Путешествие по жизни Повесть в стихах

1.  Семейный  снимок

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Порой, 
мне  их  домой 
заносят  птицы.
Люблю  цветов 
пахучие  петлицы,
и  тихий  шепот 
тополей  сухих.
Люблю  ритмичный 
звонкий  амфибрахий.
И  мудрость  тихую 
старинных  фотографий.
И  башен  звон 
древнейшего  Кремля.
Люблю  тебя,   
Российская  Земля!
..............................................
В  моей  квартире 
среди  книжных  полок
в  обычной  тонкой  рамке 
под  стеклом
есть  фотоснимок. 
Он  мне  очень  дорог.
Сейчас  тебе 
я  расскажу  о нем.
Представь  сибирский 
городок  Анжерку.
На  угле  он  стоит 
который  век.
С  ним  рядом 
шахт  стальные  этажерки
и  терриконов 
медленный  разбег.
А  к  ателье 
на  площади  центральной,
насколько  из  рассказов 
помню  я,
примчалась  быстро, 
чуть  не  моментально
воскресным  утром 
наша  вся  семья.
В  сибирских  семьях, 
детворой  богатых,
все  жили  часто 
дружеским  «котлом».
Любовь  к  отцам 
в  них  соблюдали  свято,
а  к  матерям  – 
с  особенным  теплом.
Фотограф  всех 
расставил  так,   как  надо.
Всех  выше  слева 
мама  с  папой  рядом.
Не  видно, 
что  с  животиком  она.
Сестра  родиться 
в  скорости  должна.
Никто  еще  не  знает, 
что  вот-вот
со  всеми  нами 
здесь  произойдет.
Детей,  конечно, 
на  передний  план.
А  с  бабушкою   
в  центре  я  –  пацан
белоголовый 
и  весьма  кудрявый.
Глазами  «птичку», 
видимо,  искал.
Но  взгляд  мой  был 
по-взрослому  упрямый
и  невеселый. 
Словно  горе  ждал.
И  ведь  дождался, 
экстрасенсик  мелкий,
всего  полметра, 
кажется,  в  длину.
Над  площадью 
из  радио-тарелки
нам  Молотов 
прокаркал 
про  войну...

2.  Сельская  учительница

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Мне  память  детства 
путь  к  ним  открывает.
Я  слышу, 
как  на  зорьке  пастухи
с  подворий  стадо 
по  проулкам  собирают.
Я  слышу 
их  лихие  голоса.
От  щелканья  бичей 
окно  трезвонит,
и  по  стеклу 
стекает  вниз  роса.
- Доспи,  внучонок!  – 
дед  на  печку  гонит.
На  этой  печке  русской 
ожил  я,
Мое  здесь 
совершилось  возрожденье.
Мой  дедушка! 
И  бабушка  моя!
Поклон  земной  вам 
за  мое  спасенье.
Меня  зимой  к  вам 
мама  привезла –
дистрофика,  рахитика, 
шкилета.
Сестра,  родившись, 
год  не  прожила.
Цидуля  с  фронта 
от  отца  пришла:
«Да,  Людку  жаль… 
Но  главное  не  это.
Марш  к  старикам!
Сын  оживет  в  деревне.
Умрет…  я пристрелю  тебя… 
     Поверь  мне!"
     И  ожил  я 
     заботой  стариков.
     Они  живут 
     в  строках  моих  стихов
     и  будут  жить, 
     пока  я  существую.
     Люблю  я  всех, 
     после  кого  живу  я.
     Друзья  мои, 
     вот   я,  как  есть,  таков.
     Пока  я  жив, 
     я  не  забуду  их -
     родных  и  близких, 
     дорогих  моих.
    Я  дверь  не  закрываю 
    на  балкон,
    люблю  смотреть 
    на  звездный  небосклон.
    Мерцающие 
    теплые  огни…
    О  чем  же 
    тихо  шепчут  мне  они?
    Я  чувствую –
    их  негасимый  свет
    на  сердце  оставляет 
    теплый  след.
    Я  верю –
    это  души  наших  близких
    проводят  с  нами 
    свето-переписку.
    Вот  об  одном 
    из  этих  огоньков
    поведать  вам, 
    друзья  мои,  готов.
……………………..
В  семье  сибирской 
родилась  она.
Шла  мировая 
первая  война.
Отца  броня 
от  фронта  сберегла.
Начальник  почты –
вот  и  все  дела.
Мужик  был  классный 
дед  мой  Алексей.
Бог  дал  ему 
десятерых  детей.
Капиталина 
пятая  была.
Была  спокойной, 
умненькой  росла.
А  вот  сестренка 
маленькая  Анна,
ее,  нашкодив, 
подставляла  постоянно.
И  Капе  попадало 
без  конца
от  матери 
и  строгого  отца.
Она  же 
все  терпела  и  молчала -
любимицу  родителей 
спасала.
Была  росточком  Капа 
метр  с  кепкой,
но  выросла 
выносливой  и  крепкой.
Ходила  быстро 
меленьким  шажком,
прической  огненной 
сверкала  как  флажком.
- Горишь,  курносая! - 
мальчишки ей кричали.
Но  глазки  девичьи 
их  вряд  ли  замечали.
Припала  Рыжечка 
душой  к  любимым  книжкам,
учителем  решила  стать 
детишкам -
литературу 
и  язык  преподавать.
В  Томск  понеслась 
экзамены сдавать. 
Сдала. 
И  героически училась.
И  в  Томск  старинный 
искренне  влюбилась.
В  медпункт  к  нам  с  мамой 
часто  забегала,
мне  книжки  детские 
торжественно вручала.
И  не  было 
счастливее  мальчишки,
когда  я  получал 
все  эти  книжки.
Я  их  считал 
таким  же  совершенством,
как   красочный  учебник
«Акушерство».
У  мамы  было  много 
таких  книг,
я  их  воспринимал… 
как  ученик.
Их  изучал  спокойно, 
без  затей,
каракули  вставляя 
между  строк.
Наверное,  поэтому 
спустя  полвека  смог
принять  последнего 
из  собственных  детей.
Нет  худа  без  добра… 
я  повторюсь,
но  опыт  повторять 
свой  не  берусь.
А  тетя  Капа 
лишь  качала  головой,
узнав  про  опыт 
акушерский мой.
Согласен  я  – 
мне  просто  повезло.
Меня  прикрыло 
Ангела  крыло.
И  мы  с  Максимкой  – 
не  разлей  вода.
И  Капу  с  ним 
любили  мы  всегда.
Ему  уже…  тьфу-тьфу… 
двадцатый  год.
Господь,  избавь  его 
от   всех  невзгод…
Когда  с  фашистом 
началась  война,
кто  спас  семью  большую? 
Все  она.
Как  добрая  несушка, 
собрала
под  крылышко  свое, 
кого  смогла.
Уже  с  педагогическим 
дипломом
она  родным 
руководила домом.
Кормила  всех. 
И денег  не  жалела,
хотя  сама 
как  следует  не  ела.
Придет  из  школы... 
а  еды-то  нет.
Подъели  все… 
и  ужин,  и  обед...
Ей  бабушка  чаек 
в  стакан  нальет
и  корочку 
сухую  подает.
А  тут  меня 
мамуля  родила
в  селе 
на  берегу  Оби  высоком.
Но  в скорости 
от  стариков  ушла –
у  Капы 
лучше  в  городе  под  боком.
Ну,  та  была  не  против –
что  ж,  живи.
пойдешь  трудиться  медиком. 
Плыви.
Ты  уже  выросла 
и  даже  мамой  стала,
путем  своим  идти 
пора  настала.
Сынишка 
будет  с  бабушкой  расти,
пока  вы  будете   
искать  свои  пути.
Мне  кажется, 
что  Славка  стал  худой. 
Растет  он… 
Увеличивай  надой!
Подкармливать  его, 
видать,  придется.
Ну  ты  гляди… 
она  еще  смеется.
Не  заставляй 
мальчонку  голодать!
Нам  что, 
пока  ты  поумнеешь,  ждать?
Из-за  твоих 
скупых  молочных   норм
мы  Славку 
просто  ставим  на  подкорм!
- Не  ставьте… 
Я  же  знаю,  как  кормить.
С  чего  решили  вы 
меня учить?!
Я  по  науке, 
по  учебникам  кормлю.
Сынишку  портить?! 
Я  не  потерплю…   
Ну,  пока  мать  дежурила 
в  больнице,
меня  подкармливали  все, 
кому  не  лень.
Я  потолстел 
и  ползать  стал  лениться.
Попробуй  за  троих 
питаться  каждый  день!
Но  счастье  ведь 
не  может  вечно длиться.
Война  с  собою 
голод  привела.
Сестренку  мать 
на  кладбище  снесла.
Меня,  больного, 
к  деду  повезла.
Приказ  отца 
оспорить  не  годится.
Со  смертью  деда 
с  мамой  мы  потом
поехали 
в  любимый  Капин  Томск.
И  нам 
Шпалопропиточный  завод
приют  в  медпункте 
дал  на  целый  год.
Партийной 
тетя  Капа  рано  стала.
Она  всегда 
ответственной  была.
Военная  пора 
с  семьею  привела
ее  в  село.  Работа  для  села
отныне  жизнь  ее 
до  верха  наполняла.
Она  неделями 
отсутствовала  дома.
А  как  же, 
ведь  инструкторша  райкома.
Член  партбюро. 
Такой  нелегкий  воз…
Не  каждый  бы  мужик
его  повез.
Но  как  же 
она  счастлива  была,
когда  порожек  школы 
перешла.
Мир  школьный 
был  дороже  ей  всего.
Теперь  она 
жила  лишь  для  него.
И сколько  школ 
ни  поручали  ей –
в  них  становилось 
лучше  и  светлей.
И  успеваемость  в  них 
повышалась  вдруг.
Все  это 
было  делом  ее  рук.
Вернее, 
делом  ее  сердца  и  ума.
Она  иначе  не  умела 
жить  сама.
Я  удивляюсь 
даже  до  сих  пор -
вокруг  нее  всегда 
ребячий  хор.
Директор  ли 
и  завуч  ли  она –
всегда  была
детьми  окружена.
Мы  из  Коканда 
на  короткий  срок
свалились 
в  тети  Капин  теремок.
Мне  довелось 
душой  своей  открыть:
как  это  здорово –
родных  своих  любить,
как  это  здорово –
любимым  ими  быть!
И  тетя  Капочка 
отныне – мой  кумир.
Она  мне  распахнула 
этот  мир,
я  в  нем, 
помимо  мамы  и  отца,
увидел  близкие 
и  добрые  сердца.
Село,  в котором 
жить  нам  довелось,
из  века 
Александровкой  звалось.
Когда-то  старец 
на  заимке  обретался -
прямой,  высокий, 
лысый  и  спокойный.
Он  встретил  смерть 
и  тихо,  и  достойно.
В  народе  тайной  царской 
он  остался.
Село  же 
царским  именем  зовется.
Иркутский  тракт 
неподалеку  вьется.
На  нем, 
звеня  цепями,  кандалами,
шли  мои  предки 
польские  рядами.
Я тоже  по  нему
прошел  немало,
куда  меня 
газетка  направляла.
Таежная  заимка 
развалилась.
Тропинка  к  ней 
давно  травой  покрылась.
Здесь,  в  Александровке 
заканчивал  я  школу.
Средь  медалистов  здесь 
и  мой  портрет.
По  чистому 
покрашенному  полу
на  переменах 
оставлял  я  след.
Прошло  полвека 
как  в  последний  раз
я  двери  открывал 
в  10-й  класс.
Здесь  тетя  Капа 
завучем  была.
В  районе  школа 
лучшею  слыла.
Ее  выпускники 
по  всей  стране 
достойны 
ее  памяти  вполне.
С  моим  отцом 
сошлись  ее  дорожки.
В  одном  райкоме  - 
члены  партбюро.
Но  что-то  вроде 
тихой  черной  кошки
меж  ними  тенью 
проползло  хитро.
Она  к  нам  в  гости 
часто  приезжала,
вершила  школьные, 
партийные  дела.
Она  уже  в  районе 
проживала,
а  нас  судьба 
к  райцентру  привела.
К  селу, 
что  царским  именем  зовется.
Районная  газетка 
здесь  была.
Ее  подшивка 
в  «Ленинке»  найдется.
Я  за  три  года 
там  понаписал
немало  очерков,  стихов  и  репортажей.
И  тете  Капе 
приходилось  даже
хвалить  меня   
за творческий  накал.
Наверно,  не  случайно  я 
в  Москву
отправил  документы 
для  журфака.
Позднее  с  тетей  Капой 
рандеву
уже  в  Москве 
устроил  я,  однако.
Из  Армавира 
вывез  я  ее,
уже  вдову… 
забитую…  больную -
от  дочери  приемной, 
что  живьем
съедала  поедом 
старушечку  родную.
И  ожила  она 
в  семье  моей.
И  отпрыски  мои 
в  нее  влюбились. 
Мне  легче  с  ней 
жилось  и  веселей.
В  ее  глазах 
вновь  искорки  забились.
В  конце  концов 
я  вызнал  у  нее,
что  им  с  отцом   
сдружиться  помешало.
- Да  то,  что  Анну 
я  не  удержала…
Ушла  от  нас 
и  Людку  потеряла.
Да  и  тебе  стерпеть 
пришлось  немало.
Упрямство,  вишь,   
означила  свое.
Меня  и  маму 
не  послушала  она.
Ну,  остальное… 
сделала   война.
Прости  меня, 
любимый  мой  племянник…
А  ровно  через  день 
ее  не  стало.
Она  и  мой  отец, 
как  ни  крути,
по  сотне  лет  прожили… 
без шести.
Хоть  жизнь  у  них  была 
отнюдь  не  пряник,
я,  как  они, 
прожить  хотел  бы  так,
чтоб  друг  мне  позавидовал 
и  враг.
……………………..
Я  шепот  звезд 
мерцающих  ловлю.
Мне  шепчут  души  тех, 
кого  люблю.

3.  Волчья  охота

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Ко  мне  они 
приходят  часто  сами
мелодией, 
наполненной  словами,
звучащей 
как  органные  мехи.
Задумавшись, 
с  закрытыми   глазами,
душой  я 
словно  в  сказочном  соборе
всем  существом  своим 
органу  вторю
своими 
немудреными  стихами...
……………………….
Я  вернулся, 
хоть  вы  и  не  ждали, 
что  так  быстро 
с  прогулки  вернусь.
Как  упорно 
дожди  убеждали,
что  утонет 
под  паводком  Русь.
Над  Москвой 
еще  тучами  небо
покрывается 
утром  и  днем.
Но  циклон 
вроде  как  бы  и  не был.
Дождь  грибной - 
это  память  о  нем.
Я  пройдусь 
по  Отчизны  просторам.
Я  с  Востока 
на  Запад  пройдусь.
Под  моим 
жизнерадостным  взором
расстилается 
Матушка-Русь.
Сам  я  родом 
из  центра  России,
где  над  Обью 
звенят  небеса.
Где  меня 
из  родимой Сибири
год  за  годом 
зовут  голоса.
Голоса 
моих  родичей  мертвых,
но  живых… 
пока  я  еще  жив!
Я  за  них, 
в  справедливость  упертых,
молю  Бога, 
ладони  сложив.
Где-то  здесь 
на  заросшем  погосте
похоронен 
мой  старенький  дед.
В  дом  к  нему 
был  заброшен  я  в  гости,
когда  Бог 
мне  уж  выдал  билет.
Встреча  с  дедом 
в  сознанье  мальчонки
кадром  будущей 
жизни  всплывет.
Но  до  дедовской 
теплой  избенки
будет  встрече 
с  волками  черед…
Плыл  морозный 
густеющий  вечер.
Над  вокзальцем   
«Мошково»  луна
освещала 
театр  нашей  встречи,
заменяя 
софиты  сполна.
Наш  вагончик 
как  будто  проснулся,
словно  дрожь 
от  мороза  согнал.
Дважды  дернулся, 
будто  споткнулся,
но  на  рельсах 
себя  удержал.
Кто-то  толстый 
в  тулупе  овечьем
меня  с  мамою 
с  тамбура  снял
и  кому-то 
баском  человечьим
за  задержку 
в  пути  попенял.
- Вам-то  што! 
Вы,  путейцы,  канальи!
Расписанье 
на  што  вам  дано?
Штоб  по  нем 
вы  людей  доставляли.
Смерз  ребенок… 
а  вам  все  равно!
Усадив  меня  с  мамой 
на  сено
(оно  в  дровнях 
лежало  копной),
с  матерком  своим 
всенепременным
дед  в  тулуп 
нас  укрыл  с  головой.
Положив 
себе  в  ноги   берданку
и  придвинув 
к  ногам  патронташ,
объяснил: - 
Тута  я  спозаранку
кое  с  кем 
провернул  арбитраж.
Думал,  правда,
што  все  обойдется.
Тока  чую… 
не  тот  антураж.
Пару  выстрелов 
сделать  придется.
Встречу… мать  их... 
с  берданкой  в  руках.
Не  боись… 
мать  их  так…  обойдется.
Не  догонют  они… 
мать  их  так.
Ну,  Каурка  моя, 
за  работу!
Што  ж, 
я  даром  овес  те  скормил?
Чую,  сдюжим  мы
энту  охоту, 
ведь  не  зря 
я  ружжо  захватил…
Моя  мама 
почти  не  дышала,
мои  руки 
в  свои  ухватив.
А  лошадка 
лениво  бежала,
слыша 
дедушкин  речитатив.
Вы  возили 
когда-нибудь  кошек,
ну,  допустим, 
на  вязку  к  котам?
В  темноте  кошка 
ехать  не  сможет.
Ну  не  нравится  ей 
темнота.
И  потом… 
ей  обратно  дорогу
надо  помнить 
на  всякий  случай.
Хоть  любовь 
и  угодная  Богу,
но  отход  ты 
наметь  невзначай!               
Вот  и  я 
из  тулупа  наружу
во  все  стороны 
молча  глядел
и,  вдыхая 
морозную  стужу,
от  восторга 
ну  просто  балдел.
- Деда,  глянь, 
а  вон  там  огонечки.
И  вон  там,  и  вон  там…
посмотри!
Дед  берданку  схватил:  - 
Ни  х…чки!
Мать  их  так…   
их  там  дюжины  три…
Хорошо, 
что  патроны  мне  бабка
не  забыла  с  тулупами  дать.
А  то  было  бы  щас   
нам  не  слабко…
мать  их  так… 
без  ружжа  совладать.
Погоняя 
одною  рукою 
красотульку 
каурую,  дед
стал  стрелять 
из  берданки  другою
по  «огням», 
что  стелились  нам  вслед.
- Деда,  нет  их! 
Видать,  поломались.
Ты  же  в  лампочки  эти 
попал?
Вы  бы  тоже, 
как  я,  удивлялись.
Дед  с  саней,  было, 
чуть  не  упал.
Они  с  мамой 
от  смеха  лежали.
Страх  ее 
как-то  сразу  прошел.
А  вдали 
«огонечки»  бежали, 
между  тем, 
я  их  снова  нашел.            
Вы  представьте 
такую  картину.
Над  тайгою 
звенит  тишина.
С  неба, 
словно  сквозь  темную  льдину,
наблюдает 
за  нами  луна.
По  пустыне 
таежной  морозной,
выбивая 
подковами  след,
мчит  Каурка, 
водит  от  грозной
нас  беды… 
самой  грозной  из  бед.
А  за  тысячи  верст 
на  закате
в  эту  самую  ночь 
под  Москвой
наш  упрямый 
российский  солдатик
по  «волкам»  бил, 
как  дедушка  мой.
Только  стойкость 
дивизий  сибирских,
в  подмосковную 
вброшенных  сечь,
всю  Россию 
от  полчищ  фашистских
помогла 
в  эту  ночь  уберечь.
Мой  отец  в  эту  ночь 
в  Подмосковье
много  раз 
в  штыковую  ходил.
По  снегам, 
пламенеющим  кровью,
на  «волков» 
батальон  выводил.
В сорок  пятом,
 слезами  омытом,
в  орденах 
он  вернулся  домой.
Но  до  смерти  его 
незабытым
оставался 
тот  яростный  бой.
Что  погибли 
отцовские  братья,
двое  юных, 
лихих  жеребят,
смог  с  листков  похоронок 
понять я.
Они  в  братских 
могилах  лежат.      
Валька…  где-то  в  степи 
под  Ростовом.
Обелиск  со  звездой 
там  стоит.
Мишка… 
под  Ленинградом  зарыт
на  пригорке 
под  лесом  сосновым…               
Дед  стрелял
много  раз  этой  ночью.
Я  патронов 
подносчиком  стал.
Он  меня  похвалил, 
между  прочим,
даже  матом 
кричать  перестал.
Но  когда  «огоньки» 
припустились,
нас  желая 
в  кольцо  захватить,
вдруг  в  заборе 
ворота  открылись.
Мы  в  них  вихрем
смогли  проскочить.
И  старушка 
проворная  мигом
заперла  их 
на  крепкий  засов.
Мы  ушли 
из-под  волчьего  ига.
Так  открылся  мне 
дедушкин  кров…
Мне  хотелось 
в  поэме  о  жизни
рассказать… 
деревенской  своей.
О  войне,  что  прошлась 
по  Отчизне   
смертью 
для  миллионов  людей.
Я  ребенком 
об  этом  не  ведал,
хоть  пришлось 
и  хлебнуть  мне  сполна.
Я  со  смертью 
родимого  деда
постигал, 
что  такое  война….
………………………
Я  родился 
над  Обью  в  Сибири,
где  тайга
словно  море  шумит.
Нету  края 
прекраснее  в  мире.
Это  сердце  мое 
говорит.
Семь  десятков  годин 
пролетело.
Где  я  только,  друзья, 
не  бывал.
Только тянет  меня 
то  и  дело
в  край,  где  «лампочки» 
дед  разбивал…

4. Про  меня,  про  деда
   и  про сибирскую  баню...

