Тыща

Несмотря на то, что Андрей Сергеевич занимал твёрдое положение в обществе: хорошая должность в банке, дача за городом, трехкомнатная квартира в Москве, две машины (у себя и у жены), прекрасная семья (дочь и сын), - иногда его охватывала такая тоска, что он не мог ничего делать. Наплывала она откуда-то из глубин подсознания и парализовала его. Андрей Сергеевич, как еврей в шаббат, не отвечал на звонки, бросал работу, переставал разговаривать с домочадцами и только лежал на тахте и смотрел в окно, где в прозрачном голубом водянистом небе одиноко носился быстрокрылый и стремительный стриж, отчего Андрею Сергеевичу становилось еще хуже, потому что птица своей скоростью еще больше подчеркивала, насколько бездеятелен в настоящий момент Андрей Сергеевич.
Особенно пугала Андрей Сергеевича беспричинность тоски, её неясное происхождение. Если бы это был возрастной кризис или тоска приходила из-за какого-нибудь события, случая, странности, то это бы все объясняло, но она была неизбежна, как приливы и отливы, и от этого  Андрею Сергеевичу было страшно.
Он никогда не мог понять законченных оптимистов, вечно заведенных энергичных здоровячков, которые с пропеллером в заду носятся как угорелые от цели к цели, а если достигают чего-либо, то быстро находят новые вершины для кипучей деятельности. Он же, Андрей Сергеевич, по складу своего характера страдал мучительной рефлексией и каждое свое действие подолгу взвешивал и вымерял, словно от этого зависела не его дальнейшая судьба, а счастье всего человечества.
В обычном своем состоянии Андрей Сергеевич слыл компанейским человеком и был не прочь пропустить пару другую кружек пива в кругу бывших однокурсников, сходить на хоккей ЦСКА-Динамо, половить в Астрахани пятнистую зубастую щуку, повздорить с женой и шутливо раздать подзатыльники детям. В состоянии  же темном и мрачном его тянуло к холсту, но тянуло не прямо, не решительно, а исподволь.
Он лежал на диване, вперившись взглядом в потолок, и размышлял, как хорошо было бы быть художником, жить в мире искусства, принимать участие в выставках и биенале, совращать малолетних натурщиц и фигуристых муз. Бродить с тележкой из города в город, находить восхитительные, никем не замеченные виды церквей и лугов и рисовать с них уверенными мазками яркие и жизнерадостные картины, на которые бы сбегались меценаты.
Казалось бы, от таких дум Андрей Сергеевич должен был светлеть, но вместо этого он всё более мрачнел и злился, понимая, что время упущено, что в его сорокалетнем возрасте уже поздно учиться рисовать, что его не поймёт семья, что он не может всё так бросить и заняться непонятно чем, оставить без денежного обеспечения домочадцев и родителей.
Иногда, по утрам, когда он жевал свой обычный плотный завтрак, заводил утробно урчащую машину, катил по проспектам Москвы на зелёный и стоял терпеливо на красный, прикладывал пропуск к электронной проходной банка, здоровался с сослуживцами и включал гулкий самодовольный компьютер, его начинала мучить ненависть к этому сытому и спокойному существованию, от которого невозможно было избавиться, то ли от укоренившихся в нем привычек, то ли от общественных пут, связавших его по рукам и ногам туже корабельных канатов.
От этой ненависти его мучили головные боли, тупое и холодное нечто накатывало на мозг, и уже к двенадцати часам он чувствовал себя разбитым и утомленным и даже пешая прогулка в обеденный перерыв не спасала Андрея Сергеевича от мучений, и чем больше его терзала боль, тем больше разгоралась ненависть, от которой было не укрыться до самого вечера. Если в молодости, в первые годы после женитьбы, жена как-то избавляла его от этого душного и мучительного состояния, то с годами, с появлением детей все ее внимание перешло на сына и дочь, и жена перестала замечать подавленное настроение мужа.
Для себя Андрей Сергеевич свою обыденную ежедневную рабочую и семейную жизнь считал бегством, а состояния, в которых испытывал тоску, ненависть и тягу к искусству – настоящей жизнью, которую ему не дают прожить общество и домашние.
Однажды у него сломалась машина, и Андрей Сергеевич был вынужден спуститься в метро. В отличие от других водителей, попавших в давку в час-пик, он не испытал никакого дискомфорта, потому что отнесся к этому происшествию как к детскому приключению: к походу в горы или к прогулке в ближайший населенный пункт на велосипеде. Он вспомнил, как в четырнадцатилетнем возрасте у бабушки на Кубани ездил с друзьями на великах через перевал к Черному морю. Там они купались, попали в шторм и чуть не утонули, потому что под натиском чудовищных горбатых волн не могли выбраться на берег.
В вагоне пассажиры уткнулись в айподы: играли в незамысловатые игры или читали беллетристику. Оставшееся меньшинство о чем-то мучительно думало, и эти тяжелые, невеселые мысли стальными складками переваливались по их лицам.
Всю дорогу Андрей Сергеевич не мог понять, как он попал сюда, и отчего бежит, почему у  него жизнь сложилась именно так, а не по-другому. Еще при коммунистах школьный учитель математики открыл в нем талант к точным наукам, и с этого момента жизнь стала на накатанные рельсы: олимпиады, конкурсы, летние физматшколы, специализированный интернат, приглашения от четырех университетов, обучение в самом престижном, аспирантура за границей, работа в крупном банке.
Андрей Сергеевич не понимал, почему его гложет тоска. Откуда она взялась. Ведь у него никогда не было ни наклонностей к рисованию, ни яркого и объемного воображения. Даже более того, его всю жизнь именно и ценили за то, что никаких иллюзий он не испытывал, был строг, мелочен и черств, умел посчитать любой процент, взять сложный интеграл и перемножить в уме шестизначные числа, отказать страждущему и наказать виновного за мельчайшую провинность.
При  выходе из станции метро Войковская Андрей Сергеевич увидел нищего. Тот расположился не на улице, а на лестнице в переходе. Одной рукой нищий опирался на костыль, а второй держал в руках черную шапку, в которой болталась звенящая мелочь. Нищий выговаривал нараспев:
— Люди православные, подайте копеечку, но только знайте, я все пропью.
Андрей Сергеевич неожиданно достал из внутреннего кармана бумажник, вынул зеленую, будто выглаженную тыщу, положил ее в шапку нищего и спросил:
— А ты счастлив?
— Я? — переспросил тот, разглядывая добычу и улыбаясь черным щербатым ртом, — я счастлив.