Папины облака

Светлой памяти отца моего, Ивана Федоровича Антипова

МОЙ 1953 ГОД


Мне восемь лет. Я уже учусь в третьем классе школы №1 имени Энгельса. Вроде тогда, а может, и позже, не помню, сводный «греческий хор» принимаемых в пионеры клянётся - « Я, юный пионер Советского союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...»  - верность тому и сему и прочее.

Я, как и все, тоже держу правую руку поднятой наискосок в пионерском салюте и вдруг отвлекаюсь на простую мысль — как это — перед лицом своих товарищей? Мы стоим ровными шеренгами и не видим лиц друг друга, только затылки, а декламируем дружно клятву, глядя на большущий портрет товарища Сталина в простенке между окнами спортзала, где проходило действо. Он товарищ, конечно...ну какой он нам-то товарищ — он же Вождь!
  Сидит в Кремле, такой красивый, не спит, всё думает о стране и курит свою трубку. Всё же хватило у меня тогда ума(что случалось со мной не часто) не поделиться своими соображениями ни с кем.

А прошло совсем немного времени, и  5 марта нас согнали, отменив уроки, в тот же спортзал(он вмещал чуть ли не всех учеников), и мы под траурный марш Шопена и «Жертвою пали в борьбе роковой...», сопровождаемые всхлипываниями учителей, молча глядели на тот же портрет, но украшенный чёрно-красными лентами. Такие же ленты нам всем повязали потом на рукава пальтишек и шубеек, и отпустили по домам. Скорбеть.
 
А мы с ребятами из нашего двора — ну как упустить такую возможность! - чуть ли не дотемна «скорбели» у ограды Детского парка — лепили снежных баб, валялись в пышном и липком снегу, вымокли до нитки, промерзли и только тогда разбрелись по домам. И никто нам не мешал таким вот образом предаваться горю по поводу смерти Сталина.

Дома влетело всем по первое число. Мне — за сопли и мокрую одежду. Соседским — ещё за что-то, судя по дружному рёву лупцуемых.
Мама молча стянула с меня все мокрое, затолкала в ванную комнату и заставила отсидеть в горячей воде, благо ванная была свободна(экзекуция у соседей ещё продолжалась) и шепнула - папа дома. Помалкивай.

Я вошла в комнату и обомлела — я никогда не видела отца в столь раннее время и в таком виде. В расстёгнутом кителе он сидел за столом, уставясь невидящим взглядом в какую-то точку. Я прыгнула ему на колени, он обнял меня, поцеловал и я ощутила запах «лекарства» - так у нас называлась прозрачная жидкость в стеклянном графинчике — водка, проще говоря. Кстати, выпивал он крайне редко тогда.

Второй раз я застала папу в таком виде уже спустя несколько месяцев. Только был он в пижаме, а не в кителе — как, не пошел на работу? Заболел?(Графинчик из-под «лекарства» был опустошен наполовину). Мама с распухшими от слёз глазами на мои вопросы долго отмалчивалась, а потом сказала — беда, у Ивана пропал пистолет.  Всё обыскали — не нашли. А за это трибунал!

Непонятное слово, но уже будто слышанное, страшное, от него несло настоящей бедой и гибелью. Спасаясь от рёва младшего брата на кухне над остывающей манной кашей и тяжелой тишины в комнате, я забилась в свой уголок в коридоре, где под ворохом верхней одежды на вешалке, за оградой большого велосипеда я обычно думала свои думы и выплакивала все свои обиды.

Устраиваясь поудобнее, отодвинула ногой какую-то тяжеленную штуку, наклонилась рассмотреть. В неярком свете коридорной лампы тускло блеснул ствол пистолета. Без кобуры. Гулко хлопнула входная дверь — кто-то быстро вышел из квартиры. Или мне показалось.
 ...Доча, ты же спасла меня, умница моя!