И  как  же  ты 
нашел  меня,  мой  стих?
Ведь  слишком 
затянулась  передышка.
Себе  сказал  я:
«Твой  фонтан  затих.
Пора  с  поэзией 
завязывать,  парнишка!»
Но  свыше  снова 
прозвенел  звонок –
его  источник 
как  всегда  неведом.
Я  снова  в  детстве 
лезу  на  полок…
в  сибирской   бане   
паримся  мы  с  дедом.
Но  я  не  буду 
торопить  сюжет.
Хочу  вернуться 
в  теплую  избёнку,
куда  меня,
полуживого  ребятенка,
привез  зимой , 
отбившись  от   волков, 
мой  дед…
…………….....................
Избенки  той 
давно  уж  нет  на  свете.
По  правде,  это  был 
сибирский  старый  дом.
Второй  этаж  жилой. 
Внизу  подклети.
Крыльцо  высокое. 
И  аист  над  гнездом.
Гнездо  устроено 
на  колесе  тележном.
Его  мой  дед 
поверх  столба  прибил.
А  столб  в  углу  двора 
он  укрепил –
поставил  в  ямку,   
притоптал  прилежно.
Я  видел, 
как  тот  аист  появился
в  конце  весны… 
перед  началом  лета.
Он  для  своей  подружки 
потрудился -
таскал  ей  веточки 
с  рассвета  до  рассвета.
Я  к  лету-то 
уже  на  ноги  встал -
куда-то  дистрофия 
испарилась.
И  с  печки  русской 
сам  спускаться  стал.
- Ну  ты  гляди-ко! –
бабушка  дивилась. -
Однако,  Леш, 
не  рано  ли,  ли  че  ли,
Славчонка  голу  жопу 
показал?
- Пущай!  Неначе 
ожил  парень,  коли
болячкам  адрес 
точный  указал.
А  ты  бы,  Нюра, 
лутше  расстаралась
скорейше  парню 
жопу-то  прикрыть.
Че,  в  тряпках  матерных 
штанов  не  оказалось?
Из   них  он  вырос? 
Ну  дак  надоть  шить!
Вы  с  Юлькой   
че-то  там  шептались 
про  юбчонки.
Да  хучь  про  платья…
матерь  вашу  так!
Дак  вы  кончайте 
бабий  ваш  бардак –
все  новы  тряпки 
кройте  для  мальчонки!
Вот  вы  в  сельпо 
намедни  прогулялись,
Вернувшись, 
улыбались  втихаря.
Каку-то  хрень, 
конешно,  постарались
там  отхватить.
Дак  вы  таились  здря.
Я  ежлиф  даже 
не  смотрю  - 
наскрозь  вас  вижу.
Все  тряпки  новые  - 
на  стол,  а  то  обижу!
Вы  наш  заказ 
мущинский  принимайте –
кроить  одежку 
внуку  начинайте…
Я  помню  эту 
швейную  машинку.
Старушка  «Зингер» 
дремлет  под  чехлом.
Я  вижу  бабушкину 
согнутую  спинку.
Она  колдует, 
сидя  за  столом.
В  руках  мелок.   
На  пальчике  наперсток.
Мои  размеры 
вносит  на  раскрой.
С  ней  дочка  Юля, 
девочка-подросток.
Я  ей  племяш,  но  мы 
как  брат  с  сестрой.
Детишек  в  теплом 
добром  доме  этом
на  двух  побольше 
было  до  войны.
Она  пришла  же, 
как  известно,  летом.
У  многих  дни 
с  ней  были  сочтены.
Война  Сибирь 
накрыла  голодухой.
С  эвакуацией 
открылась  масса  ртов.
И  накормить  всех 
край  был  не  готов.
Беда  случилась 
с  мамой-молодухой.
Характером 
с  родными  не  сошлась.
Устала  слушать 
их  советы  и  указы.
С  двумя  детьми 
одной  жить  собралась.
Война  ее 
и  сосчитала  сразу -
грудного  молока 
совсем  лишила.
Сестренка  Людка, 
голодая,  умерла.
Меня  же  с  дистрофией -
все  дела! -
в  слезах  в  больницу 
мама  поместила.
Отцу  письмо 
на  почту  полевую
на  фронт  послала, 
плача  и  горюя.
Я  помню 
то  отцовское  письмо -
времен  войны 
обычный  треугольник.
Но  каждое  словечко 
из  него  мне
в  сознанье  врезалось,
как  жаркое  клеймо.
«Мне  Людку  жаль… 
Но  дочку  не  спасешь…
Я  здесь  о  ней 
и  плачу,  и  скорблю.
Но  если  Славку 
к  деду  не  свезешь
в  Дубровино, 
приеду  -  пристрелю!
Твоей  родне  за  дочь 
представлю  счет.
А  сына  мне 
моя  родня  спасет…»
И  ведь  спасла! 
Я  с  печки  русской  сполз  - 
на  брюхе  и  наружу 
голым  задом.
Вот  так  вернуться 
к  жизни  удалось
мне  необмундированным 
парадом.
Но  как  же  новобранцу 
без  всего?
-  Поди-ка,  паря, 
я  тебя  обмерю…
Однако,  не смушшайся 
ты  таперя.
Мы  с  Юлькой  знаем, 
где  у  вас  чего.
Таки   штанишки 
я  тебе  построю.
И  рубашонку  нову 
смастерю.
Зимой  совсем  плохой 
ты  был,  не скрою.
А  щас-то  оздоровел, 
я  смотрю…
Ишь  ведь  какой!
Шшекотки  он  боится.
Однако,  я  тебя 
не  шшекочу…
Кому  кричу -  стоять! 
Не  шевелиться!
Ох,  Юлька, 
я  с  им  тожеть  хохочу…
Вот  так  жилось  мне 
в  дедовой  избенке,
среди  тайги, 
на  берегу  обском.
Запела  песню 
в  шустром  постреленке
жизнь  неокрепшим 
тонким  голоском.
Мы  хором  петь 
любили  всем  составом,
заняв  крылечко 
дружною  семьей.
А  в  это  время 
полымем  кровавым
война  уже  пылала 
под  Москвой.
И  с  нами  пели 
моих  дядей  двое.
Погодки-братья. 
Валька  и  Мишак.
Их  лиц  не  помню. 
Помню,  их  обоих
дед  с  бабой 
проводили  на  большак.
Там  на  развилке 
новобранцев  ждали
со всей  округи, 
из соседних  сел.
Грузовики 
колонною  стояли.
Парней  по  кузовам 
распределяли.
Колонна  тронулась 
с  командою  «Пошел!»
Вот  и  не  стало 
голосов  ребячьих
в  семейном  хоре  нашем 
на  крыльце.
Но  гогот  их 
и  топот  жеребячий
звучат  во  мне, 
давно  уж  не  мальце.
Денечки 
незаметно  пролетали.
Мы  с  Юлькой  их, 
конечно,  не  считали.
В  обновках-то 
я  гоголем  ходил.
-  Ну  прям  жаних! - 
дед  часто говорил.
Он  по  утрам 
с  дежурства  появлялся.
Поспав  часок, 
за  дело  принимался.
Я  был  как  хвостик 
за  его  спиной.
И  он  старался 
чаще  быть  со  мной.
Была  обоим  в  радость 
жизнь  такая.
У  нас  окрепла   
дружба  с  ним  мужская.
Мы  были  с  дедом 
не  разлей  вода.
Но  вот  пришла 
нежданная  беда –
и  горе  разлилось
вокруг  без  края…
Мы  с  дедом  корм 
овечкам  раздавали.
У  курочек 
яички  собирали.
Каурку  травкой 
я  зеленой  угощал.
Животик  Борьке-
поросеночку  чесал.
Сухарь  с  моей  ладошки
Буренка  в  миг смела
и,  подобрав  все  крошки,
лизнуть  меня  смогла.
Хоть  от  коровьей  ласки,
как  рак,  я  покраснел,
но  шерстку  ей  с  любовью
пошевелить  сумел.
- Буренка  нам  давала 
немало  молочка.
И,  вишь,  в  тебе  признала 
свово  теленочка.
Однако,  мы  с  тобою,
таперя  будем  знать,
што  в  хлев
с  пустой  рукою
не  стоит  нос  совать.
Сухарик,  сахар  -  чуешь?  -
у  баушки  проси.
И  што  у  ей  получишь -
ты  все  имя  неси.
Ну  и  скотинки  эти
с  тобой  зачнут  дружить.
А  дружба…  с  ей  на  свете
куды  приятней  жить…
Так  мне  по  жизни  дверцы
мой  дед  приоткрывал -
и  незаметно  сердце
мое  завоевал…
Вдруг  слышу  голос 
за  воротами  знакомый.
-  Хозявы,  отзовитесь! 
Кто  есть  дома?
Я  Фрося,  почтальонша.
Уж  простите…
Две  горькие  бумажки 
получите…
Входить  не  буду… 
Мое  сердце  плачет…
О  ваших  двух 
парнишках, 
плачу,  значит…
У  деда  враз 
лицо  закаменело.
Рука  прошлась 
по  сердцу  неумело.
Он  даже  как-то 
ростом  ниже  стал.
Сглотнув  два  раза, 
тихо  прошептал:
- Славчонка… 
Тока  тихо,  не шуми…
Сходи-ка 
и  бумажки  те  возьми…
С  тобой  мы 
на  крылечке  посидим…
Че  делать  дальше, 
в  обчем,  поглядим…
Я  долго  деду 
нес  бумажки  эти.
И  не  было  трудней 
пути  на  свете.
Была  в  две  жизни
от  ворот  та  тропка.
Я  плелся  к  деду
медленно  и  робко.
Мне  жгли  ладони
эти  похоронки –
омытые  слезами 
бумажонки.
Вползла  змеей
в   избенку  тишина.
С  утра  в  ней 
тихо  стало  до  темна…
Ну  то,   что  мир  в  избе 
какой-то  странный,
еще  зимой 
я  с  печки  усмотрел.
В  избе  хозяйничают 
люди-великаны,
проделать  успевают 
кучу  дел.
Вон  бабушка 
огромная…  седая…
готовит  тесто… 
хочет  хлеб  испечь.
А  дед  громадный, 
дымом  обрастая
от  самокрутки, 
ей  толкает  речь.
Она  ему 
кивает  головою -
мол,  все  понятно,  дед, 
кончай  бурчать.
А  он  все  машет… 
машет  ей  рукою
и  повторяет 
«Мать  и  перемать!»
И  тут  же  под  ногами 
их  девчонка.
Она  чуток 
поменьше  стариков.
Повыше  закатав 
подол  юбчонки,
знай,  драит  пол 
без  всяких  лишних  слов.
А  перед  печкой 
кот  сидит  на  лавке.
Ну  чистый  тигр  - 
один  в  один  масштаб.
Он  спал  со  мной, 
на  грудь  сложив  мне  лапки.
И  я  терпел, 
хотя  был  очень  слаб.
Не  знаю  уж,
серьезно  или  в  шутку,
представили  его  мне…
как  Анчутку.
Он  был  такой  большой,
пушистый,  рыжий.
Кто  мне  на  печке  той
мог  быть  Анчутки  ближе?
Я  с  печки  разглядел 
с  лампадкой  красный  угол.
А  в  нем  иконы 
сумрачный  квадрат.
Что  ожил  я  - 
Николы  в  том  заслуга.
Я  помню  его  добрый, 
мудрый  взгляд.
Мне  все  в  избе 
тогда  казалось  крупным.
Кровать  громадная.   
Огромное  окно.
В  него  луна  глазела 
взором  мутным.
Звала  к  себе? 
Мне  было  все  равно.
Такую  странность 
мировосприятья
сегодня  без  проблем 
сумел  понять  я:
Меня  у  смерти 
Ангел  отсудил
и  из  не-жизни   
в  жизнь  препроводил.
Нелегкий  переход
через  границу
он  мне  помог пройти… 
не  заблудиться.
Он  свел  меня 
с  моими  стариками -
с  их  добрыми 
и  теплыми  руками.
И  самый  светлый, 
самый  яркий  след
оставил  в  памяти  моей, 
конечно,  дед.
Пропах  насквозь  он
табаком  и  водкой.
Но  как  тепло 
мне  было  рядом  с  ним.
Он  даже  матерился
как-то  кротко,
хотя  на  вид 
казался  нелюдим.
Он  для  порядка
строжился  на  женщин.
Давал  понять:
хозяин,  как-никак!
Святой  внутри,
снаружи  не  безгрешен,
он  пил,  курил,
как  истый  сибиряк.
А  вот  со  мной, 
внучонком,  дед  менялся.
Куда-то  исчезал 
его суровый  взгляд.
Улыбку  пряча,
говорить  старался -
как  взрослые
на  равных  говорят.
Мой  лексикон  с  ним 
стал  обогащаться,
а   «Мать  и  перемать!» -
не  замечаться.
Я  из  худого,
хилого  цыпленка
вдруг  вырос
до  шкодливого  котенка,
который  стал
не  только  здоровее,
но  и  активнее,
взрослее  и  смелее.
В  меня  смогли
не  только  жизнь  вдохнуть,
но  и  иначе 
на  нее  взглянуть. 
В  избенке  вдруг 
не  стало  великанов -
открылся  мир 
без  зрительных  обманов.
Я  понял  -  странствовать 
мне  в  нем  не  надоест.
Виват,  охота 
к  перемене  мест!
Я  твердо  знал - 
на  печке  отлежусь,
штаны  надену 
и  в  поход  пущусь…
Ну,  этот  поход
начинался  с  крыльца.
Представьте  себе
вот  такого  мальца.
В  цветах  рубашонка, 
на  лямках  штаны.
Носки  на  ногах
кружевные  видны.
Их  мама  сестренке
на  рынке  сыскала.
Сестренки  не  стало –
и  мне  перепало.
Ботинки  на  вырост
она  присмотрела.
Не  очень  я  вырос,
но  это  пол-дела.
С  крыльца  я  спускался
таким  джентльменом -
Гек  Финн  с  Томом  Сойером
одновременно.
Они,  впрочем,  были
постарше  намного.
Я  раньше  их,  значит,
пустился  в  дорогу.
От  печки  от  русской
она  начиналась
и  по  крылечку
со  мною  спускалась.
Анчутка  глазищи
с  меня  не  сводил,
за  мною  как  тень
по  двору  он  ходил.
Мы  с  ним  обошли 
за  избой  все  задворки.
Он  мне  открывал
все  мышиные  норки,
в  земле  показал
все  кротовьи  жилища.
- Кроты  нам,  котам,
не  пригодны  как  пища, -
Анчутка  сказал
мне  все  это  глазами,
при  этом  презрительно
дернул  усами.
Мы  двор  шаг  за шагом
с  котом  изучали.
Мы  слушали  с  ним
как  скворчата  пищали.
Что  голод  не  тетка,
наверно,  кричали.
Кормить  их - для  папы 
и  мамы  забота.
Я  видел: 
нелегкая  это  работа. 
Птенцы  воробьев
и  детишки  скворцов.
И  аистов  дети,
в  конце-то  концов.
Котята,  щенята. 
Ну  и  жеребята…
Их  нужно любить,
защищать  и  кормить.
Без  этого  им 
нипочем  не  прожить.
Нам,  детям,   я  понял,
без  взрослых  хана.
Любовь  их  нам,  детям,
как  воздух  нужна.
Мне  в  память  запало
военное  детство.
Любовь  стариков –
дорогое  наследство…
Вдруг  вижу:  Анчутка
к  тропинке  припал
и  вчетверо  меньше
размерами  стал.
Он  глаз  от  кустов
у  стены  не  сводил –
опасность  какую-то
там  находил.
И  мне  он  об  этом
сигнал  передал.
Тревогой  наполнен
был  этот  сигнал
-  Однако  нам,  паря,
пора  удирать.
Нам  осы  готовятся
холку  надрать.
За  теми  кустами,
где  с  дыркой  заплот,
осиное  племя
живет  второй  год.
Я  с  ними  недавно
столкнулся  нос  к  носу
и  понял  -  бежать
и  бежать  без  вопроса!
Пригнись  и  готовься
включить  скоростя.
Не  трус  я,  но  осы
отнюдь  не  пустяк…
Ну,  аист  в  гнезде
не  увидеть  не  мог,
как  кот  и  мальчишка 
неслись  со  всех  ног.
Он  к  нам  из  гнезда
длинный  клюв  обратил
и  крик  вопросительный
вдруг  испустил:
-  Вы  че  там,  ребята,
спужались  ково?
Дак  че-то  не  вижу  я 
там  ничево…
Услышать  такое
нам  было  обидно.
Нам  тут  хреновато,
а  ему  там  не  видно.
С  Анчуткой  нам 
было  кого  опасаться –
от  мух  полосатых
и  злобных  спасаться.
Котище  стрелою
к  избушке  летел.
А  я  вот  отстал
и  спастись  не  успел.
Мне  шею  огнем
обожгло  раза  два.
В  траве  под  крыльцом
я  укрылся  едва.
Тут   дед  возвратился
с  дежурства  домой.
Он  враз  просчитал 
что  случилось  со  мной.
Меня  он  прикрыл 
своим  старым  плащом.
И  на  руки  взял.
И  понес  меня  в  дом.
Пока  не  спеша 
по  ступенькам  он  шел,
я  под  плащом 
три  конфетки  нашел.
Они,  как  всегда,
там  прилипли  случайно.
Они  были  сладкими 
необычайно…
Вот  так  завершился
мой  первый  поход.
Да,  шея  распухла.
Но  завтра  –  вперед!
Анчутка  и  осы…
Мой  дед  и  конфетки…
Мне  память  диктует
про  детство  заметки.
Сверяя  с  минувшим
текущие  дни,
мы  просто  хотим
оставаться  людьми.
Хотим  сохранить
дорогое  наследство –
звучащие  в  сердце
мелодии  детства.
Походов  немало
случалось  потом.
Мне  вспомнился  первый.
Который  с  котом…
Сижу  на  крыльце.
На  горячей  ступени.
От  летнего  зноя 
весь  в  коконе  лени.
Анчутка  у  ног
завернулся  кольцом.
Надысь  разобрались  мы
с  этим  «бойцом».
Сбежал  с  поля  боя,
паршивец  негодный.
Так  дед  мой  его
обозвал  принародно.
И  бабушки  тоже
запомнил  он  речь:
-  Ты  ос  энтих  мог
на  себя  бы  отвлечь!
Ты  шкурой  пушистой
от  их  защищен…
Мальчонку  подставил…
С  очей  моих  вон!
Анчутка  от  этого
гласа  народа
ходил  целый  день
как  опущенный  в  воду.
И  ночью  на  печь
ко  мне  лезть  не  решился.
Всем  спать  не  давал  -
все  урчал… копошился. 
Но  утром,  когда 
еще  был  я  во  сне,
он,  вспрыгнув  на  печку,
прижался  ко  мне.
Мурлыча,  шершавым
своим  языком
он  шею  больную
лечил  мне  потом.
Конечно,  дружка 
своего  я  простил.
Я  разом  грехи  все   
ему  отпустил.
И  вот  на  горячем
крыльце  мы  сидим
и  молча  на  мир  этот
знойный  глядим.
Звенит  над  селом,
над  тайгой  тишина.
А  где-то  взаправду 
бушует  война.
А  где-то такие  же 
избы  пылают.
Детишки  такие, 
как  я,  погибают.
Нет,  папка  мой
нас  от  врагов  защитит.
Я  знаю…  на  фронте 
он  крепко  стоит.
Такие  во  мне 
рассужденья  витают.
Я  сердцем  был  там,
где  «Катюши»  стреляют.
Где  наш  пулемет
по  фашистам  строчит…
Но  кто  это  там
по  калитке  стучит?
Анчутка  на  лапы
мгновенно  поднялся
и  тут  же  к  воротам
по  тропке  помчался.
-  Анчутка,  какой  же
ты  вырос  большой! 
Ты  был  же  мышоночком
рыжим  зимой…
Ну,  ладно,  скорей
меня  в  избу  веди -
там  все  уже  гостью
заждались,  поди.
В  военном  режиме
теперь  все  больницы.
С  трудом  удалось  мне
на  день  отпроситься…
Я  женщину  вижу.
По  тропке  идет.
В  руках  узелочек
и  сумку  несет.
Вот  бросила  все
и  к  крыльцу  побежала.
Меня  подхватила
и  к  сердцу  прижала.
Мне  вырваться  вдруг
захотелось  упрямо,
но,  запах  вдохнув,
понял  я  -  это мама! 
И  че-то  заплакать
мне  вдруг  захотелось.
Я  к  маме  прижался…
и  мне  притерпелось.
Ну,  встретили  маму
в  избе  так,  как  надо.
В  Сибири  гостям
по  обычаю  рады.
А  тут  ведь  мамаша
к  сыночку  явилась…
Хучь  через  полгода…
Ну  так  получилось…
Дак  че  жа,  с  войной-то
поездишь  не  больно...
Мальчонка-то  радый…
А  мы-те  довольны!
Да,  гостью  из  города 
встретили  славно.
И  Юлька,  и  бабушка.
Дед  и  подавно.
Анчутка  кругами 
забегал,  проказник.
Короче,  в  избушке
наметился  праздник.
На  стол  постелили
скатерочку  в  клетку.
Я  это  себе 
сразу  взял  на  заметку. 
На  этой  скатерке,
как  на  самобранке,
возникли  стеклянные 
разные  банки.
А в  банках  открылись
всем  на  изумленье
грибочки,  огурчики…
в общем,  соленья.
На  стол  и  селедка
под  шубой  легла,
собою  заняв
чуть  ли  не  пол-стола.
Капусту  душистую
нам  из  бочонка
Юляшка  достала
своею  ручонкой.
Картошка  в  мундире
дымилась  на  блюде…
Неужто  же  нами
все  съедено  будет?!
Расставлены  рюмки.
Разложены  вилки.
Мой  дед  что-то  взрослым
налил  из  бутылки.
А  с   Юлькой   нам
в  этот  торжественный  час
налил  приготовленный
бабушкой  квас.
Придвинул  к  себе  он
соломенный  стул.
Дыру  в  нем  подушкой
надежно  заткнул.
На  эту  подушку
меня  посадил.
Когда  все  уселись,
свой  тост  огласил:
-  Однако,  не  здря  ведь 
мы  тут  собралися.
В  избе  энтой  все 
наши  тропки  сошлися.
Ну,  ежлиф  по  правде,
то  в  энтой  избе 
мы,  Нюра,  все  дни 
говорим  об  тебе.
Ты  глянь  на  парнишку,
что  рядом  со  мной.
Сравни  его  с  тем,
что  привез  я  зимой!
Не  здря  мы  отбились
тогда  от  волков.
Я  пью  за  Славчонку!
Вот  тост  мой  каков…
А  после  все  пили.
А  после  все  ели.
И  все  говорили,
плясали  и  пели.
Анчутка  мотался
у  нас  между  ног.
Он  тоже  бы  спел   
и  сплясал,  если  б  мог.
И  вдруг  за  столом
все  затихло  само.
Из  сумочки  мама 
достала  письмо.
Тетрадный  листок.
Треугольником  сложен.
Такой  вот  конвертик
тогда  был  возможен.
На  фронт  или  с  фронта
их  почта  несла.
Фактически  ими
Россия  жила…
Нет,  я  не  запомнил,
что   было  в  письме.
Как  слушали  маму -
запомнилось  мне.
Мне  кажется, 
Юлька  дышать  перестала.
К  губам  кулачки
что  есть  силы  прижала.
А  бабушка  слушала,
скомкав  платочек.
В  письме  говорил  с  ней
любимый  сыночек.
А  дед…  Он  на  стуле
застыл,  как  грибок.
А  губы  дрожали…
сдержать  их  не  смог.
Табак  из  кисета
забыл  он  достать.
Бумажка  осталась
в  ладони  лежать.
Вот  мама  письмо,
наконец,  дочитала
и  тоже  платочек
из  сумки  достала.
Глаза  повлажнели.
Но  плакать  не  стала.
Че  плакать-то,  если
супружник  живой.
И  вот  пообщался
со  всею  семьей.
Жаль,  дочке  так  мало
пожить  довелось.
Увидеть  отцу  ее
не  удалось…
Но,  силы  собрав,
мама  тост  предложила.
В  него  и  любовь,
и  надежду  вложила.
-  Давайте  же  выпьем
за  наших  солдат!
Живыми  домой 
пусть  вернутся  назад!
И  тех  помянем,
кто  дожить  не  успел… -
Все  встали  тогда,
только  я  не  сумел.
На  стуле  с  подушкой
сидел  высоко.
И  было  мне  встать
ну  совсем  нелегко.
Ну,  выпили.  Сели.
Чуток  помолчали.
Чего-то  немного
еще  пожевали.
И,  как сговорившись,
«Рябину»  запели.
Любимую  всеми
на  самом-то  деле.
И  мама  запела
своим  голосочком.
Стекали  слезинки 
по маминым  щечкам.
И  бабушка  глазки
платком  вытирала.
И  Юлька  сквозь слезы
им  всем  подпевала.
И  только  мы  с  дедом
сидели…  молчали…
Мы  только  им  в  такт
головами  качали.
Не  плакать  же  нам
в  обстановке  такой.
Осталось  молчать
и  качать  головой.
Частенько  в  душевных
беседах  со  мной
мой  дед  возвращал  меня
к  мысли  одной: 
-  Запомни,  внучонок,
на  всякий  случай:
хучь  больно  -  терпи,
но  слезу  не  пущай!
А  ежлиф  слезам
все  жа  волю  ты  дал,
поплачь… Тока  так,
штоб  никто  не  видал!
Я  честно  скажу:
этот  дедов  наказ
лицо  сохранять
помогал  мне  не  раз…
Нас  бабушка  утром 
раненько  подняла.
Дед  маму  доставить
решил  до  вокзала.
Каурку  запряг  он
в  скрипучие  дрожки.
Все  гостье  сказали
«Хорошей  дорожки!»
Дорожки  той  самой  -
таежной…  прямой.
По  ней  от  волков 
мы  удрали  зимой.
Я  с  мамой  еще
на  прощанье  обнялся.
Визит  ее  к  нам,
к  сожаленью,  кончался
Мне  плакать  хотелось,
не  буду  скрывать.
Но  я  потерпел…
и  не  стал  унывать.
С  Анчуткой  нас  ждали
большие  дела.
Другою  в  избушке
быть  жизнь  не  могла!
Рассвет  на подходе…
Все  то  же  крыльцо.
На  нем  та  же  пара
друзей  налицо.
Один  из  них -  рыжий 
зевающий  кот.
Второй  -  это  я,
стрикулист  еще  тот.
 С  котом  на  ступеньке
холодной  сидим,
иа  мир  досыпающий 
молча  глядим.   
К  реке по  проулкам
сползает  туман.
Ночь  медленно  тает,
как  сонный  дурман.
Вот  солнце  макушку
сосны  обожгло.
И  вроде  с  Анчуткой
нам  стало  тепло.
Село  оклемалось
от  дремы  ночной,
готовиться  стало 
к  работе  дневной.
Вот  стадо  мычащей
волной  привалило,
и  Юлька  Буренке
ворота  открыла.
Каурке,  конечно  же,
очень  завидно.
В  конюшне  остаться
лошадке  обидно.
Я  позже  нарву 
посвежее  ей  травки..
А  дед  ей  насыплет
овса  для  затравки,
подбросит  ей  в  ясли
душистого  сена,
расчешет  ей  гриву
и  хвост  непременно.
А  я  потихоньку,
в  добавок  к  овсу,
кусочек  ей  сахара 
преподнесу.
Все  это  Каурка
водичкой  запьет
и  мне  в  благодарность
на  ушко  всхрапнет.
С  Анчуткой  мы  ждем, 
когда  с  вахты  ночной
с  берданкой,  в  плаще
дед  прибудет  домой.
Мечтаю  раскрыть  я
важнейший  секрет:
ну  где  же  он…
этот  источник  конфет?
Откуда  они 
у  плаща  под  полой
берутся  во  время
работы  ночной?
Мы  долго  с  Анчуткою
так  рассуждали.
Сидеть  надоело.
И  мы  побежали.
К  воротам.  В  калитку
промчались,  как ветер.
Я  издали  деда 
фигуру  заметил.
Увидев  нас,  он
даже  не  удивился.
Свой  плащ  расстегнул
и  приостановился.
- Однако,  ты,  паря,
уж  точно  здоров.
Кота  обгоняешь
на  десять  шагов.
Таки  бегуны
в  твоем  возрасте  редки.
Награду  ты  знаешь -
конечно,  конфетки!
Давай-ка  под  плащ
побыстрей  залезай.
Конфетки  на  месте?
Ну  дак  забирай!
Ты  спрашивал, 
где  я  беру  это  чудо?
Однако,  скрывать
эту  тайну  не  буду.
Назавтра  отгул 
у  меня  на  работе.
Сходить  кой-куда,
ты  со  мною  не  против?
Оденемси  мы  с  тобой
быдто  на  праздник.
Куды  мы  пойдем?
Дак  узнаешь,  проказник!
А  утром  Анчутка 
со  мной  попрощался.
Мы  с дедом  ушли,
а  он  дома  остался.
Шагали  мы  с  дедом,
как  будто  гуляли.
Я  видел  -  нас  ноги 
к  реке  направляли.
Поднялись  на  холм  мы
тропинкой  крутой.
И  запах  почуяли…
сладкий  такой.
Увидел  я  длинный
с  колоннами  дом.
Он  прочно стоял
на  обрыве  крутом.
Забор  высоченный.
Калитку  в  воротах 
открыл  дед  ключом 
в  полтора  поворота.
- Ты  знаешь,  у  дома
хозяев  немало
в  минувшем  столетии
поперебывало.
В  гражданской  здесь 
были  Колчак,  белочехи.
От  красных  сбегли, 
получив  на  орехи.
А  после  гражданской
без  всяких  затей
устроен  здесь  дом 
для  бездомных детей.
А  что  здесь  сейчас,
убедишься  ты  сам.
Не  веришь  ты  носу,
поверишь  глазам!
-  Мы  с  фабрикой  вас 
познакомить  хотим.
Халаты  накинем
и  в  цех  поспешим…
У  женщины,  встретившей 
нас  на  пороге,
и  голос  был  мягкий,
и  взгляд  был  нестрогий.
Наверное,  с  дедом
знакома  давно.
Соседка…  Землячка…
Не  все  ли  равно?
- Знакомиться  будем?
Зови  тетей  Машей.
Я  главный  технолог
на  фабрике  нашей.
Ты  спросишь,
а  что  выпускает  она?
Да  то,  в  чем  нуждается 
мир  и  война!
Конфеты-подушечки 
мы  выпускаем.
И  все  их  на  фронт…
для  солдат  отправляем.
Вот  видишь  -  вдоль  цеха
конвейер  ползет.
Девчонкам  в  халатах 
уснуть  не  дает.
У  них  тут  хватает
работы  у  всех.
Вот  банок  десятки 
открыть  без  помех -
с  повидлом,  с  вареньем
малинным,  брусничным,
клубничным  и  розовым,
и  земляничным.
Всей  сладостью этой 
большие  шприцы
девчонки  наполнят…
Они  молодцы!
