именно так и получилось… Ей семнадцать, ему двадцать два… Нет, его-то как раз понять можно: как в такую да не влюбиться-то? Игрушка, сказочная принцесса, да и только! Что взгляд, что улыбка, что голос – и сравнить не с кем! Чаровница… Спать не мог, ходил за нею по пятам, несмотря на недовольство собственных родителей, у которых был единственным сыночком:
« Колюшка, милый! – причитывала, отговаривая, матушка – Опомнись, сынок! Она же  голодранка! Всего-то и богатства, что коса… Зачем же нам в дом бесприданница-то? Да за тебя любая пойдёт, лишь пальцем помани!» «Не нужна мне любая, как вы того понять-то не хотите? Мне Люба нужна! Кончайте свои старорежимные рассуждения… Приданное… Всё, что будет нужно, сами и купим, и заработаем!» Ей мать тоже говорила… много чего… но все эти разговоры только оскорбляли девушку, делали какой-то неполноценной, что ли… «Любка! Ты не забывай, что ты дочь врага народа! За душой гроша ломаного нет, а на такого парня нацелилась! Ищи кого попроще… По себе сучок-то руби, девка…» Любу оскорбляла такая оценка… Больше того, мать, не желая того, сама подталкивала её самолюбие сделать что-то такое, что было даже вопреки собственному мнению… Коля был всего лишь одним из нескольких, но раз так… И она, неожиданно даже для парня, приняла его предложение… Свадьбы как таковой не было, но расписались, как положено! Собрав свои пожитки, поскольку о настоящем приданном и речи не могло было быть, Любаша переехала в дом родителей мужа…

Молоденькая девушка она готова была стать и хорошей женой и почтительной снохой, готова была принять все правила в новой своей семье и подчиниться устоявшимся в ней законам, но… Никого, кроме Николая, её благие намерения тут не интересовали, если не сказать больше. Всё, что бы она ни сделала, что бы не сказала, всё и всегда было и не к месту, и не вовремя, не так, ущербно, уродливо, смешно, если не глупо… Какое-то время Люба безропотно терпела, приноравливаясь, учитывая, прислушиваясь, терпя… Но не позволять же о себя ноги вытирать? И она начала помаленьку огрызаться, возражать, отстаивать свою точку зрения и отмахиваться даже от вполне обоснованных замечаний в свой адрес… Что, конечно же, способствовало вспышкам скандалов, потоку упрёков и порою даже откровенных оскорблений… Если до этого свекровь (в основном, она) только нашёптывала ненаглядному сыночку в ушки, но так, чтобы ненавистная молодайка не слышала, то теперь «бои» велись вполне легально, в открытую… Николаю было очень жаль свою молодую и очень любимую им жену, но не меньше он заботился и о матери, тем более и потому, что всё чаще становился свидетелем пренебрежительного и весьма нежелательного к ней отношения со стороны Любаши… Пытался как-то повлиять… На кого? А на кого тут можно повлиять, когда и та и другая сторона не правы, но  не желают примириться прежде всего друг с другом… Он оказался как бы на «линии фронта», под перекрёстным огнём…

Однажды, не выдержав очередных нападок ни за что, Люба ушла домой, вроде бы, как в гости, ничего не объясняя и не рассказывая собственной матери, безусловно зная то, что та станет обвинять во всём случившемся не кого-то ещё, а именно её, Любу. На следующее утро муж, конечно же, пришёл за нею, обещая, что впредь будет только на её стороне, убеждая в том, что серьёзно поговорил со своими  родителями… Не поверила, но пошла… Обстановка и на самом деле заметно изменилась в том смысле, что ругань прекратилась, но вследствие чего? С нею просто перестали разговаривать, демонстративно игнорируя её общество, что, впрочем, Любашу даже устраивало: нужны-то ей были ихние разговоры! Питаться стали отдельно… условно… Почему условно? А потому, что Коля-то - сын… Что же мать ему, когда сноха не видит, не подпихнёт кусочек какой получше? А он, чтобы не обижать родимую матушку, разве не возьмёт? Когда это случилось раз, два, можно и не обратить внимание, но когда стало чуть ли не обычной практикой – напрягает… По сути, они все как были вместе, так и остались, а она… её просто терпели, смирились с присутствием… постельная принадлежность сына… А потом, плюсом ко всему появились колокольчики… Какие такие колокольчики? А вот представьте себе такую ситуацию: стоило только им с Николаем обняться, как тут же начинали звучать весьма даже мелодично и достаточно громко маленькие, неизвестно где подвешенные, серебряные колокольчики! Сначала это им обоим показалось даже смешным! Сначала… Понятное дело, свекровушка подсуетилась, не оставляя ни мысли, ни желания выжить из собственного дома эту нахальную голодранку… «Музыкальное сопровождение» преследовало молодых где бы они не оказались, где бы им ни вздумалось обняться, поцеловаться, не говоря уже о большем, - на дороге ли, в лесу, в постели… Согласитесь, не самый лучший аккомпанемент… Он тут же, пугаясь, вздрагивал и замирал, а она принималась хохотать… Вот такой интим… Года не прожили, разбежались, оставаясь тем не менее всю жизнь хорошими друзьями, готовыми выручить и помочь в трудную минуту…

