Корни. Любка. Глава 2

Наступило лето 1941 года. Солнечное, жаркое, как и положено быть лету! Свобода, полнейшая, ни кем и ни чем не ограниченная и никак не контролируемая! Не то, чтобы она не любила ходить в школу… На уроках всё было нормально, интересно, если не считать того, что мальчишки, сидевшие за нею, частенько привязывали длинные её косы к парте… Драться Люба не любила, но умела и никогда не боялась… Нет, а что прикажете делать, когда люди не понимают таких простых слов, как «отвали»? Если у неё нет отца, так, значит, можно как угодно обзываться? Дочка врага народа… Какого такого врага? Разве может папа, её самый лучший в мире папа, быть кому-то врагом? Как может быть врагом взрослый человек вот этому рыжему Петьке или вон тому, вечно ноющему Ваньке? Ну, не понимала она этого! Никак не понимала… И поэтому дралась… Дралась отчаянно, по-мальчишески, как научил Володька, старший брат…

Но теперь, наконец-то, лето! Бегай сколько хочешь, главное успеть вовремя вернуться к ужину, а то, кто опоздал, тот спать ложится голодным… Даже кусочка хлебушка не оставят… Правда, мамка (да и никто из домашних!)не знала о том, что Колька, хозяйкин сын, почему-то частенько угощал именно её то пирогом, то тарелкой вкусного, даже с мясом, супа! И она не отказывалась, ела… А почему бы и нет? Единственно, что он требовал от неё за это, чтобы она молчала, не выдавала его матери… Эх, если бы он знал, что мать-то его, Пекариха эта, сама частенько подкармливала её тоже… Правда, Люба не любила оставаться с нею одна… Не нравилось ей как та смотрела… Что-то было во взгляде женщины не пугающее, нет, но очень тревожащее и почему-то как бы заискивающее, что ли… Словно, попросить о чём-то хотела, но боялась… Девочка была уверена в том, что это именно так, несмотря на свои совсем небольшие лета… Как понимала она и то, что взрослой тётке это ух как не нравилось… И, не зная как справиться со своими какими-то совсем непонятными для Любы проблемами, она принималась пугать… Дело в том, что её дом состоял как бы из двух отдельных домов, соединённых между собой весьма широкими просторными сенцами, которые непременно нужно было пересечь, чтобы попасть на ту половину, которую Пекариха вновь сдала Любашиной матери после того, как у них отобрали прежнее жильё, практически вышвырнув на улицу, объявив семьёй врага народа… Так вот, не каждый раз, но почти всякий, когда этого никто другой не видел, стоило Любочке оказаться в этих сенях одной, как тут же на потолке поднималось такое, от чего её детское сердечко от страха и ужаса сжималось так, что просто вздохнуть и то было огромной проблемой и она бежала «со всех ног» куда глаза глядят, подчас даже в обратную, не нужную ей сторону… Ни с кем и никогда она этого не обсуждала, интуитивно понимая, что ей никто не поверит… Как могла справлялась сама… Но получалось, честно говоря, плохо…

Однажды это случилось зимой… Люба в очередной раз не справившись с охватившим её ужасом, выскочила на крыльцо. В лёгоньких опорочках и мамкиной шали на плечиках «воевать» с морозом дело безнадёжное, но и войти вновь в сени… бр-р-р… Она, наверное, так бы и замёрзла на порожках, пока кто-нибудь из семьи не возвратился домой, но не время было ей умереть в тот именно вечер! Опять спас или снова выручил Коля! Да и он бы её вряд ли бы заметил, будь она на шаг дальше в сторону, что крылечко вполне позволяло, но он споткнулся на неё и упал бы, если бы не дверь, в которую ткнулся головой… « Что тут такое? – закричал парень от неожиданности, и вдруг услышал тихий всхлип – Любка? Ты, что ли?» «Да…» - еле выговорила окоченевшими губами девочка. «И что, позволь тебя спросить, ты тут делаешь?» «Боюсь…» «А! – быстро сообразил тот – Понятно… А ну-ка пошли!» Как только за ними захлопнулась входная дверь, на потолке в сенях такое поднялось, что она вновь задрожала осиновым листочком на осеннем промозглом ветру. Не обращая внимание на жуткий вой, вопли и крики, Коля широко распахнул дверь на свою половину и громко закричал: «Мать! Уйми ты их, наконец! Слышишь меня или нет?» «Коля, сынок! А с каких это пор тебя-то они пугать начали? – и вдруг заметила рядом с сыном девочку – А, ты не один… Это не Любушка там с тобой?»  «А то ты не видишь… - ехидно протянул тот – Не её ли ты так старательно стращаешь да запугиваешь?» «Я?! Её?! Вот эту кроху?! Да с чего ты это взял?» - заметалась по избе Пекариха. «Мам! Во-первых, прекрати немедленно всё это, а во-вторых, я уже не раз тебя просил: уйми свою нечисть, уйми!» «Да, что же ты сам-то? Ай, забыл, как я учила-то? Сколь разов уже видел… - проговорила, недобро усмехаясь, она сыну – Ну, гляди как это просто! – взяла в руку старый веник и ловко зашвырнула его на потолок в сенях… В то же самое мгновение там всё стихло – Вот… делов-то...» - закончила она и повернулась лицом к девочке: «Любаш! Проходи давай, не бойся! Сейчас и поужинаешь с нами…» От подобного предложения, тем более в такое время, только дурень бы отказался, как бы не складывались перед этим обстоятельства…