Вот  массу  горячую
из  карамели 
катки  макарониной 
сделать  успели.
Я  тетю  Марию
внимательно  слушал.
Но  главными  были 
глаза,  а  не  уши.
Повидлом  наполнена 
вся  колбаса -
шприцы  поработали
четверть  часа.
А  дальше  стальные
ножи-резаки
чекрыжут  в  момент
колбасу  на  куски.
Куски  эти  тут  же
под  пресс  попадают
и  тут  же  подушечками
выплывают.
А  как  же  отсюда
подушечки  эти
очутятся  в  нашем
семейном  секрете?!
С  вопросом  таким
я  на  деда  смотрю 
и  от  возбуждения
просто  горю.
-  Все  просто,  внучонок.
Секрета  здесь  нет, -
с  улыбкой  погладил
макушку  мне  дед.
-  Конфетки  еще
не  успеют  остыть,
как  Маша  к  плащу
их  спешит  прилепить.
Ночами  я  фабрику
здесь  сторожу. 
Периметром  двор 
вкруг  ее  обхожу.
Кружу  я  вкруг  дома
в  плаще  до  рассвета
и  помню:  для  Славки
со  мною  конфеты!
-  Мне  так  захотелось
вам  с  дедом  помочь,
что  фокус  конфетный
пришелся  точь  в  точь.
Когда  к  вам  пришли
на  ребят  похоронки,
душой  я  была 
возле  вашей  избенки.
Ведь  ваши  парнишки
с  моим  уходили.
Иван  пока  жив…
а  вот  ваших  убили… -
Мария  к  нам  с  дедом
лицом  обернулась
и  очень  печально так
нам  улыбнулась.
Он  молча  Марию
за  плечи  обнял
и  нежно  слезинки
с  лица  ее  снял.
-  А  помнишь,  Мария,
как  наши  мальчишки,
читали  по  очереди 
все  твои  книжки?
Ты  библиотечку 
в  их  школе  вела…
И  жизнь  у  ребят
интересной   была…
И  Юлька  трещала
всегда  про  тебя...
Тебя  мои  дети
приняли  любя… 
В  конфетном  цеху
среди  банок  и  полок
стояли,  обнявшись,
внук,   дед  и  технолог.
И  канули  в  Лету
все  тайны,  секреты.
И  главными  были
совсем  не  конфеты.
Пылала  на  Западе
где-то  война.
Жила  в  напряжении
наша  страна.
Все  знали,  за  что
проливается  кровь.
За  то,  что  в  народе
зовется  ЛЮБОВЬ…
Мне  это  заветное
чувство  привили.
Привили  лишь тем,
что  сердечно  любили…
Анчутка-дружок 
у  ворот  нас  встречал.
Ходил  колесом
и  тихонько  урчал.
С  ним  утром  мы  двор
«от»  и  «до»  прошерстили.
Чердак  и  сарайчики
не  пропустили.
Обнюхан  был  погреб 
от  дна  до  покрышки.
Сверкали  глазенки
кота  и  мальчишки.
Азарта  с  лихвой
в  нас  вселила  природа.
Но  вот  наступил
и  черед  огорода.
Сейчас  мне  понятно:
он  был  небольшим.
Но  нам  он  казался
огромным  таким.
Спускался  он  круто
от  самой  избенки
к  реке,  где  в  песочке
дремали  лодчонки.
До  них  не  дошел  еще 
глаз  наш  с  котом.
Даешь  огород!
А  лодчонки  потом…
И  банька,  чей  сруб
на  краю  огорода
укрылся  под  сенью
елового  свода,
пусть  будет  потом…
А  пока  нас  с  котом
словно  деда  плащом
с  головою  накрыло.
Зеленое  царство
друзей  окружило.
Здесь  был  полумрак.
Сильно  пахло  землей.
И  зелень  сплошной
поднималась  стеной.
Анчутка  недолго
таращил  глаза.
Вот  только  что  был…
и  исчез,  егоза!
Видать,  мне  судьба
в  одиночку  идти
и  в  джунглях  зеленых
дорогу найти!
И  вскоре  я  знал:
в  огороде  порядок.
Шагал  я  вдоль  четких
бесчисленных  грядок.
Я  с  них  урожай
осторожно  снимал.
Про  Робина  Крузо
еще  я  не  знал.
Теперь  представляю
что  чувствовал  он,
когда  в  одиночество 
был  погружен.
Наверное,  он,
как  и  я,  удивлялся,
сколь  щедрым  и  вкусным
сей  мир  оказался.
Гороха  в  стручках
я  сжевал  с  полстакана.
Он  вьется  по  палочкам,
словно  лиана.
Подпорок  не  нужно
для  роста  бобов.
Наполнил  я  ими
карманы  штанов.
Признаюсь,  весьма
я  тогда  удивился,
когда  парничок
из-за  грядок  открылся.
От  солнца  мой  дед 
его  рамой  прикрыл.
Под  ней  я  огурчиков
пару  нарыл,
зеленых… пупыристых…
хрупких  и  сладких…
Почистил  я  их
о  штаны  для  порядка.
Подолом  рубашки
протер  и  морковку.
При  этом  пришлось 
проявить  и  сноровку.
Рубашка  в  штаны
глубоко  заправлялась
и  из-за  лямок
с  трудом  доставалась.
Но  мыслей  про  грязь, 
про  микробы,  бациллы,
признаюсь,  мне  в  голову
не  приходило.
Мне  нравилось
просто  ходить  и  жевать.
И  больше  мне 
нечего  было  желать!
Тут  кот  весь  в  репьях
словно  с  неба  свалился.
-  Я,  паря,  с  мышами
чуток  повозился.
Ты  знаешь,  мы  с  голода
здесь  не  помрем.
Лягушек,  конечно,
мы  в  счет  не  берем…
Но  тут  нас  с  Анчуткой   
к  обеду  призвали.
И  бабушкин  суп
мне  с  добавкой  давали…
И  котик  умял   
три  куриных  котлетки…
Так  разве  сегодня
едят  наши  детки?!
Тот  день  не  закончился
нашим  походом,
нашей  экскурсией 
по  огороду.
Опять  на  крыльце
мы  с  Анчуткой  сидим.
Обед  перевариваем
и  молчим.
А  че  говорить  тут?
Мы  плотно  поели.
Теперь  отдохнуть  бы, 
на  самом-то  деле…
Какие-то  мысли
лениво  толкутся…
Ну.  скажем,  откуда
детишки  берутся?
Ну,  скажем,  Анчутка!
Откуда  он  взялся?
Откуда  со  мной
на  печи  оказался?
Ну,  ладно,  наседка
на  яйцах  сидит,
за  их  поведением
строго  следит.
Цыплята  ее 
из  яичек  берутся
и  между  собой
из-за  кашки  дерутся.
А  у  Буренки
откуда  теленок?
Откуда  в  конюшню
проник  жеребенок?
Откуда  у  Хрюши
табун  поросяток?
Я  знаю,  откуда
ватага  утяток.
Однако,  там  тоже
наседочка  утка
с  яиц  не  поднимется
ни  на  минутку,
пока  не  проклюнутся
дружно  утята,
такие  же  ушлые,
как  и  цыплята.
У  аистов  тоже
не  вижу  секрета –
не  сходят  с   яиц 
эти  птички  пол-лета…
Но,  скажем,  откуда
вот  я  появился?
Зимой  я  у  деда 
в  санях  очутился.
А  до  саней 
я  в  больнице  лечился.
А  до  больницы-то
где  находился?
Дома  у  мамы?
А  в  доме  откуда
такое,  как  я, 
появилося  чудо?!
-  Вот,  паря,  ответ  мой
на  ентот  вопрос:
тебя  нам  единожды
аист  принес…
За   Обью  летал –
все  искал  себе  жонку.
Ну,  жонку  нашел  он,
а  с  ней  и  робенка.
Ну,  то  ись,  тебя.
Ты  в  гнездо  не  вмещался.
Ну  аист  тогда 
к  нам  в  избу  постучался…
У  деда  усы
хитровато  дрожали.
В  глазах  огоньки
озорные  сверкали.
Он  мне  преподнес
эту  детскую  сказку,
хоть  видел  серьезную 
в  ней  неувязку.
Ведь  аист  на  юг
в  сентябре  улетает.
С  собой  молодняк
и  жену  забирает.
Как  мог  он  меня
принести  в  ноябре,
когда  его  не  было 
здесь  в  сентябре?!
Друзья! Я прошу  вас
меня  извинить.
Легко  было  деду
меня  охмурить.
Что  взять  с  малыша?
Я  ведь  дней  не  считал.
Но  что  я  ноябрьский,
от  матери  знал.
Я  это  сейчас –
с  высоты  своих  лет
анализирую 
дедов  ответ.
Мудрейший  старик
отодвинуть  хотел
ребенка  от  взрослых
серьезнейших  дел.
Всему  свои  сроки -
он  так  рассуждал
и  сказкой  от  жизни
меня  ограждал.
А  жизнь-то  в  те  годы
суровой  была -
людей  миллионами
не  берегла.
Ведь  дед  мой  и  бабушка
трех  сыновей
на  фронт  из  избы
проводили  своей!
Двоих  уже  нет.
Только  третий  вернется.
А  скольких  Россия
сынов  не  дождется?!
И  так  ли  уж  важно
знать  точно,  откуда
явился  внучок  их,
любимое  чудо?!
Ведь  главное  тут,
что  живой  он,  живой,
а  смерть  ведь  была 
над  его  головой.
А  дети…  они 
любопытные  дети… 
Им  вынь  да  положь -
кто  они  есть  на  свете!
- Однако,  нам,  дед,
не  помогут  тут  сказки.
У  Славки  по-взрослому
светятся  глазки.
У  ентих  детей,
что  со  смертью  встречались,
способности  раньше
других  намечались.
Они  же  ведь  раньше
умнеют,  взрослеют…
И  правду  от  лжи      
отчекрыжить  умеют. -
У  бабушки  тоже
смеялись  глаза.
Я  видел -  ей  было что
мне  рассказать.
Рассказ  ее  был
так  доходчив  и  прост,
что  ясным  мне  стал
этот  сложный  вопрос.
-  Ты,  внучек,  с  котом
посетил  огород.
Увидел,  как  много
всего  там  растет.
Но  с  Юлькой  к  весне-то 
мы  кажинный  год
рассаду  готовим
на  наш  огород.
Рассада  -   росточек
из  почвы  идет.
Бумажный стаканчик 
ему  подойдет.
Я  семечку  пальчиком
в  землю  воткну.
Стаканчик  поставлю   
поближе  к  окну.
И  Солнышко  землю
в  стаканчике  греет,
и  семя  в  росточек
развиться  сумеет.
Вот  стали  твои
мама  с  папой  встречаться…
И  ну  целоваться…
И  ну обниматься...
А  Солнышко  с  неба
на  енто  смотрело
и  лучиком  маме 
животик  согрело.
И  звездочку  вбросило
в  кружку  с  водой, 
маманьку  подняв
на  ночной  водопой. 
Спросонья  она
эту  кружку  взяла 
и  воду  с  звездой 
из  нее  испила.
Ей  свыше  приказ -
эту  воду  испить
и  в  срок  себе
звездного  сына  родить.
Пупочек  маманьке
врачи  развязали.
Животик  раскрылся –
тебя  и  достали.
И  так  же  сестренка
была  рождена.
Да  жаль  вот -  пожить
не  дала  ей  война…
Ведь  не  для  войны 
на  земном  ентом  свете
от  Солнца  и  звезд
нарождаются  дети.
Война  убивает 
и  нас,  стариков,
когда  забирает
внучат  и  сынков...
Я  долго  с  Анчуткой
сидел  на  крыльце
и  думал  о  маме
своей  и  отце…
о  Солнышке…  звездочке…
и  о  войне…
А  также  об  аисте
думалось  мне…
Красивую  сказку
поведал  мне  дед.
На  сложный  вопрос
дал  простой  мне  ответ.
Сейчас-то  я  знаю, 
что  взрослым  с  детьми
не  так  уж  легко   
оставаться  людьми,
готовыми  в  сложном 
простое  увидеть,
и  все  объяснить,
и  ничем  не  обидеть…
Но  мысли  мои
разом  вдруг  оборвались.
Какие-то звуки 
над  нами  раздались.
Глаза  мы  с  Анчуткою
к  небу  подняли
и  чудо  летящее
там  увидали.
На  двор  прямо  к  нам      
аистенок  слетал.
Спланировать  смог.
Но  почти  что  упал.
Траву  не  косили,
она  подросла,
посадку  смягчив,
аистенка  спасла.
И  он,  приземлившись,
крутил  головой
и  крылья  топорщил –
мол,  я  боевой!!!
Анчутку  нежданный
визит  не  смутил.
Он  хвост  свой
колючим  ершом  распустил.
На  цыпочки  встал.
Спину  выгнул  дугой.
И  к  гостю  запрыгал
подковой  кривой.
Глядеть  на  кота
я  без  смеха  не  мог.
Я  явственно слышал
его  монолог…
- Ну  че  тебе,  паря,
в  гнезде  не  сиделось?
По  репе  словить
тумаков  захотелось?
Дак  щас  я  такую
проблему  решу -
не  буду  на  клюв  тебе 
вешать  лапшу!
Послушай,  ты,
наглая,  глупая  птица!
Тебе  захотелось
нарушить  границу.
Такого   никто
у  нас  не  ожидал:
ведь  это  же  между…
народный…  скандал!
Анчуткины  вопли
неслись  по  ограде.
Кот  в праведном  гневе
был  неумолим:
-  Земельки  чужой
мы  не  хочем  ни  пяди,
но  и  своей 
хрен  кому  отдадим!
Все  петь  эту  песню
любили  в  избенке.
Нам  кот  подпевал  ее
под  патефон.
Теперь  оттопыриться 
на  аистенке
под  этот  мотив
запланировал  он.
Но  наш  визитер
был  на  редкость  спокоен.
Бушующий  кот
его  не  испугал.
И  в  этом  птенец
проявился  как  воин.
Крылатого  парня
я  зауважал 
Когда,  издавая 
безумные  вопли,
Анчутка  к  птенцу
на  вершок  подскочил,
тот  точным  ударом
длиннющего  шнобля
кота  по  макушке 
на  раз  отключил.
Анчутка  в  траву
рыжей  мордой  уткнулся.
Наверное,  искры
в  глазенках  считал.
А  через  минутку
он  словно  очнулся,
стыдливо  мяукнул…
и  тут  же  пропал.
Я  знал…  нету  равных
с  ним  соревноваться,
когда  он  задумает
в  прятки  играть.
Своею  способностью
маскироваться
он  и  воспользуется,
чтобы  удрать.
А  я  не  спеша
подошел  к  аистенку.
Присел  перед  ним
и  ладонь  протянул.
Птенец  потрещал
своим  клювом  легонько
и  сам  мне  навстречу 
спокойно  шагнул.
Он  мне  дружелюбно
проверил  карманы.
Мол,  нет  ли  чего  в  них,
помимо  бобов?
Бобы-то он  тут же
склевал,  как  ни  странно.
Я  понял,  что  гость
пообедать  готов.
На  собственной  шкуре, 
что  голод  не  тетка,
успел  я  почти  что
с  рожденья  узнать. 
Поэтому  знал  я - 
лягушек  с  охоткой
из  рук  моих  будет
птенец   получать.
-  Стой  здесь!  Подожди!
Буду  через  минутку…
Я  тут  же,  как  призрак,
исчез  с  его  глаз.
И  наш  огород  обеднел
не  на  шутку  - 
исчез  в  нем  лягушек
двухдневный  запас.
Протягивал  гостю
я  их  по  три  штуки,
А  он  их  подкидывал,
будто  жонглер,
и  тут  же  глотал.
И  смотрел  мне  на  руки.
Смотрел,  не  мигая.
как  гипнотизер…
Вдруг  чувствую,
ног  моих  что-то  коснулось.
Смотрю…  чудо  рыжее
к  жизни  вернулось.
Глаза,  словно  щелки.
Как  щетка  усишки.
А  перед  ним  -
три  недвижные  мышки.
-  Анчутка?!  Ты жертвы
принес  для  кого?
Неужто  простил ты
врага  своего?!
Вот  уж  чего 
от  тебя  я  не  ждал…
Что  друга  ты 
в  мнимом  враге  увидал!
Весь  вечер  втроем 
по двору  мы  бродили.
Птенцу  мы  лягушек,
мышей  находили.
И  поняли  скоро,
что  наш  визитер,
и  сам  их  ловить
очень  даже  востер.
Ну,  правда,  без  лишних 
вопросов  Анчутка 
старался  держаться
чуток  позади.
Кот  помнил:  у  аиста
носик  не  шутка -
вот  пусть  и  шагает
он  с  ним  впереди.
Мой  дед  между  тем
на  крыльце  угнездился.
Сидел,  как  всегда,
с  самокруткой  в  зубах.
Но  вот  он  поднялся,
с  крылечка  спустился 
и  скрылся  в  сарайчике…
там…  на  задах.
А  через  минутку
он  с  лестницей  вышел.
Смотрю…  направляется
прямо  к  столбу.
К  столбу,  на  котором
гнездо  вместо  крыши –
в  нем  аисты  смотрят
на  нашу  гульбу.
-  Ну все… Погуляли…
Однако,  внучонок,
любому  гулянью 
приходит  конец…
В  свой  дом  возвернуться
должон  аистенок.
Его  заждалися
и  мать,  и  отец.
Знашь,  паря,  вы  с  им, 
как  двойняшки  похожи…
Ты  тожеть  птенец, 
тожеть  пал  из  гнезда.
Давай-ко  мы  нашему
гостю  поможем
домой  возвернуться,
а  то  ить  беда…
Дед  бережно  на  руки
взял  аистенка,
По  лестнице  с  ним
поднялся  до  венца.
И  аккуратно,
как  в  зыбку  ребенка,
в  родное  гнездо
опустил  беглеца…
Мой  дед,  сибиряк,
самый  мудрый  на  свете, 
вернул  меня  к  жизни
своей  добротой.
Простите,  но  в  то,
что  мы  аиста  дети,
я  верю  сейчас…
несмотря  ни  на  что…    
-  Однако,  Алеш,
погляди  -  уже  осень!
Листочки  рябины
желтеют  уже…
-  А  будто  вчера  мы 
траву  на  покосе
собрали,  расставив 
скирды  на  меже…
-  Дак  че  же,  таперя 
айда  на  картошку?
Ее  в  огороде
копать  да  копать…
-  Однако,  в  четверг
и  зачнем  понемножку,
штоб  к  баньке  субботней
свободными  стать.
-  Да  што  ты,  Алеш,
не  успеем  к  субботе.
Ты  как  в  пятилетке –
«Догнать!!! Перегнать!!!»
Нас  взрослых  лишь
двое  на  энтой  работе.
Ты  че,  нас  в  стахановцы
думашь  вписать?!
-  А  Юлька…  Ты,  Нюра,
об  ей  забываешь.
Ведь  деушке  скоро
пятнадцать,  ведь  так? 
А  Славка…  Ну  ты  же
сама  понимаешь –
он  шустрый,  за  им
не  угнаться  никак…
-  Дак  ты  уж  ему
дай  полегше  лопатку.
Ить  он  же  как  тот
аистенок  худой…
-  Я  видел  -  летают
вовсю  аистятки.
И  с  ими  дружок  наш -
тот  гость  боевой.
-  Который  Анчутку
тогда  успокоил?
Однако,  потом
подружился  с  им  кот.
А  Славку  он  дружбой
своей  удостоил.
Как  мыслишь,  проститься 
к  нам  аист  придет?
-  Должон…  по  идее.
Мы  с  им  обошлися
со  всем  человеческим 
нашим  добром.
Вот  ежлиф  запомнить
его  он  сумеет,
придет  не  один - 
всей  семьей…  впятером!
-  Да,  жалко  нам  будет
с  имя  расставаться.
Усадьба  им  стала 
родимым  гнездом.
Пришло,  видать,  время
им  в  путь  собираться.
Пусть  знают  -  весной
мы  обратно  их  ждем…
Я  диалог  этот
бабушки  с  дедом
подслушал  случайно,
когда  на  крыльце
с  Анчуткой  устроился 
после  обеда…
с  теплом  в  животе,
с  дремотой  на  лице…
Как  дед  и  сказал,
мы  два  дня  на  картошке
с  утра  и  до  вечера
гнули  спину.
Трудились  все  пятеро
не  понарошке.
Кот  тоже   картошину
вырыл  одну…
С  лопатой  возиться
мне  поднадоело
минут  через  десять.
Или  через  пять.
Она  на  руках
у  меня  тяжелела –
да  так,  что  мне  было
ее  не  поднять.
Ну  дед  поручил  мне
другую  работку.
-  Не  можешь  лопатой –
руками  копай…
Ну  тут  мы  с  Анчуткой 
трудились  в  охотку.
Кот  рыл  не  картошку -
мышей,  шалопай…
А  я  с  каждым  клубнем,
как  с  вырытым  кладом,
носился  кругами,
как  тот  жеребец,
который  с  Кауркой
на  пастбище  рядом
о  чем-то  секретном
шептался,  шельмец…
-  Над  кажной  картошиной,
как  над  брульянтом,
плясать  дикарем
ты  ишо  не  устал? -
Задав  мне  вопрос,
дед  бечевкой,  как  бантом,
мешок  огромадный
завязывать  стал.
-  Ну  радует  парня,
што  стока  картошки
собрали  мы  нонче…
Ить  за  два-то  дня! –
У  бабушки  голос 
усталый  немножко.
Она,  как  и  дед,
очень  любит  меня.
-  Дак  все  мы,  однако,
бригада  што  надо! -
Прищурив  глаза,
улыбается  дед.
-  За  это  в  субботу
нам  баня  награда.
А  седни  об  ней  вот
подумать  мне  след.
Воды  натаскать.
Подготовить  дровишки.
Ить  русская  баня 
впервой  для  мальчишки.
Пущай  для  него
баня  праздником  будет,
его  опосля  он
вовек  не  забудет…
- Но  ежлиф  ты  парня
да  сходу  в  жарищу,
потом  не  приманишь
его  и  за  тыщу.
Ведь  ты  на  полок-то
в  ушанке  влезаешь,
пимы…  рукавицы   
не  здря  надеваешь.
Нет,  в  баню  таку
гнать  парнишку  негоже.
Боюсь  я,  он  там 
окачуриться  может.
Ты  вспомни,  когда
от  волков  вы  примчали,
парнишку  в  печи
мы  с  тобой  согревали.
Он  еле  дышал…
Был  сосулькой  холодной… 
Он  в  устье  печи
помещался  свободно…
Там  было  тепло…
Он  лежал  на  соломке
и  тихо  гундел
голосочком  негромким…
И  было  ему  там,
я  чаю,  неплохо…
Вот  в  бане  какой
оклемалася  кроха.
А  ты  его  щас
адским  паром  спужаешь…
И  риску  внучонкину
жизнь  подвергаешь… 
- Да  тьфу  на  тебя!
Што  ты,  старая,  мелешь?!
Лопочешь  ты  мягко,
да  жестко  вот  стелешь!
Внучонку  понравится 
париться  в  бане.
Он  деду  поверит.
А  дед  не  обманет!
С  парнишкою  седни
у  нас  куча  дел.
Дрова  наколоть
и  воды  наносить.
Ты  знаешь,  я  сам  бы
все  это  успел.
Да  к  бане  мальчонку
хочу  приобщить. 
Пущай  он  увидит
своими  глазами,
как  баньку  готовят
гостей  принимать.
Как  топку  наполнят
сухими  дровами.
Как  дымом  парную
зачнет  заполнять.
Он  облаком  черным
к  стенам  прилипает,
В  окно  уходя,
запах  свой  оставляет.
Проветрив  парную,
и  двери,  и  окна, 
на  час  уходя,
закрываю  я  плотно.
Вот  русская  баня
теплом  наполняется.
В  Сибири  же  черной
она  называется.
С  древнейших  времен 
наши  предки  славяне
крепили  и  тело,  и  дух
в  такой  бане…
Все  это  я  внуку 
хочу  рассказать.
Ну  и,  конешно  же,
все  показать…
Мы  с  дедом  проделать
все  с  банькой  успели.
Я  видел,  как  камни
от  жара  краснели.
Я  сам  из  ковша
их  водой  поливал.
А  дед  мой  с  улыбкой
за  мной  наблюдал.
Анчутка  от  баньки
сидел  в  отдаленье,
не  пряча  в  глазах
своих  недоуменье.
-  Вы  че,  на  картошке, 
робята,  устали?!
Вы  в  энту  жарищу
войдете  едва  ли.
Шевелитесь... 
как  перед  спячкой  медведи.
А  вас  между  тем
посетили  соседи…
Ну  те,  што  в  гнезде
на  столбе  обретались…
Они  с  вами,  вроде, 
проститься  собрались…
Им  бабушка  с  Юлькой
сготовили  кашу…
Ведерко  поставили
с  чистой   водицей…
За  вами  послали,
с  имя  штоб  проститься…   
Вас  ждут  с  нетерпением
женщины  ваши!
Мы  с  дедом  Анчуткин
сигнал  восприняли
и  по  огороду
к  избушке  погнали.
Анчутка,  конечно,
нам  вслед  поспевал.
Он  и  не  спешил,
но  и  не  отставал.
А  я  торопился 
увидеться  с  ними  –
такими  смешными
друзьями  моими…
Я  вот  что  увидел,
ворвавшись  на  двор…
Картина  стоит
у меня  до  сих  пор…
Перед  крылечком
торжественно  в  ряд
все  пятеро  аистов
молча  стоят.
Попили…  поели…
увидели  нас…
И  тут  же  пустились
в  неистовый  пляс…
На  тонких  ножонках
пустились  вприсядку…
Их  красные  клювы
трещат  для  порядку…
Расправивши  крылья,
ведут  хоровод…
С  восторгом  глядит 
на  все  это  народ…
Я  понял,  о  чем 
гости  нам  говорят…
Они  за  добро  наше
нас  благодарят…
А  наш  аистенок
уж  ростом  с  отца.
С  трудом  узнаю 
в  нем  былого  птенца…
Он  так  же,  как  раньше,
ко  мне  подошел
и  клювом  в  кармане
горошек  нашел.
И  голову  мне 
положил  на  плечо.
И  стало  на  сердце
мне  вдруг  горячо.
Ко  всем  четырем
нам  птенец  подбегал
и  что-то  на  ушко
всем  нам  протрещал.
Вниманьем  он
не  обошел  и  Анчутку  -
он  выкроил  с  ним
для  прощанья  минутку.
И  это  общение
было  не  жестким –
он  клювом  погладил
котяру  по  шерстке.
Анчутка  потерся
об  носик  птенца  -
весь  вечер  мурлыкал 
потом  без  конца.
И  долго  мы  с  дедом
потом  вспоминали,
как  аисты  стрелами 
в  воздух  взлетали,
как  в  клин  пролетавший
спокойно  вошли,
как  их  перестало 
быть  видно  с  земли…
- Ну  вот  што,  девчата, -
промолвил,  мой  дед. –
Идите-ка  в  баню.
Попарьтесь  как  след.
А  мы,  мужики,
опосля  подойдем.
Надеюсь,  парную
в  порядке  найдем…
С  той  осени
много  воды  утекло.
Пургою  мне  голову 
всю  замело.
Немало  я  в  жизни 
уроков  извлек.
Но  помнится  мне 
самый  первый  урок.
Сегодня,  в  свои
седовласые  лета,
открою  вам  три 
его  главных  секрета.
Вот  первый  секрет -
в  нем  сама  ДОБРОТА.
Какая  чудесная
это  черта…
Давно  бы  у  жизни
я  был  за  чертой,
не  будь  окружен  я
такой  добротой!
Секретом  вторым
оказалась  ЛЮБОВЬ.
Ну  как  без  нее
я  родился  бы  вновь?!
И  русская  баня,
и  русская  печка 
согретыми  были 
любовью  сердечной.
Облит  я  был  ей
как  живою  водой.
И  вот  я  седой, 
но  внутри  молодой!
Спросите,  а  что  же 
за  третий  секрет?
А  он  в  КРАСОТЕ –
будет  мой  вам  ответ.
Повсюду  мы  можем 
увидеть  ее,
но  каждый  при  этом
увидит  свое.
Три  слова:  ЛЮБОВЬ…
ДОБРОТА… КРАСОТА…
Какая  же  в  них
глубина… высота!
Они  для  меня
как  волшебный  кристалл.
Три  грани  единства.
Начало  начал…
-  Пущай  уж  попарится 
женский  народ!
А  ты  пока,  паря,
шмыгни  в  огород.
Мы  там  возле  бани
малину  сажали.
Дай  Боже,  штоб  птички 
ее  не  собрали.
С  собою  вот  энтот 
возьмешь  туесок.
А  я  подойду  к  тебе
через  часок.
И  вот  што…  Ты  ягоду
ешь - не  стесняйся,
ить  в  ей  витамины,
ты  их  набирайся. - 
Мой  дед  не  сидел
ни  минуты  без  дела.
От  лени  меня 
отучал  он  умело.
И  вот  что  он  правилом
видел  железным:
«Робенок  для  здрослых
должон  быть  полезным.
К  труду  его  надоть 
с  ранья  приучать.
Побольше  любить
и  поменьше  ворчать!»
Ну,  я  возле  бани
в  малинник  забрался
и  ягодой  сладкой
вовсю  наслаждался.
Я  как  медвежонок
в  малине  укрылся.
От  внешнего  мира   
я  здесь  затаился.
В  малине  сидел
и  на  баньку  глядел.
Короче,  от  счастья
я  просто  балдел.
Вдруг  вижу,  что
двери  у  баньки  открылись,
и  два  силуэта 
в  дверях  появились.
А  рядом  там  бак. 
В  нем  речная  вода.
И  пара  стопы
направляет  туда.
В  руках  у  них
две  деревянные  шайки.
Теперь  я  глазею
на  них  без  утайки.
Я  голеньких  женщин
увидел  впервые.
Такие  красивенькие
и  живые…
Особенно  Юлька…
Но  бабушка тоже… 
Совсем  на  старушку
она  не  похожа…
Смеются…  визжат…
Ледяная  вода
для  них  удовольствие,
а  не  беда…
Облились…  натерлись…
оделись…  обулись…
А  мысли  мои 
как  от  спячки  проснулись.
И  вьются  с  какой-то 
они  суетой…
Так  встретился  с  женскою
я  красотой.
-  Ну  где  ты?  Вылазь -
наша  банька  свободна.
Таперь  мы  попаримся
скока  угодно.
Вот  веники…  мята…
В  бидончике  квас…
Его  приготовила
Юлька  для  нас.
А  бабушка  травок 
сушеных  достала. 
Имя  мы  парок  наш
поправим  немало…
Ну  што,  раздевайся.
Вперед,  мужичок!
Откинь  на  двери 
запотевший  крючок…
Я  дверь  отворил 
и  шагнул  за  порог.
И  тут  же  уселся
на  нижний  полок…