Вернувшись домой, Любаша попала, как говорится, из огня, да в полымя: Шуркин муж проходу не стал давать… Да, сволочь такая, каждый раз всё так обставлял, словно именно она навязывает ему себя, преследует, домогается… Понятное дело, что ему было веры больше, а её объяснений и уверений и слушать никто не стал… Шурка залепила пощёчину, мать пригрозила отлучением от дома… Одна Танька… Вот уж во истину добрейшей души человек! А так - хоть беги, куда глаза глядят…

А тут как раз объявление: комсомольско-молодёжная стройка! Даёшь покорение Алтая! Где наша не пропадала? Пусть и не комсомолка, и даже пионеркой не довелось побывать (и в старости вспоминала о том, как перед всей школой сорвали с груди красный галстук, который сама себе повязала… как плевались словами… дочь врага народа… как рыдала потом всю ночь напролёт), но, ведь, молодая! «Решено! Но не ехать же мне одной покорять этот самый Алтай…  Кстати, а где это он у нас находится? – пошуровав на полке с учебниками (и что их до сих пор не выкинули?), нашла атлас с картами Советского Союза и, отыскав нужный лист, аж свистнула – Ну, ни фига себе! Да это практически на другой планете! Придётся уговаривать Лильку…»
Лилька – подруга с самого раннего детства. Красивая, смуглая, черноглазая, постоянная спутница и «боевой товарищ», от которого у Любаши не было почти никаких секретов. В общем это была тоже бойкая, самостоятельная личность, которая не понятно почему не могла ни в чём отказать или противостоять Любке, своей подруге, заглядывая, как говорят, той в рот… Вот и теперь едва услышала, сразу же согласилась, хотя внутри всё бушевало от страха перед неизвестностью...

Поначалу всё складывалось даже и ничего… Семь молоденьких, почти ровесниц, девчонок в одном вагончике… И море улыбок, добрых слов от более ста поклонников… Мужчины, конечно, вкалывали, а в их обязанности входило кормить эту ораву… Тоже занятие не из лёгких: завтрак, обед и ужин и невообразимое количество постоянно, как казалось, грязных тарелок… Но и это ещё полбеды… Беда началась когда мужики попривыкли, осмелели… По одной и появляться где бы то ни было боялись… Выход напрашивался сам собой: нужно было или выходить за кого-то из них замуж, или делать «счастливым» каждого… Девчонки, впятером, нашли третий путь: сбежали, как только появилась такая возможность! Почему впятером? Потому, что к тому моменту двое из них уже были замужем…  Уговорившись с Лилькой никому и ничего не рассказывать, то есть ни слова о том, где были и почему вернулись, девчата продолжали жить дальше…

Устроившись работать стрелочницей на железную дорогу, первую свою зарплату Люба, по требованию матери отдала ей, но когда узнала, что она тут же её всю целиком и полностью отправила в Москву Шурке, которая разошлась с Гудком и уехала покорять столицу, зареклась делать это впредь... «Любка! Не жалей! Она ж там одна… - причитала со слезами мать – А Москва гроши любит…» И много ещё чего другого, но в том же духе… Смолчала… Но, получив вторую зарплату, взяла со скандалом ключи от Шуркиной комнаты в коммунальной квартире, где они жили с Гудком, и ушла туда жить самостоятельно, чем глубоко оскорбила материнские чувства: «Живи, как знаешь отныне!» – сказала она тогда, всем своим видом давая понять, что впредь нечего рассчитывать на какую-либо от неё помощь… Но Люба в принципе давно была готова к чему-то подобному, давно чувствовала себя как бы нежелательным элементом в родной семье… И что теперь? Не жить или рыдать, встав на колени? Не дождётесь!

Через какое-то время пришлось срочно поменять замок на входной двери в комнату после того, как однажды ночью к ней ввалился хозяин данной жилплощади – Гудок… Еле отбилась от его недвусмысленных притязаний, подняв криками на ноги чуть ли не весь дом… Наследующий день её друзья более доходчиво объяснили ему почему впредь не следует вести себя подобным образом, на какое-то время остудив пламя в груди… Но вечно так продолжаться не могло… Прежде всего нужно было освободить его квартиру от своего присутствия, что означало либо вернуться к мамочке, чего ой как не хотелось, либо подыскать себе что-то более-менее приличное - какое-то жильё...