В сентябре 1941 года Люба должна была пойти во второй класс, но начавшаяся война внесла свои коррективы во все мирные планы не только маленькой девочки, но и всего народа огромной страны, поверившей в подписанные договоры о мире и не нападении. Война добавила чёрной мрачной краски в и без того серую жизнь этой отдельно взятой семьи. Люба была самой младшей, но не самой слабой! Напротив, может быть из-за того, что ещё не всё понимала так, как понимают старшие, она совершенно (вспоминая потом) не боялась пришедших сюда немцев, двое из которых даже поселились в их половине Пекарихиного дома, почему-то не переступавших и порога на хозяйскую половину… Да они, немцы-то эти, что жили у них, и не обижали никого, подкармливали даже… Питались с ними из одной кастрюли пусть и ели первыми… Что мать сварит для всех, то и ели, добавляя всякий раз то хлеба, то галеты, а то и тушёнку… Любке, как самой маленькой, совали большие плитки шоколада (невиданное лакомство и в мирные-то дни!) в серебристой, шуршащей обёртке, смешно коверкая русские слова…

О чём ещё вспоминалось впоследствии, так это о бомбёжках… Как прятались на погребе в конце огорода, наивно полагая, что бомба промахнётся… Страшно… Вот это действительно было страшно! Потом немцев прогнали… Но жить легче не стало…
По-прежнему нечего было есть… В школе тоже всё складывалось не самым лучшим образом: её не приняли в пионеры… А когда она сама себя в них «записала», повязав однажды красный галстук, устроили чуть ли не судилище: на всеобщей школьной линейке при всех сорвали его у неё со словами: «Дочь врага народа не достойна быть в рядах пионерской организации!» Вот это было горе! Самый настоящий стресс… От обиды она проплакала несколько дней подряд, а потом даже заболела: отказывалась вылезать из-под одеяла, отказывалась разговаривать с кем бы то ни было… Не слушала ни чьих утешений и никаких объяснений… А потом дала себе слово: «Впредь ни единой слезы на людях, ни единого срыва, что бы кто ни говорил – их не существует! Они сами по себе, а я сама по себе! Хотела бросить школу... но не дождётесь! Такой радости я вам не доставлю! Назло всем буду так хорошо учиться, что вам и придраться-то будет не к чему!» И однажды утром встала с постели и как ни в чём ни бывало пошла вместе с соседскими мальчишками в школу. «Матюшина! Тебя почему столько дней не было на уроках?» - спросила учительница. «Болела! Но я догоню!» «Ну, хорошо! Старайся!» И она старалась, понимая, что снисхождения ей никто здесь делать не будет, не простят ни малейшего промаха, ни единого просчёта. Люба больше не кидалась в драку, услышав какие-то обидные оскорбительные слова в свой или в адрес семьи, как делала это буквально месяц назад - гордо проходила мимо, высоко подняв голову. Этот горький опыт с принятием или скорее с непринятием её в пионеры вполне объяснимым образом заставил непосредственную и доброжелательную девочку повзрослеть так стремительно, как никто не мог и ожидать.

Единственным верным товарищем и утешителем был брат, ну, ещё и Татьяна, сестра, а совсем не мама… Но Таня в 1942 году сбежала на фронт радисткой, так что оставался один Володька, но даже ему Любаша не очень-то поверяла свои тайные думы и слёзы… справлялась сама… Таня вернулась примерно через год совсем больною. Слово «эпилепсия» тогда мало кто знал… припадки как-то понятнее и проще. Так что теперь за нею самой смотреть нужно было. Танька она, конечно, не Шурка… Танька добрая. Её было жалко! Но саму-то её мало кто жалел, вплоть до того, что однажды, когда она с матерью была на огороде, вдруг прибежала соседка с криком: «Маричка! Там твоя Нинка умерла!» «Что?! – непонимающе отозвалась мать – Нинка? Почему, Нинка-то? А, может, Любка?», несмотря на то, что эта самая Любка вот она, рядышком, выбирает выкопанную картошку…

Вот тут с Любой случился второй в её короткой жизни серьёзный нервный срыв… Почти десять суток тринадцатилетняя девочка была без сознания… Как потом сама рассказывала: «Помню, прямо перед глазами возникла очень крутая лестница со множеством широких ступенек, уходящих куда-то вниз, в кромешную тьму… Потом
как-то я оказалась где-то посередине этой лестницы и кто-то невидимый настойчиво подталкивает в спину, побуждая идти туда, в совершенно ужасную бездну, ввергая тем самым в понимание абсолютной безвыходности и обречённости… И я, наверное, так бы и сгинула там, как вдруг где-то высоко надо мной запела ласточка… Это было так неожиданно, что я невольно вскинула голову туда, откуда доносились такие неуместные здесь ласкающие слух звуки, и увидела далеко-далеко синее-синее небо и яркий свет! И неожиданно подумала, что лестница – это не только путь вниз, но, ведь, и наверх тоже! И, развернувшись, с огромным трудом, едва переставляя
внезапно ставшие словно ватными ноги, поползла наверх, к свету, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой…» Только на одиннадцатые сутки ей это удалось полностью: она открыла глаза…

Нина была на два года постарше Любы… А умерла она от банального аппендицита. Дело в том, что дня за три до этого её положили с острой болью в животе в больницу, но она так плакала, так не хотела там оставаться, что мать по своему невежеству из жалости забрала её домой, положив вдобавок на больное место горячую грелку… Результат такого самолечения оказался более, чем плачевным: пятнадцатилетняя девочка, умница и красавица умерла, отправилась в мир иной… такая вот история…

А для Любы этот случай стал ещё одним наглядным примером (ох, сколько их ещё будет в её жизни!) того, что впредь нужно рассчитывать только на себя, что даже самые близкие люди, даже собственная мать, и не опора, и не защита…