Продолжение следует)

5.  Прощание  с  деревней

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Наверное, 
из  сердца  вынимаю.
Прощая, 
отпускаю  всем  грехи,
хотя  себя 
Всевышним  не  считаю.
Но  точно  знаю: 
под  Его  крылом   
в  какое-то 
чудесное  мгновенье
рука  моя 
Божественным  стилом
рождает  для  тебя 
стихотворенье…
………………………...........................
Ну вот  и  все. 
Уже  не  будет  песен
и  стихов, 
наполненных  тобой.
Мир  со  мной   
тебе  всегда  был  тесен.
Но  просторным 
будет  ли  другой?
Да,  страна 
березового  ситца
сплошь  была 
страной  из  деревень.
Где   крестьян   
улыбчивые  лица?
Где   избушек   
бабушкиных  сень?
Сколько  их, 
таких  «бесперспективных»,
заросло  крапивою 
до  крыш.
Мир  трудяг, 
веселых   и  наивных,
накрывает 
траурная  тишь.
Я  свое  Дубровино 
над  Обью
отыскать  студентом 
еще  смог.
Моих  ног 
мальчишескою  дробью
здесь  помечен 
каждый  уголок.
Где-то  здесь, 
на  улице  песчаной,
дедушку  с  дежурства 
я  встречал,
с-под  полы  плаща  его 
случайно
каждый  раз 
конфетки  получал.
Он  на  местной
фабричке  конфетной
пост  на  редкость 
важный  занимал -
сладкую продукцию 
конкретно 
от  ночных  воришек 
охранял.
И  была  та  фабричка 
обычной,
но  как  только 
началась  война,
все,  что  выпускалось 
здесь  привычно,
отправляла 
на  войну  она.
Мне  же  через  деда 
после  смены
в  виде 
трех  подушечек-конфет
женщина  технолог 
непременно
посылала 
добрый  свой  привет.
Дед  берданку 
нехотя  вручал  мне,
про  себя 
тихонько  матерясь.
В  Обь  с  обрыва 
осыпались  камни,
видно,  деда 
строгого  боясь.
Дедов  мат 
включал  всего  три  слова.
Я  на  них 
учился  говорить.
И  сегодня, 
если  мне  хреново,
не  стесняюсь 
их  я  повторить.
Кое-что  еще 
скажу  про  деда.
Как  он  жил  – 
он  так  и  умирал.
Помню… 
появился  до  обеда.
- Стол  собрать!  - 
домашним  приказал.
Баба  Аня, 
Юля,  моя  тетка,
девочка 
четырнадцати  лет,
я,  трехлетний 
постреленок, 
кротко  ждем-пождем… 
чего  нам  скажет  дед?
За  окном  катилось 
солнца  блюдце.
Шел  войны 
второй  труднейший  год.
 - Господи! 
Пущай  сыны  вернутся.
Батька  твой
пущай  живым  придет.
С  вами  расставаться 
мне  не  хоцца.
Тока  нонче,  видно, 
мой  черед.
К  Кешке  в  город 
ехать  вам  придется.
Славку  мать 
приедет… заберет.
Мы  мальчонку 
с  вами  подымали.
Он… с войной…
концы  чуть  не  отдал.
Молоко  парное
доставали.
Вишь,  похож 
на  человека стал…
И  прошлась 
по  детской  головенке
дедушки 
шершавая  ладонь.
До  сих  пор  во  мне, 
уж  не  ребенке,
тлеет 
ее  ласковый  огонь…
А  в  ту  полночь 
в  духоте запечной,
ничего  постигнуть 
не  успев,
я  услышал 
тоненький,  извечный
похоронный 
бабушкин  напев.
Дед  лежал 
с  закрытыми  глазами,
как-то  непривычно 
присмирев.
А  над  ним 
печальными  крылами
бился  в  стены 
бабушкин  напев…
Трех  солдат, 
трех  сыновей  родимых
они  с  дедом 
отправляли  в  бой.
Но  живым, 
почти  что  невредимым,
лишь  отец  мой,  Петр, 
пришел  домой…
     ……………………….......................
    Я  к  чему  все  это 
    про  деревни?
    Ты  ведь  горожаночка,
    мой  свет.
    Я  же  деревенский, 
    ты  поверь  мне.
    «Перспектив»  у  нас 
    с  тобою  нет.
    Ты  идешь, 
    проснувшись  зябкой  ранью,
    по  асфальту, 
    легкая,  как   лань.
    И  лежит  меж   нами   
    вечной  гранью
    древняя  речушка
    Потудань…

6.  Поединок,
    или  Повесть  об  отце

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  со  мною 
как  в  тайге  по следу.
Письмо  в  Спецхран, 
запросы  в  Госархив,
в  Минобороны, 
в  дверь  звонок  к  соседу.
Они  со  мной 
ведут  упорный  поиск
тропы  одной 
из  множества тропинок.
И  как  итог –
коротенькая повесть
в  стихах.  Военная. 
Названье  «Поединок».
Толчком  к  ней 
послужил  рассказ  отца.
Пожалуй, 
я  начну  ее  с  конца.
Не  торопись, 
читатель  мой  любимый.
Момента  ждет 
Пегас  неутомимый,
ведь  в  нем –
залог  удачного  венца...
……………………..
Над  Томском  ночь. 
Весенняя.  Шальная.
Капель  бренчит… 
как  колокольный  звон.
Старик  лежит, 
себя  не  сознавая,
блокадный  Питер 
снова   видит  он.
Над  ним  склоняется 
моя  сестренка  Оля.
Да,  ей  пришлось 
сиделкой  стать  отцу.
А  я  в  столице  жил, 
не  ощущая  боли,
которая  и  привела  его 
к  концу.
Потом был долгий
телефонный зуммер.
- Алло!  Алло! 
Братишка,  горе мне…
Нет,  горе  нам  с  тобой! 
Наш  папа  умер.
Он,  умирая, 
был  на  той  войне,
с  которой  возвратился 
в  сорок  пятом.
Всю  жизнь  свою 
он  был  ее  солдатом.
И  как  солдат 
служил  своей  стране.
Признаюсь,  поняла  его 
не  сразу.
Ну,  глупая, 
чего  с  меня  возьмешь…
А  он  шептал: 
«Огонь!  Прибавить  газу!
Зашевелились,   
в задницу  им  еж!
Что,  «тигры»  появились?
В  рот  им  дышло! 
На  Питер  по  болотам 
не  пройдут.
Ага,  застряли… 
Ни  черта  не  вышло…
Снарядом  в  бок –
и  будет  им  капут!
Ты  знаешь,  брат, 
я  все  дословно  помню,
что  он  шептал, 
ведя  свой  смертный  бой.
О  фронте  он  при  жизни 
ничего  мне
не  говорил. 
А  вспоминал  с  тобой?
Мой  разговор  с  сестрою 
был  короток.
Мне  горло  забивал 
тугой  комок.
Теперь  мы  с  Ольгой 
в  звании  сироток…
я  с  этой  мыслью 
свыкнуться  не  мог.
С  сестренкой 
мать  мы  потеряли  ровно
в  тот  день, 
когда  Гагарин  мир  взвинтил.
Для  нас  несчастье 
было  так  огромно,
что  общий  праздник 
нас  не  захватил.
И  вот  отца  у  нас 
теперь  не  стало.
Мы  с  ней  вдвоем. 
И  как  же  это  мало!
Мне  не  пришлось  тогда 
сестре  признаться,
что  был 
на  удивленье  редкий  час,
когда  отец 
вдруг  стал  приоткрываться,
сказав,  что  с  немцем 
довелось  стреляться.
Была  дуэль! 
И  вот  его  рассказ…
……………………...
Звонок  из  штаба:
«Объявляй  тревогу!
У  нас  в  тылу 
эсэсовский  спецназ.
Да,  целый  батальон. 
У  них  одна  дорога –
по  просеке  лесной. 
У  вас  в  запасе  час.
Твоим  таежникам 
по  снегу  рейд  привычен.
В  лесу  поляна –
цель  броска  для  вас.
Не  пропустить!» 
Ну  что  ж,  приказ  обычен.
Уткнуть  их  в  снег 
и  не  давать  вздохнуть.
Да  наплевать, 
что  вышли  мы  на  отдых,
что  нам  и  час 
не  дали  прикорнуть.
Да,  в  тыл  фашист  прошел, 
как  в  дырку  воздух.
И  эту  дырку 
нужно  нам  заткнуть.
Плевать,  что  батальон –
от  силы  рота.
Ну  полторы. 
Добавить  могут  взвод.
Бойцам  же  не  стрелять –
им  отдохнуть  охота.
Однако,  не  судьба. 
Сибиряки,  вперед!
И  батальон  рванул 
в  неплановый  поход.
По  взгорбку  вверх 
таежным  беглым  шагом.
На  карте  просека, 
прямая,  словно  шпага.
Она  к  поляне 
точно  приведет.
Сибиряки  в  лесу 
народ  хожалый.
Я  вспоминаю, 
как  отец,  бывало,
за  глухарем 
с  утра  в  тайгу  ходил.
Он  с  лайкой 
быстро  птицу  находил.
Из  малопульки 
в  ухо  ей  попал
однажды.  И  сам  не  знал, 
куда  он  угодил.
Вот  смеху  было... 
Батальон  шагал,
передовых  меняя 
на  сугробах.
Все  в  полушубках, 
словно  в  белых  робах.
Лишь  снега  хруст 
да  хриплые  смешки.
Да  пар  над  строем. 
Ну  и  матерки.
Приказ  вполголоса, 
чтобы  смотрели  в  оба.
Шагает  споро  батальон. 
Шаг  в  шаг.
След  в  след. 
Так  ходят  волки.
Толкучка  мыслей  в  головах, 
скорей,  осколки.
Кому-то  чудится 
родной  сибирский  дом.
Кому – свидание   
на  берегу  обском.
Кому – наряды 
и  губа  за  самоволки.
Шагает, 
мнет  сугробы  батальон.
Над  ним  ночной 
мерцает  небосклон.
Но  вот  поляны 
виден  белый  круг.
О  цирке  память  детская 
воскресла.
Но  вместо  купола 
над  ними  звездный  фон.
И  зрители  в  сугробах, 
а  не  в  креслах,
здесь  залегли. 
И тишь  сгустилась  вдруг.
Минуты  потекли. 
Одна.  Другая.  Третья.
И  бесконечность  в  каждой 
как  бессмертье.
Четвертая...  Вот  и  они. 
Пришли.
И  тоже  в  цепь. 
И  тоже  залегли.
Все  в  маскхалатах. 
Ушлые,  канальи.
Видать,  их  в  Альпах 
натренировали.
В  снегу  лежать  им 
явно  не  впервой.
Вон  офицер  их 
крутит  головой.
Снял  каску. 
И  фуражку  надевает.
Да,  серая, 
с  высокою  тульей.
Эсэсовская. 
Что  он  затевает?
И  что  в  руке  он  держит… 
микрофон?
Нет,   рупор! 
Маскхалат  снимает.
В  бинокле  вот  он –
прямо  в  двух  шагах.
Спокойно  дышит. 
Говорит  как  лает.
На  форме  серой  полевой 
один  погон.
Эсэсовские  знаки 
означают,
Что  он  по  званию… 
ну  да…  коллега  мой.
Но  я  пехотный 
старший  лейтенант,
а  он  эсэсовский 
и-обер-штурм-и-фюрер.
Ведь  кто-то  же 
придумал  это  сдуру.
Фуражка  с  мертвой
белой  головой.
А  на  погончике 
витой  и  белый  рант.
Вот  топчет  снег. 
Вот  чистит  сапоги.
Ну  как  актер 
в  театре  за  портьерой
глазами  к  рампе 
меряет  шаги,
весьма  довольный 
собственной  карьерой.
Неужто  хочет 
на  себя  отвлечь
вниманье  наше? 
Фланговым  охватом
нас  обойти. 
Но  нам  легко  пресечь
все,  затеваемое 
этим  супостатом.
На  взгорбке 
залегли  они  и  мы.
Под  снегом 
топкая  трясина  по  бокам.
Напасть  не  смог 
под  сенью  полутьмы,
а  днем  подавно 
не  пройти  волкам!
Он  явно  не  желает 
гробить  банду
своих  выдрессированных 
балбесов.
Да,  нам, 
залегшим  на  опушке  леса,
легко  посечь 
всю  волчью  их  команду.
Ага,  он  встал. 
Из-за  кустов  выходит.
Ну  что  ж,  не  трус. 
И  рупор  тут  же  с  ним.
Его  к  губам 
торжественно  подносит.
Зачем-то  «ахтунг» 
дважды  произносит,
по-русски  значит 
он  вниманья  просит
у  нас  дискантом 
ангельским  своим.
- Эй!  Рус  Иван! 
Твой  батальон – сибирский.
Вам  отдохнуть  бы… 
мы  вам  помешали.
Вы  тайны  все 
по  связи  разглашали,
забыв,  что  на  войне 
неосторожность
возможность  жить 
вгоняет  в  невозможность.
Я  тоже 
тебе  тайну  раскрываю:
твой  батальон 
по  именам  я  знаю.
Ты  не  стреляй  пока…
Давай поговорим.
Обговорим 
все  выгоды  и  риски.
Мой  батальон, 
представь  себе,  австрийский.
По  лыжам 
и  по  снайперской  стрельбе,
по  боксу 
и  классической  борьбе
с  моими  хватами 
никто  не  встанет близко.
Я  знаю  - 
твой  форнаме  Прошутинский.
Твой  наме  Петр –  я  Петер. 
Значит, тезка!
Почти  что  брат. 
Но  это  между  нами.
Сибиряки… 
вы  бьетесь  очень  хлестко.
Мне  жаль,  что  мы 
встречаемся  врагами.
Вы  нам  набили  морду 
под  Москвой,
используя  мороз, 
союзник  свой.
Для  вас,  сибиряков, 
ведь  он  привычный.
Мы  вам  под  Питером 
оплатим  долг  столичный,
клянусь  своей 
арийской  головой!
Послушай,  а  ля  герр 
ком  а  ля   герр.
Ну  то  есть,  на  войне 
как  на  войне.
Я  это  перевел  тебе 
на  русский.
Ты  вряд  ли  в  свой  Сибирь 
учил  французский.
Немецкий  вам 
полезнее  вдвойне.
Ну  вот  тебе 
всего  один  пример.
К  вам  по  дороге, 
ты  поверь  уж  мне,
Мы  пару  ваших  деревушек 
подпалили.
Мои  камрады 
там  двух  мэдхен  прихватили.
Ну,  чтобы  поразмяться 
между  дел.
А  ваши  мужики 
своих  девиц  отбили
и  зверски 
двух  солдат  моих  убили.
За  что?!  Мной  гнев, 
конечно,  овладел.
Всех  приказал 
в  один  сарай   загнать.
Тебе  деталей 
лучше  бы  не  знать.
Ну,  это  пустяки...
Давай-ка  ближе  к  телу!
Тебя  я  вызываю 
на  дуэль.
Ты  понял? 
Я  тебя  прошу  к  барьеру.
Теперь  мы  друг  для  друга 
только  цель.
Охотники  с  тобой  мы 
оба  в  меру.
Из  пистолетов 
будем  мы  стреляться.
С  тобою  «токарев», 
со  мною  «вальтер»  вечный.
Убьешь  меня –
твоим  сигнал  подняться.
Мне  повезет –
мои  рванут,  конечно.
Ты  знаешь,  я  учился 
в  русской  школе.
Я  жил  ин  Москау. 
Мой  фатер – дипломат.
Я  детство  вспоминаю 
не  без  боли.
Литература  ваша –
это  просто  клад.
«Я  к  вам  пишу –
чего  же  боле?»
« Я  сам 
обманываться  рад».
Девчонок  тискал  я… 
за  шоколад.
Вот  где  в  любовь 
я  наигрался  в  волю.
Ну  а  теперь 
к  барьеру,  камарад!
Маршрут  к  тебе 
я  выбрал  наугад.
На  карте  ткнул –
вот  здесь  вам  будет  мат.
Вам,  русским, 
не  дождаться  лучшей  доли…
Фашист  ко  мне 
спиною  повернулся.
Он  за  кустами 
даже  не  пригнулся.
Со  мною  рядом   
кто-то  матюгнулся.
- Все  слышали 
фашистский  монолог? 
Он  Пушкина 
цитировать  нам  смог.
А  деревушки  сжег  с  людьми, 
скотина.
- Слышь,  командир, 
возьми  нас  в  секунданты.
Дантес  плевал 
на  русские  таланты.
Для  немца  ты 
всего  лишь  пол-алтына.
Скажи…  и  мы  их  в  миг 
без  карантина...
- Нет!  Всем  лежать. 
Я  вам  махну  рукой.
Познать  придется  им  еще 
сибирский  бой.
Умейте  ждать –
тады  все  будет ой!
Сняв  полушубок, 
«токарев»  в  руке,
я  на  опушку 
вышел  налегке.
Он тоже встал
на том краю поляны.
Высокий,  стройный, 
словно  манекен.
Вот  интересно –
трезвый  или  пьяный?
А  если  пьяный… 
выпил-то  он  с  кем?
У них  ни-ни, 
чтоб  офицер  с  солдатом.
Ну, значит трезвый…
Марш  на  встречу 
с  «братом»!
Шаги  считаю.  Десять. 
Двадцать.  Тридцать.
Не  спал,  не  ел 
и  не  успел  побриться.
Стреляю.  Вижу –
он  стреляет  тоже.
Да  черт  с  ним, 
мне  на  нем  негоже
зацикливать 
внимание  свое.
Держать  прицел 
на  этой  сытой  роже.
И  все!  Жаль, 
не  позавтракали  все  же.
Хорош  комбат, 
туды  меня  в  качель.
Хотя  когда 
ребятам  было  кушать…
Приказ  едва  успели 
мы  прослушать.
Спокойно,  хлопцы, 
я  стреляю  в  цель.
Он  вздрогнул, 
опустился  на  колено.
Я  что…  попал!? 
Ну  так  какого  хрена!
Нет,  встал. 
И  вот  он  ближе,  ближе.
А  пули  от  него 
все  ниже,  ниже.
Он  что,  попасть  мне  хочет 
между  ног?
А  еще   «тезка»…
мать  его  мамаша!
Он  мне  за  свой 
ответит  монолог.
Что,   «вальтер»  свой 
уже  поднять  не  смог?
Nun  gut…  сам  заварил 
всю  эту  кашу.
Los…  тут  тебе 
не  мэдхен  убивать.
Не деревушки  наши 
поджигать.
Ferflucht… 
ты  русских  девочек  любитель.
Ты  гнусный 
и  презренный  совратитель.
Ты,  Schwein, 
по  мне  само  исчадье  ада,
Я  слов  других 
не  стану  подбирать.
Да  за  меня 
Россия  нынче  рада,
что  я  в  такое  зло 
могу  стрелять.
Стреляю… 
за  семью  сибирскую  мою.
Томск,  городок 
в  моем  родном  краю.
Жена  живет 
в  медпункте  заводском.
Со  Славкой,  сыном, 
шустреньким  жучком.
Стреляю…  за  отца 
и  младших  братьев.
Их  принял  уже  Бог 
в  свои  объятья.
Отца  добила 
гибель  сыновей.
И  это  все 
на  совести  твоей!
Стреляю… 
за  голодных  ленинградцев,
которые  не  думают 
сдаваться.
И  не  сдадутся, 
и  тебя  переживут.
Я  им  пообещал 
тебя  оставить  тут,
и  ты  обязан  просто 
здесь  остаться!
Стреляю… 
за  Москву  и  Сталинград.
Не  проведет  твой  фюрер 
в  них  парад.
Ты  здесь  у  нас 
маршрут  закончишь  свой.
За  русских  девочек 
заплатишь  головой.
Стреляю… 
и  в  меня  моя  Сибирь
вливает свою силу, 
удаль,  ширь.
Я  вас,  фашистов, 
буду  убивать –
вот  как  сегодня –
и  не  уставать.
А  надо  будет, 
буду   рвать зубами.
Вы – волки, 
ну  и  я  по-волчьи  с  вами.
Стреляю… 
и  уж  точно  зверь  такой
подохнет 
от  моей  сибирской  пули.
О  черт… 
а  что  же  там  с  щекой?!
По  ней  кувалдой 
словно  саданули.
А  «тезка»… 
он  уже  передо  мной.
И  как  назло 
мой  «токарев»  беззвучен.
Да  ладно –
удавлю  одной  рукой.
Я  своим  дедом 
этому  обучен.
Другой  махну 
своим  ребятам - к  бою!
Вы  Божью  месть 
несете  им  с  собою…
И   тут  поляну 
вдруг  накрыла  вьюга.
Они  крестом 
упали  друг  на  друга.
Верней,  врагом 
упали  на  врага.
Комбат  шептать  пытался: 
«Ни  фига…
Еще  не  вечер… 
бейте  их,  ребята!
Они  же  звери… 
звери,  не  солдаты.
У  нас  же  на  зверей 
поставлена  рука,
как  и  должно  быть 
у  сибиряка»…
Но  он  не  знал… 
пробитая  щека
его  была 
одна  сплошная  рана.
Хлестала  кровь  струей, 
как  из-под  крана.
От  челюстей,  зубов… 
одни  обломки.
Язык  разорван... 
Хорошо, 
ничком  упал.
А  то  своей  бы   кровью
захлебнулся.
Но  кто  же  здесь 
невыносимо  громкий!?
А  это  Вася, 
верный  ординарец,
новосибирец, 
записной  красавец,
с  бинтом  и  ватой 
ловко  подвернулся.
Повязку 
неумело  наложил
И  голосом  звенящим 
доложил:
- Мы,  командир, 
сигнал  твой  уловили!
Ты  не  волнуйся. 
Мы  их  удавили.
Уж  извини, 
но  пленных  мы  не  брали,
хотя  они 
от  ужаса  орали
и  вспоминали 
бога  своего.
Мы  осмотрели 
«тезку»  твоего.
Он  добежал 
до  вашей  «стрелки»  тут,
хоть  мертвым  был 
уже  за  пять  минут.
На  зверя 
здорово  твоя  рука  набита.
Ты  из  него  наделал 
просто  сито.
Ты  как  на  стрельбище 
украсил  свою  цель.
Ведь  батальон 
спасла  твоя  дуэль.
Она  же  с  неба 
вьюгу  привела.
А  вьюга 
словно  крылья  нам  дала..
Эсэсовцы 
и  ахнуть  не  успели,
как  мы  в  момент 
на  головы  им  сели…
Читатель! 
Твоего  прошу  прощенья.
Комбат  не  слышал 
эти  откровенья.
Потеря  крови... 
Потерял  сознанье...
Когда  к  нему 
вернулось  пониманье
себя,  уже  везли 
к  врачебному  столу.
А  боль  скребла  железом 
по  стеклу.
Наркоз  вдыхал  комбат 
потом  не  раз.
Хирурги  питерские 
парня  полюбили.
Они  с  ним 
просто  чудо  сотворили,
воссоздавая 
профиль  и  анфас.
Читатель, 
убедишься  в  этом  сам.
На  сайте  посмотри 
на  нашу  фотку.
Мужик – красавец… 
Верь  своим  глазам.
Кто  не  поверит –
дышло  ему  в  глотку.
В  госпиталях 
провел  почти  полгода.
Уже  не  верил  в  то, 
что  из  урода
его  опять 
в  красавца  превратят.
Такого, 
что  медсестры  захотят
его  пленить, 
как  говорится,  с  ходу.
Я  видел  снимки 
тех  военных  лет.
Отец  был  классный  офицер, 
от  Бога.
Он  в  мир  смотрел 
по-командирски  строго.
Он  так  всегда  смотрел 
на  белый  свет.
Я  видел 
среди  снимков  госпитальных
один  отдельный 
небольшой  квадратик.
Девчушка  беленькая. 
Беленький  халатик.
И  жизнь  в  семье –
не  жизнь,  а  цирк  печальный.
Для  нас,  детей, 
урок  первоначальный,
оставивший  в  судьбе 
глубокий  след.
У  нас  с  сестрой 
избытка  в  счастье  нет.
В  руках  моих 
фотоальбом  отца
и  матери. 
Раздумьям 
нет  конца.
Не  судьи  мы 
родителям  своим.
Не  хочешь,  как  они –
иди  путем  другим.
Но  все  равно 
скажи  спасибо  им.
И  тут  нельзя, 
чтоб  было  «или – или».
И  жили - как  могли, 
и  как  могли – любили.
Я  видел  пулю,
что  в  отца  попала.
Она  в  моей  руке 
не  раз  лежала.
Ее  к  своей  щеке 
я  приставлял.
Всем существом  своим 
я  представлял,
какую  боль 
превозмогал  отец,
когда  его  щеку 
пробил  такой свинец.
Но, кроме пули,
были три осколка.
Отец в атаке
их заполучил,
которая закончилась
без толку,
ведь в батальоне
не осталось сил.
Его остатки
и повел он за собой,
привык же
первым выходить на бой.
Поднялся из окопа
в полный рост.
Взрыв мины
у комбата за спиной
был очень незаметен,
тих и прост.
И снова взгляд врача
над головой.
- А ты у нас везунчик,
сибиряк!
Ты проживешь
не менее ста лет.
До сердца
богатырского никак
не удалось пробить
осколкам этим след.
И задержались
ведь они всего
в полноготка
от сердца твоего.
Живи, старик,
люби, детей расти…
А  «старику»
чуть больше тридцати.
Дожил же он
до сотни без шести.
Хранил я пулю и осколки
много лет,
но  не  сберег…
давно  уже  их  нет.
Отец  партийным  стал 
на  той  войне.
Уставу  партии 
он  верен  был  вполне.
Да  я  и  сам   
на  склоне  своих  лет
в  руках держу
свой  алый  партбилет.
В  предательские  руки 
мы  с  отцом
не  сдали  партбилеты. 
И  с  концом!
Слова его запомнил:
«Вот ведь суки!
Страну  и  партию 
масонам  на  поруки…»
Отец мой жил всегда
как фронтовик.
Он к блату и комфорту
не привык.
Людей труда
любил и уважал.
Жить по-другому
в мыслях не держал.
Он обживал
районный свой масштаб
и был боец идеи,
но не раб.
Редеет ряд таких,
как он, солдат.
Вся жизнь у них
была не как парад.
И если честно, 
поединок свой
он  вел всю жизнь
как на  передовой.
Уверен я,
что если бы он мог,
нашел – кому послать
снаряды в бок.
Нашел – кому наслать
святую месть
за Родины
поруганную честь.
Он все вокруг
в деталях примечал.
Предательство увидев,
не молчал.
Все чаще он темнел
от новостей
и, не дождавшись
радостных вестей,
ушел,  так и не сдав
своей поляны...
…………………………
Читатель мой!
Я завершил свой поиск.
Закончена
обещанная повесть.
Мне помогали
память, верность, совесть.
Отцам,  чтоб жить, 
потребовалась доблесть.
Чем старикам мы платим
за их раны?!

