Край мой, край...

Край мой, край!
А может – сердцевина?
Мел смертельный на твоём лице.
В борозде заржавленная мина.
Глина на берёзовом крыльце.

Край мой, край!
Хоть я не деревенский,
но прошёл с детьми и сам – мальцом –
по лесам твоим и перелескам
с изумлённым городским лицом.

И глядели бабки-вековухи
на нездешний холодок манер:
не такие их сыны и внуки,
будь то сварщик, доктор, инженер.

Сын мой, малый, пятигодовалый,
вдруг осилил, что жива коза,
что шумят ужи на сеновалах,
что хмелеет на столбах лоза.

Но с типичной хваткой городскою,
с глупой страстью всё до дна разъять,
то сыпучий муравейник вскроет,
то утят затеется гонять.

Я когда-то октябрёнком хилым
по свинцу шебекинских дорог
шлёпал за братвой что было силы,
пузо сливой набивая впрок.

И успел застать не на экране
журавлей колодезных тоску...
И теперь мои тоскуют длани
по речному серому песку.

Золотой налив садов бескрайних.
Галстуков скатавшихся хвосты. 
Хрип горниста, неуместно ранний.
Сорванцов, «всегда готовых», рты.

Где-то это всё позатерялось?
Изумруд промокших луговин.
Дым привала. Детская усталость.
Косогор. Удушливый овин.

Край мой, край, которого не знаю
много лет. Но помню до конца.
До околья. До бахчи. До рая.
До прамамы. И до праотца...