А времечко-то  было тревожное, детвора распевала «враг народа Берия потерял доверие, а товарищ Маленков надавал ему пинков, не хотел он жить в Кремле,  а теперь живёт в земле»...Но тогда мне и в голову не приходило размышлять о чьём-то подлом поступке или жестокой шутке в отношении папы, всё затмил этот миг освобождения от неведомой беды - я спасла отца! Это было мгновение счастья...

Таких мгновений в детстве моём было немало. Наверное. Я росла в любви и в заботе и привыкла к этому, но память сохранила далеко не все драгоценные минуты ощущения полноты бытия, что я и называю счастьем.
 
Самое первое воспоминание: я стою в детской кроватке, держась ручонками за веревочную сетку, а в доме шумно, светло и радостно, у нас гости, и комната плавает в ласковых солнечных лучах, наша большая комната, выходящая окном на север. И я прыгаю в кроватке от распирающего меня до тех пор  незнакомого мне восхитительного чувства...

ГОРЬКАЯ ЧАША РУССКОЙ ТЕЧИ



Долгое время — десятилетия — мало кто знал (кто надо, тот знал, как говорится) об Уральском Чернобыле - ядерной катастрофе на известном сейчас всему миру предприятии «Маяк» 29 сентября 1957 года. В послевоенное время, да и много позже в области было несколько подобных закрытых городов сугубо военного назначения.

 ( В начале перестройки я, уже будучи журналистом, рвалась туда, на Маяк» в командировку, чтобы сделать материал для известнейшей газеты, но мне жестко дали понять, чтобы не лезла. Может, и к лучшему — сохранили  несколько лет жизни...)

О существовании таких мест было известно даже нам, двенадцатилетним, как и том, что все эти города тоже были Челябинсками, только под номерами и ужасно секретными.
  Печально прославился Челябинск-40, или «Сороковка», где и грянула  непоправимая беда, принёсшая столько гибельных последствий...

Тем летом отец почти не бывал дома — его часть перевели в как раз туда, в «Сороковку». Запомнилось его возвращение в самом конце сентября. К этому времени с нами уже жили бабушка Вера и дед Иван. И когда днём раздались три долгожданных звонка, мы с Вовкой рванули к двери — это же папа приехал!
Но нас, к возмущению и недоумению нашему, бабушка загнала в комнату и запретила выходить в коридор.
 
Мы всё же вырвались из под опеки деда, когда бабушка открыла дверь, и в проёме ее увидели отца. Он стоял на пороге, словно припорошенный серой пылью; лицо его, в буром загаре, было уставшим, измождённым и каким-то совсем не радостным.
Мы притихли, особенно когда услышали бабушкину хладнокровную команду —  Иван, пройдите в ванную. Немедленно. Прошу Вас. Снимите всё с себя и сложите в бак. Вам нужно очень хорошо вымыться...с дороги. С детьми поздороваетесь позже. Свежее белье и пижама будут на табурете возле ванной.

Нас, детей, обалдевших от такой встречи, неслыханного командного голоса  бабушки и покорно подчинившегося ей папы, заперли в комнате с дедом.
А отца после ванной бабушка отвела на кухню, где кормила и (небывалое дело!) щедро поила «лекарством» из графинчика( это мы потом сразу унюхали!). Сама же, благо соседей не было дома, надолго уединилась в ванной — перестирала всё папино — от носков до галифе и кителя.
А потом тщательно вымыла общий коридор и даже лестничную площадку. Только после этого нам разрешили выйти из комнаты и обнять отца...

Дезактивация — вот как  это сейчас называется! А ведь никто ни в городе, ни в стране ещё не знал о чудовищном радиоактивном поражении из-за взрыва в «Сороковке», а что такое радиация и как с ней быть — и подавно.
Да и потом не скоро узнали...
Но вот моя верная подружка Нелька (тогда она училась в 7-м классе, а я в 6-м), глазастая и пытливая, заметила нечто необычное. По дороге в школу темным уже осенним утром она обратила внимание на освещенные окна и удивилась - словно за ночь люди поменяли все абажуры на зелёные. И уличные фонари тоже светились не желтым, а зеленоватым светом. Учитель физики на Нелькин вопрос ответил коротко: радиация...   