7.  Две  картины
               
Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  приходят 
в  звуках  заоконных,
то  громких, 
а  то  тихих,  монотонных,
как   близкой  церкви 
отзвук  панихид.
Я  приложусь 
к  стеклу  окна  щекой.
Глаза  свои 
ладошкою  прикрою.
И  вечный 
возвышающий  покой
в  меня  вольется 
теплою  рекою.
И  вижу  я…   
поток  воспоминаний
меня  выносит 
в  тот  далекий  край,
в  котором  детства 
незабытый  рай
и  мир  открытий 
и  очарований…
Я  в  этом  мире  свой, 
а  не  чужак.
Меня,  мальчонку, 
все  вокруг  любили.
Теплом  любви 
и  счастья  зарядили.
Я  вырасти  другим 
не  мог  никак.
И  вот  сегодня  я, 
седоволосый,
прошедший  и  барханы, 
и  торосы,
хочу  найти  ответы 
на  вопросы,
которых  корни 
прячутся  в  веках. 
Я  возвращаюсь 
в  мир  далекий  детства -
пересмотреть  хочу
багаж  наследства,
взглянув  на  все, 
что  было  по  соседству,
что  есть,  что  будет,   
с  юмором  слегка.   
Наверно,  только 
с  внутренним  сарказмом,
с  усмешкой  можем  мы 
шагать  вперед.
Ведь  то,   что  нынче, 
кроме  как  маразмом
нормальный  человек 
не  назовет.
Я  не  мудрец 
под  тяжким  грузом  знаний.
Из  вороха 
своих  воспоминаний,
читатель, 
сам  мозаику  сложи.
Воспоминания 
не  генератор  лжи,
они  лишь 
накопитель  умолчаний.
Я  словно 
кинохронику  кручу.
Да,  многих  кадров  нет, 
но  я  молчу.
Взять  эту  пленку 
да  оцифровать,
чтоб  без  купюр
ее  передавать.
Хотите  знать, 
что  за  гипнотизер
из  памяти  моей 
те  кадры  стер?
Я  перед  ним 
склонил  седое  темя.
Гипнотизер… 
ему  названье  ВРЕМЯ.
Хотя  себе  он 
и  не  изменил,
спасибо, 
что  хоть  что-то  сохранил.
Из  этих  пазлов 
я  на  этот  раз
попробую  составить 
свой  рассказ.
Помпеи  к  нам  пришли 
не  в  книжных  стопках  -
во  фресках  мозаичных 
на  раскопках.
Чтоб  ни  минуты 
даром  не  терять,
мозаику  рискну 
и  я  собрать,
чтобы  тебе 
полегче  разбирать
было  все  то, 
что  годы  намотали,
Ведь  время  они 
даром  не  теряли…
………………………….........................
И  снова  Томск. 
Войны  четвертый  год.
Гудит 
Шпалопропиточный  завод.
Округа  вся 
пропахла  креозотом.
Он  с  кожи  не  уходит 
даже  с  потом.
А  я  всю  жизнь 
испытывал  проблемы
своей  родной 
дыхательной  системы.
Барак  как  раз 
напротив  проходной.
Я  помню…  каждый  день 
передо  мной
в  окне  медпункта 
медленной  волной
солдатские  колонны  проходили.
Конвой.  Собаки. 
Это  немцы  были.
Смотря  на  них, 
я  дрожь  сгонял,  натужась.
Враги.  Фашисты. 
Ощущал  я  ужас
и  ненависть  зараз. 
Мой  папка  бьется
на  фронте  с  ними, 
а  им  здесь  живется
на  нашем  хлебе! 
Мама  кулачки
сжимает,  а  на  щеках 
гуляют  желвачки.
Потом  мы  с  ней 
уже  спокойней  стали,
когда  в  медпункт  к  нам 
немцы  забегали.
Она  встречала  их, 
душою  каменея,
они  же  просто  млели 
перед  нею.
Восторг  пылал 
в  фашистских  их  глазах.
Она  лечила  их 
за  совесть,  не  за  страх.
Признаюсь,
я  не  очень  удивился,
когда  один  из  них 
в  нее  влюбился.
И  даже  сахар 
мне  всучить  пытался.
Но  только  он 
не  на  того  нарвался.
Не  мог  я  от  фашиста 
дар  принять.
Надеюсь,  вам  легко 
меня  понять.
Но  к  пленным 
мы  позднее  подобрели.
Увидеть  в  них 
людей  простых  сумели,
которым, 
как  и  с  мамой  нам,  война
была  ну  совершенно 
не  нужна.
Но  вот  вопрос: 
как  эти  немцы  ныне
войны  не  видят, 
что  на Украине?
И  против  нас 
на  санкции  пошли.
Поставить  США 
на  место  не  смогли.
А  не  смогли  ли? 
Нет,  не  захотели
отбросить  песенки, 
что  янки  им  напели.
Спасибо  говорят 
пусть  Ангелине.
Она  страну  свою 
Америке  сдала,
а  ведь  когда-то 
другом  нам  была
и  русский 
с  удовольствием  учила.
Но,  видно, 
что-то  недополучила,
когда  в  семье
священника  росла…
Ложится  первый 
на  мозаику  кусочек.
А  я,  мой  друг, 
передохну  часочек.
Ведь,  кажется, 
что  все  давно  прошло,
а  в  сердце  бьет 
по  первое  число…
Но  эту  встречу 
мне  забыть  едва ли:
нас  сам  директор 
встретил  на вокзале. 
Высокий.  Крупный.
В  форменной  шинели.
В  погонах. 
И  мы  с  мамой  онемели.
Своим  мы 
не  поверили  глазам.
Нас  генерал 
надумал  встретить сам!
- Я  ждал  вас,  Анна. 
Вы  не  удивляйтесь.
Где  ваши  вещи?
О,  вы не  смущайтесь.
Я  на  вокзале 
по  своим делам -
отправку  шпал 
попробовал  ускорить.
Пришлось  с  диспетчерами 
тут  поспорить.
Я  их  уговорил. 
Хочу  помочь  и  вам…
Он  прокатил  нас 
в  «виллисе»  по  Томску.
Весь  город 
был  в  сугробы  погружен.
Директор  оказался 
свой  ну  в доску.
Его  рассказами 
я  был  заворожен.
Он  нас  подвез 
к  бараку  заводскому,
медпункт  нам 
самолично  показал.
- Я  буду  заходить 
к  вам…  по-простому, -
он  маме  на  прощание  сказал.
-  Конечно,  заходите. 
Мы  со  Славкой
вас  будем 
с  удовольствием  встречать.
Но  я  уже  сейчас 
хочу  начать
знакомство  наше 
небольшой  заявкой…
И  мама, 
теребя  рукав  жакетки,   
потребовала, 
чтобы  в  кабинет
доставили  бы  шкаф 
и  две  кушетки.
И  генерал 
ей  не  ответил  «нет».
Я  был  ребенок. 
Многого  не  видел.
Но  что-то  ведь 
я  все  же  понимал.
Ведь  я  запомнил, 
как  он  нас  обидел,
наш  друг  директор, 
важный  генерал.
О  дружбе  мамы
с  этим  генералом
мне  тетя  Капа 
делала  намек.
Но  даже  лучше, 
что  мне  невдомек.
Я  против  сплетен. 
Их всегда  навалом.
Но  вот  не  сплетни  - 
все  реально  было.
Семья  директора 
нас  в  гости  пригласила.
Мы  там  должны  были 
отметить  Новый  год.
Я  знал,  там  елочка 
украшенная  ждет.
Снегурочка  и  Дед  Мороз 
там  будут.
Они  про  нас, 
конечно,  не  забудут.
Не  думал  я  о  том, 
как  мы  одеты,
во  что  обуты. 
Бедность  не  порок.
Но  получили 
с  мамой  мы  урок,
который  помнится  мне 
и  в  седые  лета.
Открыла  двери 
нам  дочурка  генерала.
Ее,  видать, 
столица  одевала.
- Входите,  раз  пришли! –
она  сказала.
И  взгляд  ее 
наполнен  был…  презреньем.
Навстречу  вышла 
и  супруга  генерала.
Ее  улыбка 
тоже  выдавала
отнюдь  не  радость 
нашему  явленью.
Она  была 
роскошно  разодета.
Вся  в  драгоценностях. 
И  в  декольте. 
И  в  раздражении, 
что  гости  мол  не  те.
Что  мать,  что  сын - 
на  них  смотреть-то  стыдно.
И  с  мамой  нам 
все  это  было  видно.
Сам  генерал 
в  смущении  был  сильном.
Гостей  нежданных 
он  не  поддержал.
К  нам  подойдя, 
с  улыбкою  умильной,
что  нужно  уезжать  им, 
он  сказал.
Да  срочно! 
И,  к  большому сожаленью,
пусть  будет 
наш  визит  недоразуменьем.
И  вроде  бы 
в  награду  за  обиду,
за  то,  что  с  нами 
так  вот  поступил,
два  апельсина  нам,
 скорей  для  виду,
скрывая  замешательство, 
вручил.
Не  знаю  почему, 
но  мне  сегодня
припомнился 
тот  вечер  новогодний.
Я  вспоминать  такое   
не  люблю.
А  апельсины… 
с  детства  не  терплю.
Но  все-таки 
кусочек  этот  вставлю
в  мозаику,   
которую  составлю
из   светлого 
и  темного  стекла.
Ведь  жизнь-то 
черно-белая  была
для  взрослых. 
Да  и  для  детей.
Я  жил  в  медпункте  тихо, 
без  затей.
Медпункт  наш  состоял 
из  пары  комнат.
В  одной  был  мамин  кабинет, 
я  помню.
В  другой  кровать 
железная   стояла, 
покрытая 
солдатским  одеялом.
Я  под   нее 
частенько  забирался,
когда  от  немцев  маминых 
спасался.
За  ней  в  углу
 картонная  коробка.
На  ней  американский   
был  флажок.
В  коробке  той 
прописан  был  дружок
мой,  мишка 
плюшевый  Еропка. 
И  были  в  комнате 
еще  большие  счеты,
а  в  них   колесиков 
несчетное  число.
На  этих   счетах 
мама  делала  отчеты,
ну  сколько  йода  там 
или  бинтов ушло
на  перевязки 
этим  бедным  фрицам.
Я  знал – ей  ошибаться 
не  годится.
Умение  считать 
на  счетах  помогло.
Ну  их  потом 
я  тырил  без  зазренья.
Коробка  тут  же 
ставилась  на  них.
И  не  нашлось  бы 
средств  передвиженья
для  нас  с  Еропкой 
лучше…  для  двоих!
Мы  по  медпункту 
вихрем  разъезжали,
врывались  даже 
в  мамин  кабинет.
Но  это  лишь  когда 
мы  твердо  знали,
что  пациентов  там 
немецких  нет.
Но  в  комнате  жилой 
была  такая  точка,
мимо  которой   
мы  старались  прошмыгнуть
почти  ползком. 
И  даже  головы  нагнуть
могли, 
как  под  ударом  молоточка.
Чего  боялись 
мы  с  Еропкой  -  не секрет.
Над  нами  на  стене
 висел  портрет.
Его  в  медпункт 
принес  нам  сам  директор, 
своей  судьбы 
определивший  вектор.
Я  был  портретом 
просто  поражен.
Не  знал  я, 
кто  на  нем  изображен.
Мужчина.  Пухлый. 
С  лысой  головою.
Глаза  жестокие 
за  стеклами  пенсне.
Я  чувствовал, 
 что  он  следит  за  мною
и  днем,  и  ночью, 
когда  я  во  сне.
Мне  этот  тип 
казался  страшным  очень.
А  почему  - 
я  объяснить  не  мог.
Но  мы  с  Еропкою 
не  чувствовали  ног,
когда  под  ним   стояли, 
между прочим.
Заметил  я, 
что  пленные  солдаты,
окидывая  взглядом 
тот  портрет,
кривили  губы 
как-то  виновато
и  говорили 
по-немецки: Schlecht!
И  только  школьником, 
уже  в 4-м  классе,
немецким 
увлекаясь  языком,    
я  понял: 
это  слово  о  плохом,
ужасном. 
В  общем,  о  несчастье.
Ну  а  тогда  в  медпункте 
мы  с  Еропкой
смотрели  на  портрет 
довольно  робко.
Хотя  мне  шел 
всего  лишь  пятый  год,
я  чуял  зло - 
к  чему  мне  перевод!
И  у  соседей…   
у  всего  барака
проблемы 
как-то  сразу  начались.
Какой-то  страх 
всех  обуял,  однако.
Да,  страх  возник, 
откуда ни  возьмись.
Был  у  меня 
знакомый  дядя  Миша -
по  коридору  слева 
наш  сосед.
Его  гармошку 
мы  могли  услышать
и  днем,  и  утром, 
в  полночь  и  чуть  свет.
Он  на  заводе 
на  пропитку  шпалы
из  цеха 
с  пилорамы  доставлял.
Всегда  такой  веселый, 
разудалый,
в  бараке  нашем   
всех  в  себя  влюблял.
Когда  со  смены 
он  домой  являлся,
я  тут  как  тут 
уже  был  рядом  с  ним.
И  он  со  мной 
охотно  занимался,
ну  словно  с  братом 
собственным  своим.
Ему  обязан  я 
любовью  к  песням
и  тягой  к  музыке 
народной  и  простой.
Я  и  сегодня, 
когда  грусть  хоть тресни,
когда  за  радостью 
приходит  вдруг  застой,
беру  баян… 
И  молодость  воскреснет,
и  жизнь 
уже  не  кажется  пустой!
Но  вдруг  однажды, 
тишину  услышав,
объявшую 
огромный  наш  барак,
я  бросился 
к  квартире  дяди  Миши -
и  там  увидел 
пустоту  и  мрак. 
-  Ты  разве  ночью 
ничего  не  слышал?
За  ним  пришел 
тюремный  «воронок».
За  что  забрали? 
Говори  потише…
Ему  теперь  поможет 
только Бог.
За  песни  Мишу 
заарестовали.
Гармошкой  не  давал 
кому-то  спать.
Ты  с  ним  дружил, 
но  не  давай  печали
к  душе  своей 
надолго  прикипать.
Все  впереди, 
ты  вырастешь,  сынишка,
найдешь  свои  хорошие  пути,
и  память 
о  веселом  парне  Мишке
поможет  тебе 
с  честью  их  пройти…
Объятый  горем, 
утешенья  мамы
принять  душой, 
конечно,  был  я  рад.
Но  в  голове 
кололо  мозг  упрямо:
«Это  портрет 
в  несчастье  виноват!»
Денечки  за  деньками 
пробегали,
и  наш  барак 
порядком  опустел.
Исчез  супруг 
кассирши  тети  Вали.
На  дяди  Колиной  двери 
замок  висел.
Пропал  бухгалтер 
толстый  дядя  Федя.
Он  свои  счеты 
маме  подарил.
Какой-то  мор 
свалился  на  соседей.
В  бараке  страх 
густеющий  царил.
Я  часто  слышал
взрослых  разговоры,
в  них  шепотом: 
«Кругом  одни  враги».
«Да,  взяли. 
Видно,  правы  прокуроры».
Барак  не  спал, 
когда  по  коридору
стучали  громко 
чьи-то  сапоги…
Я  снова  камешки 
для  фрески  разбираю.
Местечко  есть. 
Я  нужный  выбираю.
Мозаика  моя 
почти  сложилась.
Но  память  вдруг 
как  облаком  накрылась.
Проснулся,  видно,   
мой  гипнотизер, 
опять  в  ней 
кое-что  затер.
Я  подожду. 
Мне  некуда  спешить.
А  жизнь  идет. 
Ее  не заглушить.
Я  в  соц.  каналах
в  гости  заявляюсь.
Беседую.  Шучу. 
Веселым  быть  стараюсь.
Приятно  видеть  мне  - 
среди  друзей
есть  души,   
очень  сходные  с  моей.
И  я  для  них 
пишу  свои  рассказы
в  стихах.  И  не  жалел 
еще  ни  разу.
Но  вот  и  снова 
чудо  совершилось -
калиточка  мне 
в  памяти  открылась.
Но  я  ее 
немножко  придержу -
чуток  по  взрослой  жизни 
погуляю.
Я  Томск  родной 
частенько  посещаю.
Свою  сестру  родную 
навещаю.
И  радость  сердцу 
в  этом  нахожу.
Ее супруг Сергей –
мой  близкий  друг.
С  ним  в  шахматы… 
советую…  не  спорьте.
Ему  нет  равных 
в  авто-  мотоспорте.
В  машинах  съел  он 
всех  собак  вокруг.
У  Оли  трое 
взрослых  сыновей.
Меня  с  ребятами 
водою  не  разлей.
С  Сергеем  мы 
по  Томску  вяжем  круг
на  БМВ,
любимом  лимузине
(рысак  и  броневик 
в  одной  корзине).
Сергей  на пенсии, 
монтажник  высший  класс,
в  цеху  родном 
он  возникал  не  раз.
Завод  закрытый –
не  возьмешь  кого  попало.
Ну  у  Сереги  хватка 
не  пропала.
На  производстве 
не  в  бирюльки  он  играл:
для  средств  доставки 
он  заряды  собирал.
-  Ты  знаешь, 
пусть  нескромно  прозвучит,
но  мы  собрали  для  страны 
надежный  щит.
И  этим,  если  честно, 
я  горжусь.
Теперь  вот 
со  своей  машиною  вожусь.
В  «Мичуринском» 
фазенду  обживаю.
На  ней  домишко 
помаленьку  воздвигаю.
Без  дел,  короче, 
я  и  здесь  не  нахожусь.
Сегодня  вот 
тебя  я  покатаю -
таксиста 
из  себя  изображаю…
Нет,  нет,  Сергей! 
Ты  гид,  а  не  таксист.
А  так  как  я  в  гостях, 
то  значит  я  турист.
Вот  Черемошники. 
Район  Шпалопропитки.
А  вот  и  сам 
знакомый  мне  завод,
разваленный, 
разобранный  до  нитки.
А  вот  барак,
 в  котором  был  медпункт.
Прошу  Сергея: 
«Тормозни-ка  тут!»
К  входной  двери 
забитой  подхожу.
Дай  хоть  с  крыльца 
окрестность  огляжу.
Вокруг  большие 
новые  дома.
В  глаза  мне  смотрит 
моя  жизнь  сама.
Я  вроде  в  прошлом, 
но  и  в  настоящем.
Себя  я  вижу 
там  и  здесь  стоящим.
А  ну,  калитка  в  прошлое, 
откройся!
Себе  же  сам  шепчу:
«Не  беспокойся!»
Для  фрески  камешек 
я  в  кулаке  держу.
И  с  ним  я  снова
в  детство  захожу...
С  весной  на  Томск 
нахлынуло  тепло.
И  тут  же  все 
куда-то  потекло.
С  карнизов,  с  крыш 
затюкала  капель.
Такой  уж  ранний 
выдался  апрель!
В  медпункт 
пришел  сегодня  почтальон.
-  Вам  два  письма! –
заулыбался  он. –
Да  с  фронта  же. 
По  штампам  же  видать.
Ну  все.  Ушел. 
Не  буду вам  мешать…
А  мы  с  мамулей 
кинулись  читать.
Нам  не  терпелось 
поскорей  узнать,
как  там  ее  супруг, 
а  мой  отец.
Не  ранен  ли, 
здоров  ли,  наконец.
Да,  мы  узнали…   
он  уже  здоров.
Благодарит 
военных  докторов.
Молчал…  он  не  хотел
 нас  волновать.
Про  госпиталь 
уж  начал  забывать.
Фашистов  гонит  он 
вдоль  Балтики  сейчас.
Курортная…  лес…
дюны…  полоса.
Зовется  она 
Куршская  коса.
«Пишу  вам. 
Бой  закончился  как раз.
Я  вас  люблю. 
Родные  вы  мои.
Наверно, 
скоро  стихнут  здесь  бои.
Ну  а  пока 
скучать  мы  не  скучаем.
Мы  немцев 
прямо  в  море  загоняем.
Вы  ждите,  верьте, 
я  вернусь,  вернусь!».
В  глазах  у  мамы 
радость  или  грусть?
Ну  пусть  поплачет, 
пусть  поплачет,  пусть.
Я  же  мужчина  - 
потому  не  плакал.
А  за  окном  апрель 
слезами  капал. 
-  Фриц  на  прием  идет. 
Не  буду  вам  мешать.
Пойду-ка  свежим  воздухом 
дышать.
Но  я  как  только 
вышел  на  крыльцо,
как  только  ветру 
выставил  лицо,
глазам  своим 
поверить  я  не  мог –
увидел  я 
тюремный  «воронок».
За  кем  же  он 
явился  в  этот  раз?
Как  странно,  днем, 
а  не  в  полночный час.
С  машиной  рядом  в  луже 
два  солдата
смывают  грязь  с  сапог, 
отставив  автоматы.
С  крыльца  сошел  я, 
ну  на  всякий  случай.
Хотелось 
рассмотреть  мне  их  получше.
Вот  заскрипела, 
открываясь,  дверь.
Я  наконец 
увижу  все  теперь!
Вот  двое  в  штатском 
вышли  на  крыльцо.
Внимательно  вгляделись 
мне  в  лицо.
За  ними  вышел 
друг  наш  генерал.
Он  был  раздет. 
Весь  в  синяках.  Хромал.
Его  конвойный 
сзади  подтолкнул,
и  он  неловко 
прямо  в  снег  шагнул.
Ботинки  без  шнурков. 
Передо  мной
остановился. 
Руки  за  спиной.
Я  слышу… 
его  шепот  шелестит:
- Прости  меня. 
И  мама  пусть  простит.
Ты  передай  ей  это, 
передай…
Наверное,  не  свидимся. 
Прощай…
И  он,  хромая, 
зашагал  по  лужам.
Кому-то  нужен, 
а  вот  мне  не  нужен. 
Мне  от  него  бы 
получить  ответ,
зачем  в  медпункт 
принес  он  тот  портрет.
Ведь  этим  многих 
он  приговорил.
Ведь  злу  в  барак 
он  двери  отворил. 
А  вот  судьбу-то 
не  перехитрил…
Вдруг  слышу  голос   
гида  моего:
-  Здесь  не  увидим 
больше  ничего.
Скажи  медпункту 
своему:  «Всего!»
Поедем  дальше, 
ты  же  будешь  рад
взглянуть  на  дом, 
в  котором  был  детсад,
куда,  когда  войне 
пришел  конец,
к  тебе  ворвался 
радостный  отец.
А  хочешь… 
мы  и  в  Асино  махнем.
Туда  мы  доберемся 
еще  днем.
Ведь  там  ты 
«тигра»  брал  на  абордаж.
Я  помню  твой 
из  детства  репортаж…
И  вновь  сижу  я 
в  БМВ  Сергея.
Хочу  покинуть 
прошлое  скорее.
Местечко 
на  мозаике  осталось.
Вот  камушек  в  руке… 
такая  малость!
Но  без  него 
в  мозаике  изъян.
Представь 
с  запавшей  кнопочкой  баян.
Без  этой  самой  кнопки, 
понимаешь,
ты  на  баяне 
черта  с  два  сыграешь.
Но  прошлое 
меня  не  отпускает,
опять  в  медпункт 
вернуться  заставляет.
Портрет  висит  там… 
как  проклятье.
Своей  рукой 
решил  его  сорвать  я.
Меня  уже  ничто 
не  остановит.
Пускай  любой  сюрприз 
он  мне  готовит.
Под  взглядом 
злобных  глаз  не  задрожу,
от  страха  наш  барак 
освобожу.
Ну,  в  общем, 
как  мне  ни  было  тревожно,
вся  операция 
закончилась  как  должно.
Но  кое  с  чем 
пришлось  смириться  мне -
пятно  бельмом 
белело  на  стене.
Но  в  комнате 
без  страшного  портрета,
мне  показалось, 
стало  больше  света.
И  стало  ясно, 
что  теперь  другую
картину  лучше  рассмотреть 
смогу  я.
Она  висела 
от  портрета  справа.
Ну  и  теперь
на  все  имела  право!
И  что  увидел  я  на  ней, 
мальчонка?
Церквушка… 
деревянная  избенка.
Прозрачный  купол 
и  прозрачный  крест.
И  ветер, 
все  заполнивший  окрест.
Рябь  от  него 
на  серой  водной  глади.
И  горизонт, 
закрытый  облаками,
размытый 
полосатыми  дождями.
Простор  затих… 
притих  перед  грозой.
Ветвей  деревьев 
наклонённых  пряди.      
Погост.  Могилки. 
Травка  бирюзой…
Прости  меня,  читатель, 
Бога  ради,
но  это  все 
меня  ошеломило
и  душу  чем-то  острым 
зацепило.
А  сердце 
как-то  горестно  заныло.
Все  объяснить  словами 
трудно  было.
И  струнка  тонкая 
звенеть  тихонько стала.
И  до  сих  пор 
звенит  ведь…  не  устала.
Теперь  я  понимаю, 
что  искусство
во  мне,  ребенке, 
зародило  чувство
любви  к  России, 
к  тишине  ее  природы.
Любви  сердечной 
к  русскому  народу.
Я  с  детства  понял, 
что  ради  свободы
мы,  русские, 
себя  не  бережем
и  независимость 
упорно  стережем.
Мы  не  даем 
играть  с  собой  уродам,
играющим 
заточенным  ножом.
Я  видел… 
в  русских  все  переплелось:
любовь  и  ненависть,
стеснительность  и  нежность,
презрение  к  корысти,   
безмятежность,
упертость  в  справедливости… 
И злость,
в  бою  переходящая 
в  безбрежность,
коль  выхода  другого 
не  нашлось.
И  это  все 
вливалось  постоянно
в  меня,  мальца, 
в  военный  трудный  год.
Но  тот  покой 
с  картины  Левитана 
мне  и  сегодня   
силы   придает.
Горжусь  я  тем, 
что  русские  мотивы
в  душе  еврея 
гордо  расцвели.
Он  рисовал  Россию 
так  красиво,
как  русские 
немногие  могли.
И  пусть  меня  клянут 
антисемиты,
кричащие 
о  чистоте  кровей.
Я  заявляю 
честно  и  открыто:
мне  кровно  близок 
этот  вот  еврей!
Он  мне  помог 
увидеть  бесконечность.
А  также, 
что  такое  вечность
понять,  приняв 
бессмертною  душой.
Рисуя  жизнь 
божественной  рукой,
он  сам  проник 
в  ее  святую  суть.
А  тот  портрет… 
наплюй  и  позабудь!
Ну  вот  и  вложен 
камешек  последний
в  мозаику, 
раскопанную  мной.
Мой  труд  и  интересен  был 
и  сложен.
Наверно,  это мой 
последний  бой.
Я  восхищен 
«Последним  днем  Помпеи»
Брюллова. 
Это  тоже  был  титан.
И  все  же  мне 
мгновение  милее…
перед  грозой… 
что  видел  Левитан.
Последнее  мгновенье. 
День  последний.
Последний  бой. 
А  дальше  мир  иной.
Так  колокол, 
сзывающий  к  обедне,
вдруг  замолкает 
перед  тишиной.
Итак,  мой  друг, 
прощаемся  с  тобой.
Наполненный 
усердьем  каждодневным,
прости  меня… 
и  будешь  сам  прощен.
Кто  ранен  злом, 
тот  будет  отомщен.
Добро  останется 
и  чистым,  и  душевным.
……………………………..
Я  говорю: 
мы  все  из  детства,  люди!
Мне  это  повторять 
не  надоест.
Давайте  же  нести 
по  жизни  будем
добро  души, 
как  наш  счастливый  крест!

