Масонская Ложа

Профессор Лисунов был высок, не вполне складен, и сохранилось такое впечатление у одной бывшей студентки ВУЗа, что всегда Лисунов этот читал свои лекции, Русская Литература XIX в, в полутёмной аудитории, в которой света он не зажигал. Громадные медленные хлопья снега видны бывали в окна второго этажа, а между окнами этими и аудиторией, за собственной спиной оставляя грифельную доску, профессор Лисунов рассказывал, в очередной раз, одну из своих навязчивых идей о русской литературе. Например, когда, ещё в самом начале очередной лекции, снова как вчера и третьего дня оказывалось, что все большие, как впрочем и малые, имена русской литературы XIX /Золотого/ века были масоны, как бы дыхание какое-то мистическое, повеяв, прокатывалось по аудитории: это студенты и студентки, вразнобой, но все вместе, откладывали тетради и пишущие принадлежности, и сами поднимали голову от конспектов - так, что вместо конспектов теперь они видели с достоинством прогуливающегося, два шага туда два шага обратно, профессора Лисунова; и грифельную доску за спиной профессора Лисунова; и там, рядом с грифельной доской, снег спускался невесомо, совсем успокаивающе... Одна заторможенная, высокая, нескладная, совершенно молчаливая студентка с мировою скорбью на лице, молча, вдумчиво слушала лекции, в одну точку уставившись перед собой, ни одного слова не записывая в девственно чистом первом после разворота тетрадном листе. Тетрадный лист был разграфлён в клеточку, и, если долго и неподвижно этот лист гипнотизировать взглядом, являлся в листе какой-то интерактив: клетки начинали как бы смещаться, наползать друг на друга, менять свои размеры, и наконец это всё начинало иметь сходство с популярной на века компьютерной игрой Тетрис.   

Когда у Лисунова бывала сдвоенная пара, то на перемене студентка медленно, мрачно вставала, сомнамбулически подходила к окну и смотрела, как снег, снег там в окне спускается... Студентка бывала одета в узкую, длинную до каблука шерстяную юбку, в сложную серо-зелёно-красную клетку, и было во всём этом что-то английское: и в юбке клетчатой шерстяной, и в неброской кофте, и в уныло обвисшей по сторонам лица короткой стрижке, и в мощной лошадиной челюсти безэмоционально наблюдающей снег девицы... ...Или, может быть, в хвост назад волосы студентки были забраны. Вспоминалось тут, что настоящие правильные английские леди внешностью своей не интересуются, а, сколько есть свободного времени, скачут на лошадях и проводят свой досуг среди скупой и суровой английской природы.

Перерыв между парами кончался; возвращался неизвестно откуда в аудиторию профессор Лисунов; и снова начинались масоны. Эти масоны начали формироваться в России при Императоре Петре Великом. Император Пётр Великий не любил кондового православия, и, по причине такой своей нелюбви, всё урез'ал православие в правах. Наконец, не смогли уже ищущие неких духовных приобретений люди мириться, например, с тем, что была поставлена Петром под вопрос тайна исповеди, а священников обязали доносить на собственных прихожан, если вскроется на исповеди какая-либо антигосударственная деятельность. В результате всех этих императорских реформ образованные люди постепенно совсем потеряли доверие к Церкви, и начали самоорганизовываться в тайные масонские ложи, по примеру, кажется, Франции /что до Франции, то есть даже специальное наименование: франкмасон./ ; Чем занимались в своих ложах самоорганизовавшиеся при Петре Великом русские масоны, профессор Лисунов не знал по причине строгой тайны собраний. Но было в этом что-то конечно... Какая-то вторая, таинственная и увлекательная в отличие от первой серой бытовой, жизнь. В этой второй увлекательной жизни были странные масонские перстни и ещё более странные масонские степени; кроме того, масоны назывались не только масонами, а ещё назывались Братством Вольных Каменщиков. Масоны эти выстраивали свою духовность и свой внутренний мир ровно точно так же, как каменщик, кладя постепенно камни, возводит прекрасное здание /в отличие от православия, где духовность является не следствием твоей собственной ежедневной работы, а божьей благодатью/. - Ну, так вот тем те масоны и занимались в своих ложах: выстраивали этот вот собственный сложный и прекрасный духовный мир. Лев Толстой в "Войне и Мире" высмеял всё что можно и всё что было вокруг него; масонов в том числе. У Льва Толстого какие-то люди, одетые чёрт-те во что и поверх всего в такие фартуки, в которых ходят каменщики, встречались, тайно, в глубокой темноте, все будучи в масках, и какие-то там посвящения проводили и ритуалы, вооружась для полного уже набора символики специальными мастерками, которыми каменщики между камнями кладут раствор. - У Лиз, тоже студентки, задумчиво внимавшей профессору Лисунову, другой был знакомый, так тот масонов ловил и в чём-то подозревал; и говорил он Лиз, заодно с Лисуновым, что всё не так просто и что сам Лев Толстой тоже был масон. Этот пожилой знакомый Лиз по имени Сергей Алексеич Порохов, с каким-то неведомым сарказмом периодически представлявшийся как Сергей Крозенштейн, - говорил Лиз, что Толстой, будучи масоном, нарочно снижал и высмеивал тему, чтобы тех масонов меньше ловили.