Отец остался тогда жив по чистой случайности — был вызван к руководству во время обеденного перерыва и остался без обеда. А офицерская столовая оказалась в эпицентре взрыва. Но дозу он схватил, конечно, приличную, а то бы, может, и не умер, будучи здоровым 50-летним мужчиной от рака, унёсшего тысячи жизней  испивших чашу «Русской Течи».
И этими 18 годами жизни он, по - моему, обязан своей тёще — нашей незабвенной бабушке Вере, любимым зятем которой отнюдь не был.

Эхо этого давнего взрыва коснулось и маму — уже на пенсии, работая в областной больнице, она занималась делами «чернобыльцев», хлопотала, чтобы причина их тяжелых заболеваний была увязана с радиоактивным облучением в 1986 году(тогда им полагались льготы, а эти льготы надо было ещё и «выбивать» по инстанциям). А сколько среди её подопечных было пострадавших от взрыва в 57-м уже в нескольких поколениях — знает лишь статистика...

Мама скончалась в декабре 2009 года тоже от рака.



ПАПИНЫ ОБЛАКА



 Я за всю жизнь только пару раз сама видела их на небе — белоснежные, с широким плоским днищем и круглой кучерявой  башкой...где-то они хранятся в небесных закромах -  такие, какими писал их мой отец маслом на небольших прямоугольных холстах.

- Иван, ох, не быть тебе генералом, ну не тот ты человек, - говаривал папин приятель, «настоящий» художник Рябов, в мастерскую которого отец изредка водил меня. Мои ноздри  жадно шевелились  от запаха олифы, скипидара и ещё чего-то, волнующего и такого  неуместного  в  нашем  размеренном быту военного городка.

И как в воду глядел — оттрубив положенный срок службы, отец вышел в отставку капитаном, на фоне сослуживцев-полковников.
Так что я — капитанская дочка, - звучит? Звучит. 

Однако папин старинный друг, генерал и глава могущественного ведомства, так не считал. Он чуть ли не за уши тянул отца, фронтовика с боевыми наградами,  «в карьеру», ну куда там!  Особенно после двадцатого съезда партии, провозгласившего «разоблачение культа личности Сталина» и связанные с ним «перегибы и злоупотребления».

Похоже, отец навидался и натерпелся и от того, и от другого, и со всем пылом страстной своей натуры принял всерьёз новые времена. К тому времени он был замполитом в системе МВД, по работе имел дело с заключенными  - «зэками». И началось...

Началось с борьбы за судьбы людей, пострадавших ни за что, а  таких было ой-ё-ёй... Письма в разные инстанции, хлопоты с устройством на работу,  прописка...
К нам домой ближе к вечеру, без звонка в дверь заходили тихие молчаливые люди с серыми лицами, бабушка Вера первым делом украдкой запускала их в ванную, потом кормила не на кухне(соседи же!), а в нашей единственной комнате, собирала котомки с едой и бельишком, шикала на нас с Вовкой,  чтоб не приставали с разговорами к «папиным знакомым»...
А потом ещё многие годы к отцу приходили письма «от знакомых». Хорошие письма...

Но отец увлёкся — постепенно его борьба за справедливость естественным образом перешла в опасную стадию — борьбу с системой, где всё оставалось по-прежнему.
Он прослыл вольнодумцем, критиканом, выносящим сор из избы — ну какая закрытая система потерпит такое!

Это длилось годы — письма, собрания, обсуждение и осуждение — ну хоть до суда не дошло, слава Богу! Какой уж тут карьерный рост.
Мама, верный оруженосец отца — Дон-Кихота, рыцаря борьбы за справедливость, делила с ним, а потом и со мной эту изматывающую и отравляющую радость юности моей ношу.