8.  Бабушка-героиня,
    или  Святая  Мария   

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Я  рифмы 
как  грибочки  собираю
в  ведерко. 
А  его  от  солнца  закрываю,
срывая  у  тропинки 
лопухи.
И  мы  с  ребятами, 
ну  точно  Робинзоны,
забыв 
цивилизации  резоны,
грибы  с капустой 
варим  на  воде.
Еды  вкусней 
я  не  встречал  нигде.
Мы  были  лучшей 
шефскою  бригадой
в  совхозе 
подмосковном  овощном.
Капусту  убирать 
мы  были  рады
в  каком-то  темпе… 
просто  заводном.
Мы  были 
молодые  журналисты.
Нас  репортерский 
наполнял  накал.
Днем  мы  капусту 
убирали  быстро,
а ночью  звезды 
с  кем-то  я  считал.
Я  помню  вас, 
собратья-репортеры.
Кормили  ноги   
нас…  и  голова.
Прошел  я  с  вами 
жизни  коридоры.
Костер  горит, 
и есть еще дрова…
……………………..
Я  вспоминаю 
родичей  рассказы -
кто  бабушку  по  матери 
знавал.
Слова  Некрасова 
я  вспоминаю  сразу,
что  он  про  женщин  русских 
написал.
Про  то,  что  скакуна, 
мол,  остановит,
что  в  избу 
запылавшую  войдет,
что  и  в  игре 
ее  никто  не  словит,
что  и  в  беде 
не  бросит  и  спасет.
А  вот  Коржавин 
мысль  развил  иначе:
носить  бы  бабе 
свадебный  наряд,
да  жаль,  что  кони 
скачут  все  и  скачут,
а  избы  все  горят 
и  все  горят…
Ну  это  точно  все 
про  бабу  Машу
поэты  молвили  - 
как  тот,  так  и  другой.
А  я,  с  годами   
став  мудрей  и  старше,
назвал  ее 
Мариею  Святой…
В  селе  под  Томском 
я  окончил  школу,
заполучив 
с  медалью  аттестат.
Здесь  клятву  верности 
давал  я  комсомолу,
меня  в  газету 
приняли  здесь  в  штат.
Главред 
Иван  Григорьевич Забарин
в  газетном  деле 
был  районный  ас.
Он  мне  сказал  однажды: 
«Вот  что,  парень.
Давно  с  тебя 
я  не  спускаю  глаз.
Я  видел  в  школе 
вашу  стенгазету.
Ее  же  ты 
два  года  выпускал.
И  это  я, 
признаюсь по  секрету,
ее  на  конкурс 
в  область  посылал.
Твою  газету 
лучшей  признавали
все  члены 
репортерского  жюри.
Мы  это,  правда, 
от  тебя  скрывали,
чтоб  не  зазнался, 
черт  тебя  дери!
Ты  знаешь,
мы  в  райкоме  так  решили
с  твоею  тетей 
и  с  твоим  отцом.
Сейчас  я  понимаю: 
согрешили.
Но  ты  всегда 
держался  молодцом.
Ну  ладно, 
я  продолжу  откровенья.
На  съездах  областных 
учителя
твоим  прикольным 
школьным  сочиненьям
призы  давали  лучшие  не  зря.
Ты  шел  путем  негладким, 
каменистым.
Ты  сам 
себе  проблемы   создавал.
Но  верил  я: 
ты  станешь  журналистом.
И  очень  рад, 
что  ты  им  все  же  стал…
Да,  год  я 
в  Томском  университете
сидел  на  лекциях, 
им  должное  воздав.
Но  в  январе  ушел, 
гидрологом  не  став,
а  званье  лит.  сотрудника 
в  газете
как  назначенье  высшее 
приняв.
Три  года 
я  приобретал  сноровку
писать  о  жизни 
в  прозе  и  в  стихах. 
С  отцом  частенько  мы 
в  командировках
лицом  к  лицу   
встречались  впопыхах.
Однажды  летом 
на  колхозной ферме
возник  он, 
оборвав  мои  дела.
Шепнул:  «Домой,  и  быстро. 
Ты  поверь  мне.
Нет  бабы  Маши  больше. 
Умерла…»
И  мы  с  отцом 
грузовиком  попутным
в  райцентр  рванули, 
в  кузове  трясясь.
В  пути  часы  распались 
на  минуты,
в  клочки  воспоминаний   
превратясь.
И  снова  я  сижу
с  подругой  Клио,
пытаясь  снять 
с  души  своей  мандраж. 
Она  же,  как  всегда, 
неторопливо
на  ленте  памяти 
вершит  киномонтаж.
Я  миг  рожденья  своего 
не  помню -
с  Высоцким 
солидарен  я  вполне.
А  вот  рождение 
Максимки  моего  мне
впаялось  в  память… 
меткой  на  огне.
Смотрю 
на  фотки  старенькой  кусочек.
Ну  той,  где  Молотов 
сказал  нам  про войну. 
Вот  в  центре  я, 
кудрявый  ангелочек,
к  рукам 
любимой  бабушки  прильнул.
Вокруг  нас 
ее  дети  и  внучата -
обычная   
сибирская  семья.
Втройне  полней 
была  она  когда-то.
Лишь  внуки  живы. 
В  их  числе  и  я.
Я  рос  в  любви 
среди  людей  любимых,
и  ближе  всех 
мне  бабушка  была.
Однако, 
к  сожаленью,  мимо… 
мимо  меня 
та  полоса  прошла.
Себя  я  помню 
лишь  с  январской  ночи,
когда  мой  дед 
по  «лампочкам»  палил.
Его и  бабу  Аню, 
между  прочим,
я  тоже  в  сан  святых 
определил.
Дед  умер. 
И  дубровинский  период 
моего  детства 
в  томский  перешел.
Я  эту  сценку 
в  памяти  нашел.
Все  дети  -  ангелы, 
таков  мой  мудрый  вывод.
И  Клио  здесь  со  мной 
вполне  согласна.
Она  включает 
кадры  не  напрасно.
- Так,  снова  Томск. 
Барак  перед  заводом.
И  баба  Маша 
прямо  перед  входом.
Ее  к  вам 
тетя  Капа  привезла.
Она  в  село 
работать  перешла.
Ей  в  Александровке 
домишко  обещали.
Вселиться  быстро
сложится  едва ли.
Так  что  придется  вам 
пожить  втроем.
Ты  ей  устроил 
радостный  прием.
Да,  с  бабушкой 
внучонку  веселей.
Ей  поспокойней, 
и  ему  теплей.
Она  тебя  простит,
как  близкий  друг,
когда  в  конфликт 
ты  с  ней  вступаешь  вдруг.
Вот  вспомни… 
На  нее  рассержен  ты.
Надулся  и  пыхтишь, 
как  паровоз.
Но  грубости
словесные  пласты
еще  не  засорили
детский  мозг.
И  бабушку  смешит 
твое  бурчанье:
«Ты  табуретка… 
Ты  дырявый  чайник…   
Ты  стол  хромой… 
Ты  старый  мамин  шприц…
Ты  тот  башмак, 
в  котором  ходит  фриц…
Ты…»   Но  фонтан 
ругательный  устал - 
мальчишка  вновь 
внучонком  милым стал.
Он  с  бабушкой 
давно  мириться  рад.
Конфликт  преодолел 
славянский  дух. 
Славяне  в  речи 
обходили  мат –
и  этим  удивляли
 всех  вокруг.
Их  миролюбие 
и  добродушный  нрав
смущали  сон  владык 
иных  держав.
Но  отразив  врага, 
славяне  вновь,
воззвав  к  богам, 
приветствуют  любовь.
Мальчонка  к  бабушке 
на  цыпочках  идет,
ей  на  колени 
голову  кладет.
И  снова  мир 
спускается  на  них,
таких  любимых 
и  таких родных.
Как  кадры   быстро 
в  памяти  мелькают.
Мне  Клио 
новый  сериал  включает…
Четвертый  год 
мы  в  Асино  живем.
С  сестрой 
ночуем-днюем  мы  вдвоем.
Отец  в  командировках 
круглый  год.
Он  возникает  редко, 
как  мираж.
И  мама  от  отца 
не  отстает.
В  разъездах  с  ней 
врачебный  саквояж.
Сестренке  в  няньки 
мне  пойти  пришлось.
Мне  беспросветной 
жизнь  казалась  наша.
Но  вот  однажды 
к  нам  приехал  гость.
И  гостем  оказалась 
баба  Маша!
Она  всего  недельку 
пожила 
и  сразу  от  хандры 
меня   спасла.
Она  к  сестре 
с  подарочком  спешила -
собственноручно
куклу  внучке  сшила.
И  эта  кукла 
дочкой  Ольге  стала,
а  жизнь  моя 
быть  грустной  перестала.
Я  снова  с  «тигром» 
шел  в  смертельный  бой,
ведя  отчаянных 
парнишек  за  собой.
А  баба  Маша   
радость  излучала
и  ничего  вокруг
не  замечала…
-  А  помнишь, 
ты  гостил  у  тети  Капы,
пока  для  вас 
освобождали  дом
в  райцентре? 
И  ведь  с   нового  этапа
жизнь  началась 
в  домишке  старом  том!
Да,  этот  домик, 
для  меня  отрадный,
стоял  от  школы 
чуть  наискосок.
И  это  был 
тот  самый  теремок,
в  который  мы 
свалились  из  Коканда.
Как  хитро  жизнь 
закручивает  звенья
событий 
в  человеческой   судьбе.
Да  разве  мог  я 
даже  на  мгновенье
себя  увидеть 
снова  в  той  избе,
в  которой 
после  среднеазиатской
долины,  полной 
зноя  и  жары,
я  быстро  ожил 
в  атмосфере  братской
родных  -  как  взрослых, 
так  и  детворы.   
Нас  четверо  осталось, 
тех  внучаток.
На  снимке  том 
мы  все  -  передний  план.
В  душе 
я  сохраняю  отпечаток
восторга  встречи, 
что  мне  Богом  дан.
Я  помню  суп, 
который  баба  Маша
мучицей  приправляла 
и  лучком.
Я  вспоминаю 
гречневую  кашу,
политую 
топленым   молочком.
Я драники  картофельные 
помню. 
Блинов  пшеничных 
солнечный  курган.
Вкусней  ее  пельменей 
ничего  мне
не  выдаст 
самый  лучший  ресторан…
-  А  помнишь, 
ты  медаль  ей  рисовал?
-  Тогда  во  мне 
художник  проявился.
Взяв  карандаш, 
я  начертил  овал,
в  котором 
ее  профиль  уместился.
Да,  всем  бы 
этот  профиль  был  хорош,
не  будь  он 
на  Вольтера  так  похож.
Но  все   были  в  восторге 
от  подарка.
А  мне  от  счастья 
стало  даже  жарко.
Наверно, 
я  как  солнышко  светился…
А  грузовик, 
наматывая  версты,
катил  сквозь 
наплывавший  вечер
с  умершей  бабой  Машею 
на  встречу.
Мне  это 
осознать  было  не  просто.
Я  видел 
бабы  Машины   глаза,
такие  мудрые, 
смешливые,  живые.
Как  много 
я  хотел  бы  рассказать
тебе  сегодня,
бабушка  Мария!
Ты  в  жизни 
столько  сделала  добра.
Ты  жизнь  дала 
десятерым  детишкам.
Тебе  одной 
хватило  горя  с  лишком -
хлебать  пришлось 
из  полного ведра…
- А  кто-нибудь 
из  родичей  случайно
про  подвиг  бабы  Маши 
вспоминал?
Вопросом  Клио 
я  необычайно
был  удивлен.   
И что  сказать – не  знал.
Но  память 
процедивши   через  сито, 
я  выделил 
в  осадок  разговор
один, 
почти  совсем  забытый
и  не  всплывавший 
с  очень  давних  пор.
Я  был  на  радио  тогда 
корреспондентом.
С  ангиной 
я  сидел  на  бюллетне.
Идея - 
не  побрезговать  моментом,
и  к  тетке  в  гости, 
в  Армавир -  вполне
казалась  мне 
достойным  аргументом.
Вагон  промерзший 
хвори  мне  добавил.
В  купе  туман 
крутился  ледяной.
С  девчонкой-спутницей 
я  вовсе  не  лукавил,
ко  мне  прижаться 
предложив  спиной.
Она  сначала 
очень  удивилась
и  даже  рассердилась, 
покраснев.
Но,  поразмыслив, 
все  же  согласилась
сменить  на  милость 
свой  девичий  гнев.
И  я  в  пустом 
нетопленом  вагоне
всю  ночь  девчонку 
телом  согревал.
Через  свои
горячие  ладони
ей  свой 
ангинный  жар  передавал.
Когда  же 
проводница  появлялась,
проверить  нас –
мы  живы  или  нет,
увидев,  что  мы  живы, 
улыбалась.
Ее  улыбки 
я  запомнил  свет.
А  утром, 
в  темной  хмари  предрассветной
я  девочку 
на  выход  проводил.
И  поцелуй  невинный 
получил.
Из-за  ангины 
был  он  безответный.
А тетя  Капа 
встретила  меня 
нежданного,  больного,   
всей  душой.
Держала 
под  периной  пуховой. 
И  хворь  с  меня 
согнала  за  два  дня.
Она  мне  сразу 
баньку  растопила
и  веничек  березовый 
вручила.
Я  в  пар  нырял, 
как  в  чан 
с  живой  водой.
Я  долго  помнил 
о  поездке  той.
И  вот
в  один  из  этих  вечеров,
заполненных  каскадом 
добрых  слов,
она  мне  очень  тонко 
намекнула,
что  баба  Маша 
мужа  умыкнула,
мол,  прямо 
из  колчаковских  оков.
-  А  хочешь, 
расскажу  тебе  подробно,
как  было  все… 
с  начала  до  конца?
Давай,  устройся 
в  кузове  удобно.
Не  разбуди 
уснувшего  отца…
И  Клио  повела  мне 
свой  рассказ,
заполнив  им 
пути  последний  час…
-  Представь… 
Идет  гражданская  война.
Ее  огнем 
объята  вся  страна.
В  Сибири  правит 
адмирал  Колчак.
С  народом 
он  не  справится  никак.
Рабочие 
бастуют  в  городах.
Отряды  партизан 
сидят  в  лесах.
Тайга  гудит, 
и  промыслы  гудят.
Мещане 
в  избах  запертых  сидят,
носы  боятся  высунуть 
наружу
как  летом  в  зной, 
так  и  зимою  в  стужу.
Иркутский  тракт 
освоили  бандиты.
Воруют,  грабят. 
Действуют  открыто.
В  чащобах, 
на  заимках  дезертиры
землянки  роют - 
ладят  под  квартиры.
Оружье  захватив, 
надев  доспехи,
прут  по  Транссибу 
злыдни-белочехи.
Куда  ни  кинь  – 
повсюду  клин  выходит.
И  только  почта 
жизнь  к  порядку  сводит.
Письмо,   открытка 
или  перевод -
без  них  любая  власть 
не  проживет.
И  прав  ведь  был 
Варыгин  Алексей,
увидев  в  почте 
стержень  жизни  всей.
Не  мог  он  знать 
о  фильме  «Почтальон»,
американской 
современной  ленте.
Но  дела  суть 
легко  представил  он.
Есть  что-то  общее  с  ним 
в  нашем  президенте.
А что…  Линкольн 
был  классный  дровосек.
И  почтальон  ведь 
не  последний  человек.
Фамилия  Варыгин  – 
не  простая.
«Варить»,  «варыга», 
«вар»,  «смола».  Я знаю –
из  смолокуров 
родом  Алексей.
В  тайгу  со  стариками
выходил  он.
С  берез  кору 
сдирали  без  затей.
Она  в  котлах 
варилась - доходила
до  черной  вязкости, 
полезной  для  людей.
«Варыгин» -
это  «Смолокуров»,  значит.
Смола… 
как  без  нее  сибиряку?
В  телеге 
ось  колесную  пролачить.
А  как   же  в  дождь 
без  дегтя  сапогу?
Весною  лодки  все 
на  берегу
лежат  вверх  дном  - 
их  надо  шпаклевать.
Потом  смолою 
щедро  покрывать.
Дед  по  отцу, 
он  тоже  Алексей.
Река  ему  родная 
Енисей.
И Ангару 
не  раз  он  проходил,
через  пороги 
баржи  проводил.
Смола  людей 
от  гибели  спасала -
от  влаги  баржи 
крепко  защищала.
У деда-почтальона 
тарантас
стоял  готовый  к  делу 
каждый  час.
Он  был  беззвучен, 
легок  на  ходу,
смолой  промазанный, 
на  дедову  беду.
Спасибо Маше! 
Конюху  сказала,
что  без  него 
доедет  до  вокзала.
Там  подошел 
военный  эшелон.
К  нему  прицеплен 
с  почтою  вагон.
Ее  и  надо 
срочно  получить.
Но  там  же  чехи. 
Как  же  с ними  быть?
Они  же,  не  дай  Бог, 
заварят  кашу.
задержат  с  почтой  тарантас 
и  Машу.
Скорей  бы  возвратилась… 
Что  за  время?!
Дамоклов  меч 
висит  над  нами  всеми.
Вон  шпик 
опять  топочет  у  подъезда.
Как  избежать 
полиции  наезда?
Ну,  едет,  кажется.
А  с  кем  же  это  Маша?!
Бледна,  взволнована. 
И стала  еще  краше.
С  ней  офицеры. 
Трое.  Белочехи?
Нет,  третий  русский. 
Что,  нашли  огрехи
в  работе  почты? 
Вот  же  тараканы.
Усы  торчат. 
Руками  машут.  Пьяны?
Не  дай  же  Бог 
раскрыть  им  нашу тайну.
Нужна  мне 
эта  почта  чрезвычайно.
А  этот  третий….   
Он  из  контрразведки!
Мы  у  него 
давно уж  на  заметке.
Меня  товарищи 
на  днях  предупредили:
«Устрой, 
чтоб  ничего  не  находили!»
Ну  я  устроил. 
Правда,  не  без  риска.
В  пакетах  банков 
наша  переписка.
Пусть  все  до  дна 
перевернет  охранка.
Она  не  тронет 
лишь  пакеты  банка.
Их  из  вагона 
вынуть  непременно
и  облегчить, 
не  разломав  печати.
У  Маши   
получалось  все  отменно,
сегодня  фарт 
нам  был  бы  очень  кстати.
Ну  что  же, 
просим,  гости  дорогие!
Вы  наш  оплот 
во  времена  лихие.
Надеюсь,  примете  вы 
наше  угощенье?
Наш  стол,  увы, 
не  скатерть-самобранка,
Но  на  бокалах –
чешская  огранка…
- Приносим 
пану  инженеру  извиненья
за  наш  визит  - 
наезд  гостей  незваных,
чуть-чуть  веселых 
и  немножко  пьяных.
Но  женщине  помочь 
нам  в  радость было.
Нас  с  Иржи 
панна  Маша  попросила
груз  из  вагона 
сбросить  в  тарантас.
Упрашивать 
не  нужно  было  нас.
И  капитан 
не  лишним  оказался,
он  все  пакеты 
нам  передавал.
Пан  капитан, 
а что  ты  в  них  искал?
Ведь  ты  же  их 
ощупывал  любовно.
Мы  думали –
ты  ищешь  что-то,  словно…
У  капитана 
сжались  кулаки.
На  скулах 
заиграли  желваки.
Он  к  чехам 
резко  повернулся,
Рукою  кобуры  своей 
коснулся.
Сдержался. 
Только  криво усмехнулся.
Вскочил, 
как  будто  наэлектризован.
-  Славяне, 
я  расстроить  вас  боюсь.
Хозяин  наш 
опасный  красный  гусь.
И  он  сейчас  же 
будет  арестован.
Признаюсь, 
я  давно  за  ним  слежу,
Хотя  улик, 
увы,  не  нахожу.
Но  я  сигнал 
серьезный  получил,
инкогнито 
его  изобличил.
Но  даже  доказательств 
не  имея,
ему  расстрел 
устроить  я  сумею.
Сегодня  с  почтой 
вы  мне  помешали.
весь  груз  прощупать 
до  конца  не  дали.
А  впрочем,  я  не  прав, 
сказав  вам  это.
Я  не  проверил 
банковских  пакетов.
Но  я  их 
никогда  не  проверяю. 
На  них  табу  лежит. 
Я  это  знаю.
А  напоследок 
вам  скажу  я  вот  что.
Поменьше  суйте  нос 
на  нашу  почту!
С  большевиками 
дружба  не  сложилась.
И  с  адмиралом 
связь  не  получилась.
Вы  все  воруете… 
Кусаете,  как  блохи…
Мозги  запудрили  вам 
ваши  же  пройдохи-
генералы.  К  примеру, 
Ян  Сыровы,
Радола  Гайда  и  Станислав  Чечек. 
На  вас,   чехословаках, 
столько  крови,
что  вы  барахтаетесь  в  ней 
уже  по  плечи.
В  России  стали 
костью  в  горле  многим.
Так  что  скорее 
уносите  ноги!
Ну  что,  Варыгин, 
время  собираться,
с  женой,  детьми 
по-быстрому  прощаться.
Велите  запрягать 
свой  тарантас.
Он  должен 
в  Красноярск  доставить  нас…
Таким  запомнился 
Марии  этот  вечер.
Накрытый  стол. 
Вино  в  бокалах.  Свечи 
мигают, 
отвечая  на  сквозняк.
Не  уложить 
в  сознание  никак
все  то,  что  давит… 
давит  так  на  плечи.
Но  что  же  делать? 
Прежде  дать  анализ
всему,  что  за  день 
здесь  произошло.
Да  нет,  не  за  день. 
Мы  же  оказались
здесь  год  назад. 
Ну,  вспоминай  число!
Муж  назначенье 
получил  в   апреле.
В  пути  мы  находились 
две  недели.
На  Енисее 
начинался  ледоход.
Мы  реку 
на  санях  преодолели,
хотя  не  верилось  нам 
в  то,  что  повезет.
Но  май  отметили 
уже  как  новоселы
мы  в  этом 
городишке  невеселом. 
Две  школы. 
В  центре  церковь.  И  вокзал.
Дом  почты 
как  курятник  при  насесте.
Просторный  двор 
забором  обнесен.
Склады,  конюшня, 
даже  голубятня.
Сам  домик 
башней  к  небу  вознесен.
Три  этажа… 
куда  еще  занятней?
Апартаменты 
нам  охранник  показал.
Детей  мы  разместили, 
покормили.
Устав  в  дороге, 
они  хотели  спать.
И  мы  с  супругом 
сразу  поспешили
хозяйство
в  свои  руки  принимать…
-  Тут  Нил  Сутяев 
очень  постарался
почтовых  дел 
побольше  развалить.
Он  чаще  пил, 
чем  делом  занимался.
Да  ну  его! 
О  чем  тут  говорить…
Охранник  был  приветлив 
и  улыбчив.
Лет  сорока, 
с  берданкой  за  спиной.
-  На  вас  он  - 
я  так  думаю  -  обидчив.
И  мстить  вам  будет  он 
любой  ценой.
Я  так   считаю  – 
он  на  все  горазд:
купить - не  купит, 
а  продать -  продаст.
-  Как  вас  зовут, 
мы  с  кем  имеем дело?
Я  вижу, 
что  вы  местный  старожил.
-  Акинфий  я, 
фамилия  Поспелов.
Я  конюх  днем, 
а  ночью  сторожил.
У  нас  тут  нынче 
солдатни  навалом.
Вокзал  опять  же. 
Рядом  царский  тракт.
Наш  городок 
считают  перевалом.
Тут  ночью 
ад  до  самого  утра.
Стрельбы 
и  поножовщины  хватает.
Берданка-то 
мне  смелость  прибавляет,
хотя  и  проржавела 
до  нутра…
- Ты  не  устал 
воспринимать  детали
в  рассказе  о  делах 
далеких  лет?
Глаза  у  Клио 
юмором  сверкали.
Она,  конечно, 
знала  мой  ответ.
-  Да,  без  деталей 
это  будет  схема,
сухой  каркас, 
в  котором  места  нет
для  двух  людей, 
таких  же,  как  и  все  мы,
но  живших  раньше  нас
на  сотню  лет.
Мне  ясно, 
почему  ты  бабу  Машу
возводишь  в  сан  божественный,
святой.
Ну  слушай… 
Я  продолжу  повесть  нашу
с  ее  развязкой, 
очень  не  простой…
А  грузовик, 
распространив  пылищу,
катил  уже 
по  финишной  прямой,
оставив  справа 
местное  кладбище.
Спешил  он, 
как  и  мы,  к  себе  домой.
Не  ведал  я, 
что  этот  кузов  крепкий, 
уже  покрытый  крепом 
и  хвоей,
гроб  с  бабой  Машей, 
весом  легче  щепки,
к  погосту  этому 
доставит  по  прямой…
- С  Варыгиным 
мы  здесь  прожили год.
Держали  связь 
с  надежными  друзьями.
Мы  как  могли 
им  помогали  сами.
Подполье  знало: 
связь  не  подведет.
Улик  на  нас 
охранка  не  имеет.
Акинфий  подписи  к  письму
собрать сумеет.
Варыгина 
помилует  народ.
Напрасно,  Нил, 
ты  потираешь  руки,
всучив  донос 
лихому  сыскарю!
Накажет  Бог  тебя 
за  наши  муки.
Об  этом  с  ним 
еще  поговорю…
Ну  и,  естественно, 
заполучив  прошенье,
подписанное 
сотнями  имен,
Мария  начала 
свое  хожденье
по  мукам 
тех  трагических  времен.
Она  пешком 
без  устали  шагала,
лицо  подставив 
струям  ветерка.
Котомка  на  плече 
была  легка.
В  ней  свернутое 
в  трубочку  прошенье
Марии 
поднимало  настроенье.
Она  в  дороге 
время  не  теряла,
по  именам  детишек 
вспоминала,
оставленных 
в  заботливых  руках
жены  Акинфия  - 
беременной  Татьяны…
- Капиталина  рыженькая… 
Анна –  любимица 
родителей  своих…
Копуша  Юля… 
Растеряша Зина…
Спокойный  Миша… 
Энергичный Саша…
Мне  дорого 
само  дыханье  ваше!
Без  вас  я  - 
одинокая  рябина.
Как  в  песне, 
мне  бы  к  дубу  перебраться.
Спасти  его 
от  смерти  постараться.
Ведь  он  же 
мой  единственный  мужчина.
Одну  мечту  на  сердце 
я  лелею -
добиться,  вымолить 
свободу  Алексею…
Вот  так,  витая  в  мыслях, 
шла  Мария
и  днем,  и  ночью 
сквозь  леса  густые,
брела  по  тракту, 
прыгала  по  шпалам.
Никто  не  знает, 
как  она  устала.
Ей  Красноярск 
открылся  спозаранку.
Теперь  бы  ей 
найти  еще  охранку.
Но  стала  жителей 
расспрашивать  об  этом -
молчали, 
уклонялись  от  ответа.
Так  день  прошел, 
другой  и  третий.
Лишь  на  четвертый 
взор  ее  заметил
с  их  тарантасом 
схожую  упряжку.
Коня,  которому 
лечила  она  ляжку
от  раны 
загноившей  пулевой,
полученной 
в  атаке  боевой.
Его  уже 
на  колбасу  списали.
Они  с  Варыгиным 
на  почту  его  взяли.   
И Огонек  к  ним 
крепко  привязался.
помощником  прекрасным 
оказался…
-  Спасибо,  Огонек, 
ты  мне  помог.
Помог  найти  следы 
любимых  ног.
Вот  я  сейчас  сюда 
в  подъезд  войду
и  нашего  Алешу 
приведу…
- Ты  веришь, 
я  сама  изумлена.
Ведь  все  преграды 
превзошла  она…
У  Клио  голос 
от  волнения  дрожит.
А  грузовик 
уже  по  мостику  бежит.
По  мостику, 
что  на  краю  села.
По  улице, 
что  к  дому  нас  вела…
-  Сейчас  Мария 
в  эту  дверь  войдет.
Ты  представляешь, 
что  произойдет?
-  О,  Клио,  ты  ломаешь 
все  границы.
Играть  на  моих  нервах 
не  годится.
Тебе  известно все, 
но  мне-то  -   нет.
На  твой  вопрос 
не  знаю  я  ответ!
- Прости, 
я  пошутила  неудачно.
Я  так  не  буду  больше, 
однозначно.
Продолжу  я 
сказание  свое.
За  дверью 
Машу  встретило…  ружье.
Оно  штыком 
уперлось  Маше  в  грудь. 
Да  сильно так  - 
ни  охнуть,  ни  вздохнуть.
Ну  проморгалась, 
к  сумраку  привыкла.
Что  за  фигура 
перед  ней  возникла?
Встопорщенный 
солдатик  молодой
глазенки  выпучил. 
Наверно, часовой.
- Ты  хто такая?
Тут  тебе  чаво?
- Да  штык-то  убери,
 а  то  проткнешь.
Ищу  я  здесь 
супруга  своего…
-  Ты  мыслишь, 
што  живым  яво найдешь.
Но  им  отсель  путя… 
вперед  ногами.
Они  ж  тут 
все  назначены  врагами.
Однако,  мужика 
навряд  найдешь,
коли  наверх 
к  начальству  не  взойдешь.
А  как  взойтить, 
ведь  я  же  не  пущаю.
Ведь  я  же 
как-никак  же  часовой.
Устав  же 
я  опять  же  соблюдаю.
Иначе  поплачусь  же 
головой.
Однако, 
ты  приятная  бабенка.
Ну  точка  в  точку 
как  моя  сестренка.
Брунетка  тожеть 
с  карими  глазами
и  с  черными… 
как  ночка…  волосами.
В  родном  селе 
на  берегу  обском
живет,  пока  я 
тут  под  Колчаком.
Однако,  помогу 
тебе.  Бамагу
свою  ты  из  котомки 
вынимай
И  ей  совать 
мне  в  рожу  начинай.
Гвозди  меня 
по  морде,  не  жалея,
штоб  я  умылся 
кровушкой  своею.
Тады  я  путь  наверх 
освобожу.
Беги,  когда  увидишь, 
что  лежу…
Мария  и  моргнуть-то 
не  успела,
как  птица 
вверх  по лестнице  взлетела
и  мимо  ординарца 
в  кабинет
вплыла  к  полковнику… 
ну  как  кабриолет!
- В  чем  дело! 
Вы,  красавица,  ко мне?
Без  записи 
и  в  неприемный  час?!
- Простите,  господин  полковник! 
Только  не
сердитесь,  умоляю,
ведь  от  вас
сейчас  зависит 
и  моя  судьба,
и  жизнь  детей 
девятерых  моих?!
Неужто 
моя  женская  мольба
не  тронет 
ваших  добрых  чувств  мужских?!
Пусть  милость 
снизойдет  из  ваших рук.
У  вас  здесь 
невиновный  мой  супруг
находится. 
Сидит  уже  давно.
Полмесяца. 
А  для  меня  как  год.
Пройдет  ли  для  меня 
пора  невзгод…
Прочтите  же  прошенье - 
вот  оно.
Весь  город  знает 
мужа  моего
и  просит - 
отпустите  вы  его.
Все  знают - 
он  ни  в  чем  не  виноват.
И  каждый 
за  него  вступиться  рад.
Не  доки 
в  юридической  науке,
но  могут  взять 
супруга  на  поруки.
Вы  знайте  - 
на  него  писал  донос
известный  всему  городу 
прохвост.
Он  из  числа 
последних  негодяев,
известен 
под  фамилией  Тютяев.
И  назначенье 
муж  мой  получил
как  раз  на  пост, 
с  которого  прогнали
Тютяева.  Тот  злобу  затаил.
И  отомстил. 
Об  этом  вы  не  знали…
Полковник,   
раздражение  уняв,
бумагу 
в  руки  пухлые  приняв,
очками 
нос  корявый  оседлал
и,  хмуря  брови, 
вчитываться  стал.
Текст  отложил, 
виски  потер  руками.
Задумался, 
упершись вдаль  глазами.
Решительно 
взял  трубку  телефона,
кому-то  рявкнул 
командирским тоном:
- Вы  что,   уже  заснули, 
костоломы?!
С  Варыгиным  там  как… 
привет  мамаше?
С  мешком  на голове… 
Перед  расстрелом…
Ну  с  остальными, 
в  общем,  дело  ваше.
А  этого  ко  мне! 
И  вместе  с  «Делом»!
Я  приговор  вчерашний 
отменяю.
Да,  капитан  старался… 
Знаю,  знаю…
-  Ну вот  и  все, 
комедии  финита. -
Сказала  Клио 
как-то  деловито.
Зачем-то  головою 
покачала.
Задумавшись, 
минуту  помолчала.
А  помолчав, 
задумчиво  спросила:
-  Как  думаешь, 
откуда  в  людях  сила –
идти  вперед, 
сминая  все  преграды?
Поставить  цель - 
и  до  нее  добраться,
хотя  надежды 
может  не  остаться.
И  встретить  смерть 
бывают  даже  рады.
Что  держит  их 
в  последнее  мгновенье,
когда  с  небес 
уже  нисходит  дуновенье…
Мария  привезла 
домой  супруга.
Вернули  им 
почтовый  тарантас.
И  Огонек, 
живым  увидев  друга,
обдал  его 
огнем  счастливых  глаз.
А  в  городишке, 
где  вокзал  и  почта,
где  довелось 
им  целый  год  прожить,
покой  и  тишина 
прижились  прочно.
Колчак  и  чехи… 
что  о  них тужить?
Мария  о  другом 
теперь  тужила.
Тюрьма  колчаковская 
мужа  иссушила.
Он,  не  поддавшись 
изуверским  пыткам,
здоровье  потерял 
с  большим  убытком.
Мария,  как  могла, 
его  лечила
и  даже 
на  работе  заменила.
Да,  ей   нередко 
трудновато  было.
Но  муж  был  рядом. 
И  она его любила.
И  даже, 
несмотря  на  все  дела,
она  ему 
сынишку  родила,
последнего 
в  ее  семейной  доле.
Он  после  мамы  младший, 
дядя  Коля.
Варыгина  с  пришедшей   
новой  властью
не  благодарность, 
а  беда  ждала.
Донос  опять  же: 
«С  чехами  участье
в продаже-купле…»  - 
вот  и  все  дела.
Суровой  тройкой 
в  том  же  Красноярске
на  десять  лет 
Варыгин  осужден.
Но  через  год, 
как  милостыней  барской,
все  той  же  властью 
он  освобожден. 
Но  волей  подышал 
всего  два  года -
туберкулез  тюремный 
доконал.
Хочу  понять - 
за  эту  ли  свободу
он  жизнью 
на  гражданской  рисковал?
Но,  в  справедливость 
до  конца  упертый,
своею  власть 
он  эту  не  признал.
А  для  Марии 
год  двадцать  четвертый
не  годом  Ленина  - 
супруга  годом  стал.
Вернувшись  с  кладбища, 
Мария,  потихоньку
сняв  со  стены, 
припрятала  иконку.
И  Бога  больше 
никогда  не  вспоминала.
Ей  вдовью  жизнь 
освоить  предстояло.
А  власть… 
она  одним  лишь  угодила -
медалью  материнской   
наградила.
Учла,  наверно, 
что  смогла  Мария
детей  десяток 
подарить  России.
Но  в  сердце  боль 
ее  не  оставляла -
до  смерти  мужу 
верность  сохраняла.
Я  был  ее  любимым 
младшим  внуком -
отдушиной 
в  хождении  по  мукам.
……………………….
На  кладбище 
под  комаров  гуденье
мы  с   бабой  Машей
гроб  с  грузовика
на  плечи  приняли 
в  единое  мгновенье.
Осталось  сделать 
тридцать  два  шажка.
Оркестра  не  было. 
И  не  было салюта.
Лишь  комары 
тянули  свою  нить.
Случайность ли, 
что  вынуждена  круто
была  Мария 
жизнь  свою  прожить.
Поэт  Некрасов 
и  поэт  Коржавин
случайно  ли 
воспели  русских  баб.
Но  к  их  стихам 
теперь  и  мой  добавлен.
Он  тоже  искренен 
и,  кажется,  не  слаб.
На  гроб  Марии 
горсть  земли  бросая,
не  думал  я, 
что  вскоре  рядом  с  ней
могилы  вырастут. 
Одна,  за  ней  другая.
Могилы  двух 
родных  ее  детей,
моложе  всех 
и  больше  всех  любимых.
Но  воля  Божья 
неисповедима…
На  этом  кладбище 
бываю  я  не  часто,
хотя  Сибирь 
зовет  меня  всегда.
И  в  сердце, 
и  в  стихи  мои  стучатся
с  родными   
пережитые  года.
Там  с  бабой  Машей 
рядом  дядя  Коля,
художник,  шахматист 
и  музыкант.
Он  в  нашей  с  тетей  Капой 
общей  школе
вел  математику - 
ну  разве  не  талант?
Он  в  институтах  вовсе 
не  учился,
но  вот  такой 
способный  уродился.
А  третья  рядом  с  ними –
моя  мама,
она  у  бабушки 
любимицей  была.
И  в  миг, 
последний  в  ее  жизни  самый,
в  мою  ладонь 
ее  рука  легла.
Я  помню 
эту  троицу  родную.
Я  помню 
этот  маленький  погост.
Пока  на  белом  свете 
существую,
горит  во  мне 
огонь  трех  этих  звезд.
Пускай  и  я 
здесь…  на Земле… 
погасну,
И  к  ним  наверх 
душа  моя  взлетит.
Ночами 
непроглядными, 
ненастными
Она  дорогу 
людям  осветит… 