Сидела ещё одна студентка на парах Лисунова во втором ряду, расходилось от неё радостно-благожелательное отношение к миру. Студентке было под тридцать или за тридцать, она получала второе высшее образование на факультете "художественный перевод" /лекции Лисунова собирали в одной аудитории учащихся всех факультетов/. Студентка была плотно сложена, высока, с шапкой каштановых кудрявых волос, читала в оригинале английские, французские и, кажется, немецкие материалы по предметам, поправляла на лекциях профессоров, за что её любили не все профессора, и лихо играла в настольный теннис. Нарочно для этой игры в настольный теннис Маша ездила в неближний конец Москвы, в общагу для иногородних студентов, в которой общаге в любое время суток играть в настольный теннис можно бывало бесплатно, в небольшом спортивном зале. Чтобы не мыть спортивный зал после себя /мимо физкультурника всегда пробирались в зал диверсанты в уличной обуви/, игроки старались так занять очередь, чтобы не оказаться последней сыгравшей парой... Необязательные, с отсутствием спортивной формы студентки ездили в общагу якобы играть в настольный теннис, что засчитывалось как посещение физкультуры. На деле девицы, отметившись в журнале относительно собственного присутствия, рассаживались на лавке вдоль стены и часами трепались о своём женском и о получаемом ими в достойном ВУЗе образовании. Физкультурник не всегда бывал на сеансах игры в настольный теннис. Но когда всё-таки бывал, девицам приходилось тут же на лавке, пристроив тетрадь на колене, делать домашние задания по русскому и английскому языкам за двух гениальных в своём роде футболистов, чтобы футболистов этих не выперли из ВУЗа за неуспеваемость и физкультурник своих футболистов бы не лишился. Эти сделанные за футболистов домашние задания тоже засчитывались как посещение физкультуры.

Лисунов листами задавал учить наизусть выдержки из Русской Литературы - от "Евгения Онегина" до стихотворных опытов князя Вяземского. Лиз, самостоятельно раньше запоминавшая и даже ради какого-то странного удовольствия заучивавшая наизусть примерно тот объём текста, который теперь задавал Лисунов, к моменту собственного обучения в ВУЗе стала жаловаться на память и собранность, и ходила в смысле заучивания текста в рядах самых отъявленных двоечников и саботажников. Наизусть сдавали между парами на переменах или после учебного дня. Тогда к столу Лисунова выстраивалась очередь, из которой примерно треть сдавала и получала зачёт, а две трети, забыв текст на середине, разворчивались от стола доучивать. Стояла в очереди и Лиз - стояла, бешено моргала, и всё, повторяя еле-слышно на память, старалась не спутать порядок строф в одном довльно продолжиткельном стихотворном сочинении князя Вяземского. Там было что-то о том, у Вяземского, что кто взятками и окольными путями делает себе общественное положение, всё равно сверзится на определённом отрезке пути и упадёт так, как переворачивается карета, когда едет по ухабам и ямам. Ухабы и ямы Лиз не впечатлили, зато вспоминалось стихотворение Бродского, заученное ещё до того, как Лиз стала жаловаться на память и собранность. Тут всё дело, с этим стихотворением, совершенно очевидно, было в масонах c их перстнями, и в выключенном во время пар электричестве в кабинете, и в спускающихся за окнами хлопьях снега:

Сухое левантинское лицо,
     упрятанное оспинками в бачки.
     Когда он ищет сигарету в пачке,
     на безымянном тусклое кольцо
     внезапно преломляет двести ватт,
     и мой хрусталик вспышки не выносит:
     я щурюсь; и тогда он произносит,
     глотая дым при этом, "виноват".

     Январь в Крыму. На черноморский брег
     зима приходит как бы для забавы:
     не в состояньи удержаться снег
     на лезвиях и остриях агавы.
     Пустуют ресторации. Дымят
     ихтиозавры грязные на рейде.
     И прелых лавров слышен аромат.
     "Налить вам этой мерзости?" "Налейте".

     Итак -- улыбка, сумерки, графин.
     Вдали буфетчик, стискивая руки,
     дает круги, как молодой дельфин
     вокруг хамсой заполненной фелюки.
     Квадрат окна. В горшках -- желтофиоль.
     Снежинки, проносящиеся мимо.
     Остановись, мгновенье! Ты не столь
     прекрасно, сколько ты неповторимо.

                И.Бродский
       
Это всё было то же, что описано в Золотом Веке русской литературы, о котором периоде русской литературы ещё одна была упорная неравнодушная идея у профессора Лисунова, что несправедливо Пушкин затмил всех остальных поэтов "второго" и "третьего" "эшелона"; между тем поэты были не хуже Пушкина: Батюшков, Денис Давыдов, князь Вяземский.

Всё было то же, что в Золотом Веке. Представлялось Лиз, в смешении подробностей всех времён /разные там газовые фонари, пролётки и только изобретённые дирижабли/, - и вот, среди всего этого движения и развития цивилизации масон приходит, скажем по четвергам, на тайную квартиру. Там уже ходят по комнатам другие масоны; а наш масон, высокий, увлечённый темой, чем-то похожий на профессора Лисунова, садится в кресле или в углу дивана, рядом с пальмой в кадке. Сидит, откинувшись на спинку и подлокотник, в свободной позе, и смотрит на проходящих по комнатам туда и сюда, и совсем ничего не думает. Развитие цивилизации оставляет он за дверями, за окнами, в которых синё от снега и сумерек, не читает ничего и ни в чём не участвует - только, может быть, курит. А там за окнами, может быть, Тверской Бульвар, и фонари эти самые: громадные плошки, огонь в них плещется; и проходят праздничные, опушёные по воротникам и накидкам блёстким снегом пары, всё одни силуэты, всё сменяют друг друга бессмысленно, монотонно, убаюкивающе...   

                21-04-2015