А вокруг шла совсем другая жизнь. Люди стали покупать мебель, переезжать в новые квартиры из коммуналок, одеваться  по-новому и в новое, а у нас время словно застыло — шестеро душ(дедушка с бабушкой, и нас четверо) в одной комнате, по ночам свет настольной лампы, озабоченные лица родителей и их тихие тревожные разговоры. Какая там мебель...

Вторую комнату в той же квартире после долгих хлопот отца нам выделили лишь когда я заканчивала школу, и даже поставили телефон — впрочем, совсем ненадолго - скоро его обрезали, номер понадобился кому-то повыше рангом.

Моя бабушка Вера героически вела дом — мы были сыты и одеты. И вроде не хуже других — из синего офицерского габардина мне бабушка сшила сарафан, а из кителя защитного цвета — жилетку, в этих нарядах я щеголяла уже будучи студенткой. А брату Вове был пошит форменный «прикид» (тогда мальчики носили серую школьную форму) из шикарного тонкого сукна для папиного парадного кителя.

К чести отцовых друзей, они ( ну не все, наверное) от него не отвернулись, когда пошла эта черная полоса в его и в нашей жизни.

Я с благодарностью вспоминаю генерала и его жену (детей у них не было),  мы часто бывали у них в гостях. Больше всего меня привлекали в этой уютной большой квартире даже не неизменные шоколадные конфеты в вазе, а огромная библиотека. Там я могла пастись сколько душе угодно и брать домой для чтения любые книги. Именно там произошло знакомство с библиотекой зарубежной  фантастики — в красных и серых обложках серии таился целый мир — неизвестный и влекущий.

А жена генерала — мамина верная подруга, врач-гинеколог, родом из Ленинграда, опекала меня — уже студенткой я впервые побывала в ее родном городе и жила у её матери. Эта седовласая величественная дама была поразительно похожа на Анну Андреевну Ахматову в старости.
  А когда я вынашивала своего сына, генеральша наблюдала меня и буквально спасла нас с сыном из роддома - с пиодермией и высокой температурой, а то бы залечили...

Родители моей подружки детства Нельки с военных лет и до конца были самыми близкими друзьями родителей, их не смущала дружба полковника с отцом моим, капитаном.

Долгое время были они добрыми соседями и по садовому участку. (Там отец своими руками умудрился соорудить на шести сотках не просто домик — маленький терем-теремок, с кружевными узорами по краям сводчатой крыши, крохотной спаленкой и верандой с окнами в сад, - домик, разукрашенный как ярмарочный пряник. Ничего подобного в округе не было, да и не могло быть — папа все придумывал сам, долго подбирал материалы и краски, кусочки пластика и стёклышки для мозаики...А в спаленке без окон на стене  висела одна из его картин маслом, почему-то так и не одетая в раму, и, когда зажигали свечу или керосиновую лампу, картина словно добавляла свету — так сияли на ней нарисованные облака...).

Кто знал отца, уверена, не мог его забыть — настолько он выделялся внешне даже в мундире. Чернокудрый, зеленоглазый, смуглолицый цыган- не цыган... Усов сроду не носил, но однажды в поезде его приняли за артиста Глебова, сыгравшего Григория Мелихова в герасимовском «Тихом Доне». По-моему, сходства там особого не было, разве что порода?
Ну у Глебова наверняка дворянские корни, а откуда породе взяться-то у крестьянского парня из почти вымершей от голода в Поволжье семьи, отца моего?!