9.  Узбекский  плов

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Вот  за  окном  в  листве 
гнездо  воронье,
укрытое 
от  хищников  лихих,
не  видное 
для  взоров  посторонних.
За  ним  давно 
я  тихо  наблюдал.
Но  вот  и  время 
в  августе пришло.
И  я  уже 
нетерпеливо  ждал,
когда  же  птенчик 
встанет  на  крыло.
Я  слышу, 
как  «беседует»  мамаша
с  супругом  серым 
о  своем  птенце.
А  он  в  ответ 
крылом  усталым  машет
с  нехваткой 
черных  перьев  на  конце…
……………………….
Им  сверху  видно, 
как  метлой  казенной
пылищу  поднимая 
до  небес,
узбек  Ахмет, 
батыр  неугомонный,
лишает  сна 
весь  наш  второй  подъезд
Мы с  ним  недавно 
встретились  в  подвале,
в  соседнем  доме. 
Он  его  снимал
с  женой…  Они  меня 
сердечно  приглашали
на  плов  узбекский… 
Я  не  отказал…
Не  смог  я  отказать 
призыву  сердца,
тепло  которого 
запомнил  с  детских  лет.
Никто  ведь 
не  откажется  погреться,
ступив  на  воспоминаний 
теплый  след.
Под  сводом 
полутемного  подвала
со  стенами 
под  панцирем  ковров
меня  чета  узбеков 
угощала.
И  главным  был 
на  достархане… плов. 
Узбекский  плов!
О,  ты  достоин  гимна,
в  котором  пышет 
яростный  восторг.
В  тебе  слились 
волшебно  и  незримо
и  жаркий  Юг, 
и  сказочный  Восток!
Я помню 
это  сверхгостеприимство,
наполненное 
супердобротой.
Оно  не  знало 
зла  и  лихоимства,
не  отступало 
перед  беднотой.
Вернее,   бедностью 
тех  лет  послевоенных,
которая  накрыла 
всю  страну,
но  не  убила 
в  людях  сокровенных
цветов души, 
поистине  бесценных.
И  все-таки 
имеющих  цену.
Цена  была
тяжелая  не  в  меру.
Война  оставила 
глубокие  следы.
В  семье  узбека…
друга… офицера
нет ничего…
ну  кроме  лишь  воды.
Ее  в  арыке 
под  айвой  хватает.
Ты  хочешь  пить? 
И  тут  же  наливают.
Своих  детей 
здесь  было…  восемь  пяток.
Добавил  к  ним 
чужих  двойной  десяток,
избавив 
от  блокадной  их  беды.
Да,  без  детей   
узбеку  никуды!
Чтоб  нас  принять
на  уровне…  достойно,
вся  махалля… 
все,  что  могла…  спокойно
к  Саиду-офицеру
принесла. 
Не  достархан,   
а  скатерть-самобранка
перед  гостями 
наяву  была.
Мы  вылезли  потом 
из-за  стола,
как  будто  выползали 
из-под  танка.
У  нас  троих 
не  доставало  слов –
так  были  благодарны 
мы  Саиду.
Я  вспоминаю 
тот  узбекский  плов
в  гостях,  где  гостю  рады 
лишь  для  виду.
Признаюсь,  я  совсем 
не  удивился,
когда  Ахмет 
передо  мной  открылся,
сказав,  что  знал 
и  он  мою  семью.
Гостеприимную 
историю  сию
услышал  он 
от  офицера  деда.
- Народ  война  сплотила… 
и  Победа.
Два  офицера, 
русский  и  узбек,
в  Коканде  встретились. 
Два  фронтовика. 
Мы  не  могли 
семейство  кунака
не  встретить  так, 
чтоб  помнили  навек.
Гостеприимство –
это  наше  кредо…
....................................
Потом  из  ниоткуда 
желтый  чайник,
большой  пузатый,   
на  столе  возник.
А  в  памяти  моей 
буквально  в  тот  же  миг
сюжет  возник. 
И  вовсе  не  случайно.
Лихих  военных  лет 
звонок  печальный.
тех  лет,  где  я  еще  детеныш, 
не старик…   

10.  Пузатый  чайник

Откуда  я  беру
свои  стихи?         
Они  мне тайны 
детства  раскрывают.
С  зарею  утренней 
они,  как  петухи,
все  громкоговорители
врубают.
И  я,  проснувшись, 
вниз,  к  реке  бегу,
чтоб  смыть 
водой  обскою  сновиденья.
Я  память  детства 
очень  берегу.
Сибирь. Дубровино. 
Ведь  здесь мое  рожденье.
Умывшись, 
поднимаюсь  на  обрыв,
к  разваленному 
зданию шагаю.
Стою,  смотрю, 
волнения  не  скрыв.
Среди  развалин 
медленно  брожу.
Вот  здесь  родился  я…
определяю.
Здесь  был  роддом. 
Его  не  нахожу,
а  нахожу 
сплошное  разрушенье.
Как  это  сложно – 
нить  соединить.
Твое  «позавчера» 
с  твоим  «сегодня».
Наверно,  надо  просто 
жить  и  жить,
не  вспоминая 
и  о  прошлогоднем.
Но  что-то  не  дает  мне 
думать  так.
Ведь  не  случайно 
родом  мы  из  детства.
Будь  ты  мудрец, 
да  даже  и  простак -
нам  в  детстве  счастьем 
заряжают  сердце.
А  мы  потом 
не  бережем  его,
счастливого 
наследства  своего,
считая – 
никуда ему  не  деться…
…………………………………..
Пузатый  чайник –
мой  дружок 
с  военных 
детских  лет.
Как  крепко 
память  бережет 
все  то,
чего  уж  нет.
Я  и  сейчас, 
когда  пью  чай 
за  завтраком, 
в  обед,
вдруг  вспоминаю 
невзначай 
морковный  чай 
тех  лет.
Я  вспоминаю 
город  Томск.
Четвертый  год 
войны.
В  чьих  пальцах 
траурный   листок?
Чьи  брови 
сведены?
И  ни  слезиночки
в  глазах.
Лишь  скул 
бугристый ход.
Жизнь  не  спустил 
на  тормозах 
войны 
четвертый  год.
У  мамы  на  плечах 
медпункт. 
И  беленький 
халат.
И  я, 
мальчонка-шалопут. 
И  город 
Ленинград,
где  муж  ее, 
а  мой  отец 
у  Пулковских 
высот
кольцо  блокады… 
как  венец…
несет 
который  год.
Барак  наш 
прямо  у  ворот 
стоит… 
у  заводских.
И  шпалы  гонит 
наш  завод, 
на  Запад 
гонит  их.
Он  гонит, 
гонит  их  туда, 
где  фронт, 
где  немцев  бьют.
Мы  с  мамой 
ждем-пождем,  когда 
победный 
наш  салют…
Но  тише! 
Слышу  скрип  дверей 
барака, 
стук  подков.
Я  под  кровать  свою 
скорей 
протиснуться 
готов.
И,  одеяло  приспустив 
почти  до  пола,  я
лежу,  рукой 
глаза  прикрыв, 
дыханье  затая.
Вот,  заворчав, 
открылась  дверь. 
В  медпункте  пациент!
Я  затаился, 
словно  зверь 
в  предсмертный 
свой  момент.
Вот  шаг…  второй… 
все  ближе  он, 
знакомый
стук  подков.
Я  словно  вижу 
страшный  сон, 
я  умереть  готов.
Вот  чья-то 
страшная  ладонь 
у  лика  моего.
Меня  не  тронь, 
меня  не  тронь… 
Я  к  стенке  от  него!
Мальчонка 
в  ужасе  дрожал. 
Он  умереть 
был  рад.
Но  страшный  гость 
в  руке  держал 
всего  лишь…  рафинад.
Четыре  беленьких  куска   
он,  пленный,  свой  паек
для  фрау-докторши  сынка 
заботливо  сберег.
Заметив, 
что  контакта  нет 
к  нему  у  малыша,
он  от  кровати  в  кабинет 
проходит  не  спеша.
Прошло,  быть  может, 
пять  минут, 
а  может  и  не  пять,
когда  пацан 
посмел  вздохнуть, 
покинувши  кровать.
В  конце  барака 
стук  подков 
на  выходе  угас.
Мальчонка 
вновь  шалить  готов –
как  много  жизни 
в  нас!
Он  к  маме 
в  кабинет вбежал… 
и  там  остолбенел.
На  блюдце 
рафинад  лежал, 
кусочками  белел.
А  мама, 
опустив  глаза, 
салфетку 
мнет  в  комок,
не  зная, 
как  ему сказать, 
чтобы  понять 
он  смог.
Сказать,  что  Курт 
признался  ей, 
что  он  для  нас 
не  враг.
Что  он 
в  Германии  своей 
входил 
в  союз  «Спартак».
Что  Гитлер 
гнал  их  на  убой, 
мозги  запудрив  им.
И  шли, 
оставив  за  собой 
пожарищ  черный дым.
Да,  перед  нами 
их  вина –
ее  не  отмолить.
Скорей  бы 
кончилась  война.
Как  хочется  дожить!
А  маме 
только  двадцать  три. 
Жена  или  вдова?
Скорей  бы 
почту  принесли –
ее  уж  нет 
дня  два.
- С  такой  занозой 
Курт  пришел - 
и  острой, 
и  большой.
Понятно, 
повод  лишь  нашел. 
К  тебе  он 
всей  душой…
Слеза 
по  маминой  щеке 
росинкой  протекла.
И  я  припал 
к  ее  руке, 
забыв  про  все  дела.
А  после,
зимним  вечерком,
мы  три  часа  подряд
с  пузатым 
чайником–дружком 
громили…  рафинад.
И  с  ним 
морковный  чай  для  нас 
был  сладкое  ситро.
Мы  сводки  ждали 
каждый  час 
от  Совинформбюро.
Стекала  светлая  слеза 
с  любимого лица.
Молилась  мама 
молча  за… 
за  моего  отца.
И  он  вернулся 
к  нам  живой, 
хоть  ранен 
был  не  раз.
Он  в  детский  сад 
вбежал  за  мной, 
взорвав 
наш  тихий  час.
А  я  ни  капельки 
не  спал.
Как  будто 
знал  птенец…
В  дверях 
распахнутых  стоял,   
весь  в  орденах, 
отец!
…………………..
     Моих  волос
     седой  лужок. 
     Прошедшие  года.
     Пузатый  чайник –
     мой дружок 
     со  мною  навсегда.

11.  Короткая   встреча

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Сюжетов  много 
жизнь  мне  предлагает
на  выбор  –   
и хороших,  и  плохих.
Какие  выбрать? 
Бог  мне  помогает...
………………………
Я  вспомнил  август. 
Сорок  пятый  год.
Берлин  повержен. 
Знамя  на  рейхстаге.
Теперь  черед 
японцев  настает
почуять  тяжесть 
сталинской  отваги.
Пока  стоял 
военный  эшелон
под  Томском 
в  ожиданье  пополненья,
отцу  был  отпуск  «сутки» 
разрешен,
и  он  рванул  к  семье 
без  промедленья.
Я  в  свои  семь  с  лихвой 
десятков  лет
запомнил  до  деталей 
эту  встречу.
- Ну  наконец-то… 
Ты надолго?  –  Нет,
у  нас  с  тобой 
всего  лишь  этот  вечер…
- Как…  мы  опять 
со  Славкою  вдвоем?.
Ведь  без  тебя  нам   
очень  тяжко  было…
И  я  твое  лицо… 
тебя  почти  забыла…
хотя  не  забывала 
ни  о  чем…
Когда  же  наконец-то 
вы  вернетесь?
Вас  там 
еще  не  всех  поубивало?
А  нас  для  вас 
не  станет  слишком  много?
А  вас   для  нас 
не  станет  слишком  мало?
Клянись,  что  ты  найдешь 
домой  дорогу,
вернешься  к  нам 
во  что  бы то  ни  стало…
И  мать  моя, 
забывши  обо  всем,
ослепшая 
в   отчаянье   своем,
отца  своими 
кулачками   била.
и  ненавидела… 
и  до  смерти  любила.
А  он   стоял, 
не  опуская   глаз,
с  нее,  любимой, 
взгляда  не  спуская,
ударов  милых  рук 
не   ощущая,
и  ждал, 
когда  же  кончится  экстаз.
Экстаз  любви… 
И  горечи  без  края...