Тем не менее, порода чувствовалась. А в штатском костюме папа выглядел просто иностранцем каким-то — он любил по возможности хорошо одеться сам и нарядить нас — маму, Вовку, меня. У него было какое-то врожденное чутьё на вещи, чувство гармонии, хороший вкус. Мама сама себе не покупала даже обувь -  туфли папа сам выбирал ей самые модные, на высоченном каблуке и всегда впору.
Первые серёжки для любимой жены Мусеньки тоже были куплены им. (Мама приняла подарок, вздохнула — теперь придётся уши прокалывать.
Как... зачем?!  - ужаснулся отец. Мой отважный и наивный папа почему-то
 считал, что у всех женщин дырки в ушах для серёжек предусмотрены природой!).

Попытки же  приодеть меня папа оставил после памятного семейного похода в Большой парк — парк культуры и отдыха. Мне, шестилетней, было велено по такому случаю надеть новое красивое платье — терракотового цвета, с большим вырезным воротником и новые туфельки в тон. Так у нас в  военном городке никто из девчонок-ровесниц  не одевался и я закатила полномасштабную истерику — не хочу, и всё тут! Трёхлетний,  уже принаряженный Вовка на всякий случай тоже заревел, отец не выдержал нашего дуэта и в сердцах  пошел курить, бросив на ходу - ну когда ещё выпадет такой выходной, вот и сидите дома!   

Мама же, умаслив нас перспективой съесть мороженого «от пуза», качелями-каруселями и весельем в «Комнате смеха» с кривыми зеркалами, умыла зарёванные мордахи и таки обрядила меня в ненавистное платье.

В парке все посулы осуществились, а дома, умотанные каруселями  и объевшиеся «пироженым-мороженым» мы просто засыпали над тарелками 
гречневой каши с молоком. 
А ночью все были на ногах — я в жару, бредила, металась по кровати и никого не узнавала... Пришла в себя только в палате — отец настоял, и, несмотря на уговоры мамы подождать до утра, сам доставил меня в больницу. Потом доктора говорили — спас тебя  твой папка!

Спас дважды — и  когда выцарапывал меня из этой же больницы, (лечение толку не давало),  «под расписку». Это означало — если помру, то это отец виноват, а не врачи. ( Таких расписок было несколько — я честно переболела всеми детскими болезнями — и с таким «усердием», что шесть раз, по словам мамы, «была на грани» понятно чего).

Мама заставляла меня каждый день пить чудовищный коктейль: горячее молоко с мёдом, свиным салом или сливочным маслом, - смесь, подсолённую моими слезами, и невыносимо гадкий рыбий жир. Даже полагавшийся затем и любимый мной «гоголь-моголь» ( добела взбитый желток с сахарной пудрой) не мог примирить меня с такими  процедурами!

А папа лечил по-своему. Откуда-то появлялся огромный чемодан, набитый
 мандаринами, яблоками, мёдом, яйцами, сливочным маслом, шоколадом, виноградом — роскошными и малодоступными по тем временам продуктами. И у него как-то подозрительно увлажнялись глаза, когда мы с братом радовались такому изобилию и пировали «до отвала», безо всяких ограничений. 
 (Он вообще любил смотреть, как мы едим. Давала знать о себе страшная память о перенесенных в детстве и отрочестве страданиях и муках голода). 

Соседка как-то не выдержала и выговорила маме — ну разве так можно жить?! У вас то густо, то пусто, - чай, не на облаках живёте-то!

 ...Не раз мне приходилось слышать подобное уже в свой адрес — и от близких людей и не очень. Собственно, призывы спуститься с небес на землю рефреном сопровождают меня всю жизнь.
Но окончательно «приземлиться» так и не удаётся  — словно невидимые стропы не пускают. В этом я, капитанская дочка, вся в отца - белая ворона, как и он. 

Папа не застал развала и унижения великой страны, которой верно служил, бесовского разгула 90-х...умер задолго до этого своей смертью - иначе бы застрелился! - и я могу молиться о его бессмертной душе...

А картина с белыми-пребелыми облаками сгорела вместе с домиком в саду..

Но они остались, эти папины облака, и всё чаще кто-то выпускает их из небесных запасников на открытое небо моей памяти...