12.   Танковый  погост

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Сказать  конкретно 
мне  довольно  сложно.
В  них  листьев 
блажь  зеленая  ольхи,
которую  в  окно 
увидеть  можно.
В  окно  я  вижу 
круглое  гнездо.
Оно  пустое! 
Значит,  вороненок
встал  на  крыло. 
Но  мне  не  повезло -
не  видел,  как  он  вылез 
из  пеленок…
………………………
Я  видел  детство. 
Грай  вороньих  стай.
Сентябрь.  Наш  поезд 
по  Турксибу  мчится.
В  окне  плывет 
степной  унылый  край.
Нас  ждет  Ташкент – 
узбекская  столица.
Там  на  вокзале 
встретит  нас  отец.
И  мы  в  Коканд 
приедем  наконец.
А  там  нас 
ждет  уже  военкомат,
в  котором  дослужить  он 
будет  рад,
долечивая 
фронтовые  раны.
Война  права 
качает  ветерану…
Ну  а  пока  наш  путь –
сквозь  Казахстан.
Сплошная  степь. 
Одни  горизонтали.
Целинные 
безлесные  места.
Глаза  смотреть 
на  это  уставали.
Но  вдруг… 
себе  поверить  я  не  мог…
Я  никогда  не  видел 
столько  танков,
вернее,   неподвижных   
их   останков,
застывших   
на   обочинах   дорог.
Но  здесь  в  степи 
боев  ведь  не  бывало.
Бои  все  шли 
за  Волгой,  на  Дону.
Под  Сталинградом,
Курском  их  немало
сырьем  «обогатило» 
всю  страну.
На  этом  тихом 
танковом  погосте
покоились  и  «звезды», 
и  «кресты».
«Кресты» - для  тех, 
кто  шел  незваным  в  гости.
А  «звезды» - тем, 
кто  к  нам  их  не  пустил…               

    13.  Салям  алейкум,  Коканд
    
    Откуда  я  беру 
    свои  стихи?
    Мне  словно  кто-то 
    шепчет  их  с  похмелья.
    Или  как  будто  воробей 
    из-под  стрехи
    шуршит,   гнездо  готовя 
    к  новоселью…
   ………………………..
    Отец  в  Ташкенте 
    ночью   нас  встречал.
    Мы  тут  же 
    в  электричку  заскочили.
    Коканд… Коканд…
    Наш  солнечный  причал
    в  долине  Ферганы. 
    Два года  мы  там  жили.
    Фронтовику  приказ: 
    Хоть  год,  но  дослужить!
    Коканд.  Военкомат. 
    Начальник   третьей  части.
    И  нам  втроем 
    настало  время  жить,
    под  знойным  солнцем 
    строя  свое  счастье…
    Военкомат –
    кирпичный  ханский  дом -
    краснеет 
    огороженным  квадратом.
    Его  ворот 
    узорчатый  проем -
    под  взором  часового 
    с  автоматом.
    Я  каждый  раз, 
    идя  мимо  него,
    невольно  тоже 
    в  струнку  выпрямляюсь
    И  в  меру 
    пониманья  своего
    в  ответ  его 
    приветствовать  стараюсь.
    Он  стал  меня 
    как  друга  привечать,
    свой  автомат 
    потрогать  разрешая.
    И  как  приятно  было 
    мне  узнать,
    что  он  земляк  мой, 
    родом  он  с  Алтая.
    Мы,  ребятня 
    послевоенных  лет,
    друзьями  становились 
    с  первой  встречи.
    Что  из  Коканда 
    дворник  наш  Ахмет,
    узнал  я  ненароком 
    в  этот   вечер.
    - Наш  дом  саманный 
    был  наискосок
    от  вас…  от  дома 
    горвоенкомата.
    Мой  дед  с  отцом  твоим 
    на  волосок
    от  смерти  были  много  раз 
    в  солдатах.
    И  твой  отец 
    про  деда  не  забыл.
    Ведь  он,  пока  вы 
    рядом с нами  жили,
    продукты,  как  кунак, 
    нам  приносил.
    И  мы  про  это 
    тоже   не  забыли.
    Ты  знаешь, 
    сколько  дед  имел  детей?
    Аллах  хвалиться  не  велит… 
    Скажу,  ну  ладно:
    он  к  четверым  своим 
    прибавил  без  затей
    десятерых  «шкилетиков» 
    блокадных.
    Мой  дед  с  твоим  отцом 
    кормили  их.
    И  эти  дети 
    стали   нам  родными.
    Ты  знаешь, 
    с  высоты  годков  моих
    я  помню… помню 
    каждого  их  имя!
    - Постой,  Ахмет, 
    ну  что  ты  говоришь?
    Они  же  ведь 
    одно  со  мною  племя.
    Ты  на  два  поколенья   
    отстоишь.
    Тебя  в  проекте 
    не  было  в  то  время!
    - О  аксакал! 
    Снега  твоих   волос
    мне  разум  мой 
    еще  не  перекрыли.
    Не  раз  встречаться  с  ними 
    мне  пришлось -
    они  в  Коканд 
    дорогу  не  забыли…
……………………………
О  время,  как  же  быстро 
ты  прошло!
Как  много  вобрала 
пространства  чаша!
Сегодня  с  вороненком 
на  крыло
я  вновь  встаю, 
припомнив  детство  наше.
Ты  видишь –
я  уже  и  аксакал.
По-тюркски  значит –
я  белобородый.
О  память,  как  вернуть 
те  годы,
когда  мне  мир 
приоткрываться стал?!

14.  Неожиданная  проблема

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  итог 
игры  воображенья.
Они  как  свежий  ключ 
в  камнях  сухих.
Попробуй  запретить  ему 
движенье!
Вот  так  и  память 
слабеньким  ключом
пробьет  в  твоем  сознании 
дорожку.
И  в  детство 
открывается  окошко,
когда  нам  все 
бывало  нипочем...
  …………………………
Я  всем  гостям, 
знакомым  и  не  очень,
ну  в  общем  всем, 
кому  душой  я  рад,
показываю 
как  бы  между  прочим 
тот  старый  снимок, 
словно  экспонат.
Я  видел - 
мама  плачет  почему-то.
Никто  из  взрослых 
выходным  не  рад.
Отец  мой, 
не  теряя  ни  минуты,
мать  чмокнул 
и  бегом  в   военкомат.
Тогда  мне  было 
годик  и  полгода.
Всего-то! 
Но  в  конце  войны,
когда  орденоносную 
пехоту
встречали  жены, 
радости  полны,
я  был  уже 
почти  что  пятилетний,
худющий,  прыткий 
маменькин  сынок.
Подумай  сам,  читатель, 
и  ответь  мне:
стать  «конкурентом» 
мне  отец  не  мог?
Ведь  я  привык  к  тому, 
что  каждый  вечер
мне  перед  сном, 
на  самый   на  чуток,
она  в  ладошку 
мне  свой  локоток
сует  привычно, 
обнимая  крепче.
И  сказочку  на  ушко 
шепчет  мне.
Ее  дослушиваю  я 
уже  во  сне.
Ну,  а  в  Коканде
этого  не  стало.
Я  оказался 
мамочкой  забыт.
Она  меня 
укроет  одеялом,
погладит,  чмокнет. 
Все.  Ребенок  спит.
А  я  не  спал. 
И  было  не  до  сна  мне.
А  где  же  сказка?!
Где  же  локоток?!
Их  шепот жаркий 
бил  мне  в  уши  камнем,
а  мамин  смех 
стучал  как  молоток.
Я  понимал, 
что  папа – это  папа.
Я  понимал, 
что  трое  нас – семья.
Но  воспринять 
не  мог  спокойно  я,
когда  не  я   
на  мать  накладываю  лапу.
Бессонницею 
стал  страдать  мальчишка.
Ну  разве  он 
по-детски  ведать  мог,
что  о  любви 
соскучились  все  слишком,
что  за  родителей 
возрадовался  Бог.
Прости  меня, 
читатель  мой  любимый,
но  после  той 
разлучницы-войны
возврат  отцов, 
живых  и  невредимых,
для  сыновей 
и  дочерей  родимых
проблемой  стал 
большой  величины…

     15.   Песня  из  кинофильма

     Откуда  я  беру 
     свои  стихи?
     Если  честно, 
     точно  я  не  знаю.
     Бывает, 
     их  во  сне  запоминаю
     как  модный 
     интересный  новый  хит…
     ......................................
     Я  вспомнил  песню 
     в  фильме  «Два  бойца».
     Его  мы  в  горсаду 
     сто  раз  смотрели.
     А  на  сто  первый 
     мы  с  Бернесом  пели.
     И  петь  готовы  были 
     без  конца.
     Мы  эту  песню  пели
     темной  ночью
     семейным  трио 
     по  пути  домой.
     Отца  и  маму 
     эта  песня  очень
     сближала  прошлым, 
     связанным  с  войной.
     Да,  вот  такими 
     темными  ночами
     под  пенье  пуль 
     в  такой  же  тишине,
     как  в  этой  песне, 
     теми  же  словами
     о  сыне  думал  он 
     и  о  жене.
     О  маме,  значит… 
     ну  и  обо  мне.
     Комбат  так  отдыхал 
     между  боями.
     А  маме  вспоминался 
     снова  Томск.
     Медпункт  в  бараке 
     длинном  заводском.
     И  немец  с  сахаром, 
     исчезнувший  потом. 
     И  медсестра  медпункта 
     тетя  Лиза.
     И  конюх  Степа, 
     верный  ей  супруг.
     Их  хлеб  и  молоко 
     как  бы  сюрпризом
     в  моем  меню 
     оказывались  вдруг.    
     Чета  Галибиных…   
     Я  знаю  -  у  отца 
     любовь  к  ним 
     сохранилась  до  конца.
     Да…  к  ним, 
     не  бросившим  его  семью.
     Чужих  любил… 
     но  не  родню  свою.
     Галибины  ему 
     всегда  роднее  были.
     За  эту  верность 
     и  они  его любили.         
     И  я  с  ним  был, 
     конечно,  солидарен –
     за  хлеб  и  молоко 
     их  благодарен.    
     Уже  полвека 
     как  они  ушли.
     Но  мы  с  отцом 
     забыть  их  не  могли.
     Студентом  я 
     в  гостях  у  них  бывал,
     когда  я  в  Томск 
     на  лето  приезжал.
     Я  был  согрет 
     их  добротой  сердечной.
     Как  Солнце  теплой. 
     И  такой  же  вечной.
     Был  крепкий  чай. 
     Клубничное  варенье.
     И  связанное  с  прошлым 
     настроенье.
     Я  чувствовал: 
     за  этих  старичков
     всю  жизнь  свою 
     без  слов  отдать  готов…            
     .............................   
     Читатель,  я  давно 
     уже  седой.
     Вся  жизнь  моя 
     испытана  бедой.
     В  нее   была 
     низвергнута  страна.
     У  той  беды   
     название  -  война.
     Ей  нынче 
     ровно  семь  десятков  лет.
     Я  вспоминаю 
     песни  той  куплет,
     которую  мы  пели 
     всей  семьей
     в  Коканде  ночью 
     по  пути  домой.
     И  наше  трио
     слушала  Луна.
     И  ночь  была
     как  в  песне  той 
     темна.
     И  пенье  пуль
     звучало  за  спиной
     моей  семьи,
     обжегшейся  войной…
     Но  с  этой  песней 
     связана  проблема.
     Она  и  необычна, 
     и  тонка.
     И  пусть  тебе,  читатель, 
     эта  тема
     не  кажется 
     надуманной  слегка.
     Представь  себе 
     обычную  картину.
     Война  продлилась 
     чуть  не  на  пять  лет.
     От  жен,  детей 
     оторваны  мужчины.
     Об  их  разлуке –
     песни  той  куплет.
     Но  вот  к  жене 
     вернулся  самый… самый
     любимый, 
     самый  любящий  супруг.
     Но  как  же  перемену 
     в  жизни  мамы
     воспримет  сын, 
     поняв  ее  не  вдруг?

16.  Утренний  визит

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Откуда-то  берутся, 
без  сомненья.
Причем,  диктуют  сами 
настроенье,
как  терпкие 
бодрящие  духи.
И  погружаясь 
в  эту  атмосферу,
я  берегу 
всплывающий  мотив,
его  каскадом  слов 
обогатив,
конечно,  чувств 
и  мыслей  моих  в  меру.
В  стихах  моих, 
прошу  у  вас  вниманья,
вам  не  найти 
пустых  высоких  слов.
Пусть  претворятся 
ваши  пожеланья.
Об  этом  всех  святых 
просить   готов.
Себе  же  попрошу 
я  без   стесненья:
пускай  в  душе 
пылают  вновь  и  вновь
лишь  три  свечи… 
созвездье  вдохновенья…
мои  Надежда, 
Вера  и  Любовь...
……………………....
Однажды  утром, 
все  пока  что  спали,
я  встал,  оделся, 
выскользнул  за  дверь.
Мои  глаза 
кого-то  очень  ждали.
 И  мозг  мой  знал, 
что  делать  мне  теперь.
Военкоматский  дом 
был  двухэтажный.
В  нем  кабинетов  было… 
ну  не  счесть.
Но  я  узнал, 
который  самый  важный.
И  вот  к  нему 
я  должен  был  пролезть.
Я  по  ковру 
пустынным  коридором
добрался  к  двери, 
очень  нужной  мне.
Мой  тихий  стук 
казался  перебором
в  густеющей, 
как  туча,  тишине.
- Войдите! – 
слышу  голос  военкома.
Полковник  был 
по  дому  наш  сосед,
с  моим  отцом 
по  фронту  был  знакомый.
Соседей  лучше 
не  было  и  нет.
Увидев  у  дверей 
меня,  мальчишку,
поднялся  сразу, 
подошел  ко  мне.
- Ну,  ты  даешь! 
Поднялся  рано  слишком.
Ты  посмотри – 
ведь  темнота  в  окне.
Тут  у  меня 
скопилися  делишки,
часа  за  два 
их  разгребу  вполне.
Ну,  пять  минут, 
я  думаю,  нам  хватит.
Что  у  тебя 
серьезного  стряслось?
У  мамы  как  там 
со  здоровьем,  кстати?
С  давленьем 
все  нормально  обошлось?
Его  спокойный  голос 
басовитый,
его  приятный 
дружественный  взгляд
меня  настроили 
на  разговор  открытый -
как  меж  собой 
мужчины  говорят.
Я  рассказал 
полковнику  подробно,
почувствовав 
симпатию  его,
о том,  что  жить  мне 
стало  неудобно
и  трудно, 
сам  не  знаю  отчего.
Наверно,  потому 
что  папа  с  мамой
совсем  ночами 
перестали  спать.
Хихикают, 
шушукаются  в  самый
момент,  когда  глаза 
пора  мне  закрывать.
Скажите,  разве 
офицер  военный
у сына  может 
маму  отбирать?
Хотя  и  петь 
умеет  он  отменно
и  на  баяне 
здорово  играть…
Я  сообщил 
спокойно,  деловито
про  сказки  мамы 
и  про  локоток.
Смотрел  я 
на  полковника  открыто,
как  на  старшого 
младшенький  браток.
Полковник  был 
серьезен  до  предела.
Вот  только  покраснел  он, 
словно  рак.
И  слушал  меня 
как-то  обалдело.
А  выслушав, 
промолвил  тихо:  - Так.
Спасибо, 
что  доверился  мне,  Слава.
Проблему  ты 
серьезную  поднял.
Я  обещаю - 
на  отца  управу
найду.  Увидишь, 
не  пройдет  и  дня…   

17.  Мамин  локоток
 
Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Из  слов  простых. 
Как,  по  Бажова  сказу,
невзрачный  горный 
камень  малахит
преображается 
в  прекраснейшую  вазу.
Я  с  детства 
чудной  вязью  слов
обычных  восхищался. 
Как  Данило-мастер
заворожен 
и  все  отдать  готов
был  ради  «малахитной» 
своей  страсти...
…………………
Уже  захлопнув 
дверь  военкомата,
я  вздрогнул  так, 
как  будто  грянул  гром.
Там  хохотом… 
ну  как  из  автомата
«отстреливался» 
бедный  военком.
Ну,  а  на  завтра, 
как  бы  между  прочим,
спросила  мама, 
мне  скормив  обед:
- Ты   говорил, 
что   прогуляться   хочешь
в   горсад.   Сегодня  там 
мультфильмов  нет?
Вот  тебе  деньги. 
Нынче  ты  богатый.
Базар,  если   захочешь, 
посети.
Тебе  всегда  же 
было  интересно
ходить  туда  со  мною 
в  день   воскресный.
А  кстати, 
где  японские  солдаты
кладут  сейчас 
трамвайные  пути?
Ведь  ты  же  с   ними, 
помню,  подружился.
И  даже  офицер 
к  тебе  привык.
Ты  же  хотел, 
чтоб  ваш  контакт  продлился.
И  даже  изучаешь 
их  язык.
Ну  вот  и  продолжай 
благое  дело.
Ведь  ты  детишек 
им  напоминаешь,
о  доме  чаще  думать 
заставляешь.
Я  похвалить  тебя 
давно  хотела.
Ну  думай  сам. 
И  поступай,  как  знаешь...
Да,  как  сейчас  я  вижу 
тех  японцев.
Их  офицер 
в  мундире  желтоватом
перчаткой  хлещет 
по  щекам  солдата,
размахивая 
саблей  странноватой.
Пришелец  из  страны, 
в  которой   солнце
убито  было 
атомным  закатом.
Я  помню  грусть  японских 
тихих  песен,
журавликов  бумажных 
белый  цвет.
Я  чувствовал, 
как  мир  вокруг  чудесен,
но  осознал 
спустя  десятки  лет…
Короче,  признаюсь  тебе, 
читатель:
отныне  я, 
закончив  свой  обед,
своих  карманных  денег 
обладатель,
мог  изучать  Коканд… 
и   белый  свет.
А  вечером, 
довольный  и  уставший,
ложась  ко  сну, 
своих  не  чуя  ног,
держал  в  ладошке 
за  войну  мне  ставший
необходимым 
мамин  локоток…

    18.  «Военная  азбука»
   
    Откуда  я  беру 
    свои  стихи?
    Особо  мне  не  нужно 
    напрягаться.
    Как  борозды 
    на  поле  от  сохи -
    они  в  душе 
    умеют  прорезаться.
    Все  реже 
    я  включаю  телеящик,
    вхожу  в   него 
    лишь  ради  новостей.
    Добра  в  них  мало, 
    зло  же  злей  и  злей.
    Вот  я  и  вырубаю 
    его  чаще.
    Однако  день 
    без  утренних  газет
    как  старый  репортер 
    не  начинаю.
    Мне  открывался 
    грамотности  свет
    с  «Военной  азбуки». 
    Я снова вспоминаю…
………………………
Любовью  к  книгам 
я  обязан  маме.
В  библиотеках 
стали  мы  свои.
Отца 
с  его  военными  делами
нам  заменило 
чтенье  на  двоих.
Бывало  так. 
Мне  мама  вслух  читала
Толстого,  Лермонтова, 
Пушкина  и  Фета.
А  я  сидел, 
прикрыв  глаза  от  света,
И  слушал. 
И  душа моя  витала…
Но  вот  однажды 
к  нам  в  «избу-читальню»
отец  пришел 
пораньше  на  обед.
Принявши  вид, 
что  нет  его  печальней,
дожевывая 
мамин  винегрет,
он  мне  шепнул:
- Послушай,  Буратино!
Я  вижу, 
что  ты  книги  обожаешь.
Мне  жаль  тебя… 
печальная  картина…
Ты  что,  их  лишь  на  слух 
воспринимаешь?
А  в  школу 
тоже  с  мамочкой  пойдешь?
Тебя  ребята 
сразу  же  осудят.
Тебе  и  самому  же 
стыдно  будет
за  то,  что  в  класс 
неграмотным  войдешь.
Так  вот,   как  командир 
задачу  ставлю.
Три  дня 
на  размышления  даю.
Тебе  я   
«Азбуку  военную»  оставлю.
Проверю  выполнение 
в  строю.
Вы  с  мамой  встанете 
по  стойке  «смирно».
Тебе  дам  текст – 
придется  зачитать.
У  дома 
территория  обширна.
Не  стоит 
про  соседей  забывать…
И  он  ушел, 
сменив  печаль  на  юмор
в  своих  глазах 
и  в  уголочках  губ.
А  я,  тебе  признаюсь, 
чуть  не  умер,
поспешно  доедая 
мамин  суп.

     19.  Я  научился  читать

     Откуда  я  беру 
     свои  стихи?
     Я  открываю 
     памяти  просторы.
     Раскидывая 
     насыпи  трухи,
     я  расчищаю 
     в  детство  коридоры.
     О  память! 
     Словно  Ариадны  нить,
     меня  ведешь 
     сквозь  множество  преград.
     Ну  как  мне  без  тебя 
     соединить
     и  гул  тайги, 
     и  южных  гор  парад?
     ………………………
     И  что  вы  думаете? 
     Дни  стрелой  летели.
     Я  продырявил  «Азбуку» 
     до  дыр.
     Но  буковки 
     упрямо  не  хотели
     в  словах  представить  мне 
     военный  мир.
     На  третий  день 
     после  бессонной  ночи,
     когда  и  завтрак   
     в  горле  застревал,
     заметил  я, 
     что  из  отдельных  точек
     мой  глаз 
     словечко  вдруг  образовал.
     Я  не  поверил, 
     снова  присмотрелся.
     Под  буквой  А 
     рисунок  -  «автомат».
     Под  буквой  Б 
     мне  «броневик»  виднелся.
     Но  не  рисункам - 
     я  словам  был рад!
     Под  буквой  В 
      я  прочитал   «винтовка».
     Под  буквой  Г  – 
     «граната»  прочитал.
     Мужчине 
     вроде  хвастаться  неловко,
     но  я  тут  хвастунишкой 
     чуть  не  стал!
     - Мамулечка, 
     ведь  я  теперь  не  слушать
     стану  книги  - 
     я  буду  их  читать!
     И  утруждать  тебя 
     не  стану.  Лучше
     к  себе  начну  я 
     книги  приручать…
     А  вечером, 
     волнуясь,  даже   слишком,   
     мы  с  мамой 
     всем  соседям  у  крыльца
     прочли  «Приказ 
     о  грамотном  мальчишке»,
     полученный 
     от  моего  отца…
………………………………..
Сегодня 
в  городской  своей  квартире,
в  которой 
полок  с  книгами  не  счесть,
я  счастлив  видеть: 
в  этом  сложном  мире
есть  и  Любовь, 
и  Книги  тоже  есть!


20.  Землетрясение

Откуда  я  беру
свои стихи?
Их  мне  несут 
ветра  моих  скитаний,
с  души  срывают 
пласт  пустых  признаний,
слетающий 
потоком  шелухи.
Вновь  под  ногами 
гул  толчков  глухих.
Вновь  слышу 
треск  качающихся  зданий.
Землетрясение…
Экран  из  белой  ткани
в  клочки  разорван 
натиском  стихий.
Жизнь  разнесло 
на  мелкие  штрихи
из  впечатлений 
и  воспоминаний.
Но  как  же  крепко  держит 
память  детства
все,  что  составит 
лет  моих  наследство.
Пока  я  жив –
мне  это  не  забыть,
поэтому 
поэме  моей  быть.
Я  вижу  здесь 
надежный  показатель.
И  это  ты, 
любимый  мой  читатель.
Ты  одарил  меня 
своим  вниманьем –
с  тобой  делюсь 
своим  воспоминаньем.
Мечтаю  я  о  том, 
чтоб  мое  слово
легло  мазком 
на  полотно  Брюллова.
Его  шедевр 
«Последний  день  Помпеи»
к  той  ночи 
отношение  имеет.
Ту  ночь  в  Коканде 
вспоминаю  снова.
………………………
Ферганской долиной
шагает весна,
Коканд как крылом
накрывает она.
И город затих,
погрузившийся в сон.
В маршрутах веков
пробирается он.
Что снится ему
в эту темную ночь?
Мне Клио
и здесь захотела помочь.
- Ты знаешь,
по-моему, нынче в обед
он вправе отметить…
две тысячи лет.
Да-да, ты не смейся,
ведь я не шучу.
Давай на верблюде
тебя прокачу.
Подай свою руку,
садись за спиной.
Мы шелк
из Китая везем под луной.
Днем знойное солнце
сожжет караван,
поэтому днем
разбиваем мы стан
и дремлем
под сенью походных шатров.
Ты ночью брести
по барханам готов?
Гордись, ты открыл
для Европы - Восток.
Да, шелковый путь
и велик, и далек.
Опасностей цифра
на нем велика,
но жаждет Европа
одеться в шелка!
В Коканде привал.
Из Европы купцы
спеша  разбирают себе
образцы.
Шелк оптом берут.
За ценой не стоят -
в Европе их прибыль
взлетит во сто крат.
Сказав про Великий,
про Шелковый путь,
смотри, про Коканд
помянуть не забудь.
Прекраснее места
он выбрать не мог –
в Ферганской долине
сошлись сто дорог…
И Клио, увлекшись,
рассказ повела
о том, как в Коканде
сложились дела.
Родился Коканд
на восходе веков
из кучки саманных
простых кишлаков
в низовьях речушки
с названием Сох.
Сады и поля
здесь спланировал Бог.
По-русски он Бог,
а по-тюркски Аллах.
Себя он не сдерживал
в добрых делах,
но с тряской земной
он прокол допустил.
Я эту ошибку
ему не простил.
Всю жизнь я живу,
за людей беспокоясь,
узнав, что под ними –
сейсмический пояс.
Ташкент… Ашхабад…
Бухара… Андижан…
Коканд… ведь под ними
в земле ураган.
Я помню,
хоть дожил до белых волос,
тот ужас, что в детстве
познать довелось.
Но экскурс в историю
я продолжаю.
Я Клио, по правде сказать,
уважаю…
Вот от Бухары
отошла Фергана.
Столицей Коканд
объявила она.
«Приятный», «прелестный» -
такие слова
про древний Коканд
разносила молва.
Как Феникс из пламени
он восставал.
Чингиз и Тимур…
после них лишь развал.
И местные ханы,
дорвавшись до власти,
вели себя
хуже подземной напасти.
Но лишь при Норбуте
(был хан и такой)
Коканд наконец
обретает покой.
Норбута соседей
пресек хулиганство,
расширив границы
Кокандского ханства.
Дворец-цитадель –
по узбекски урда –
здесь хан Худояр
возводил навсегда.
Конечно, не сам,
а руками умельцев.
Но их мы не помним – 
мы помним владельцев.
Читатель,
ведь мне довелось осмотреть
и этот прекрасный дворец,
и мечеть,
в  которой  по  пятницам 
магометане
приносят  молитву –
как  все  мусульмане.
Бродил по Коканду я,
мир познавая,
красоты Востока
душой принимая.
А вечером, в койке,
не чувствуя ног,
я мамин, в ладошке,
сжимал локоток.
О, древний Коканд, 
я  влюблен в тебя с детства.
Богатство и бедность –
простое соседство.
Саманные сакли, 
дувалы,  арыки.
Базара восточного
звонкие крики.
Пурга ароматов. 
Самум впечатлений
от дынь, шашлыков,
винограда, солений,
урюка, джюды,
ишаков и верблюдов.
От пчел и от мух,
что летают повсюду,
халатов  цветных
на плечах аксакалов,
фигур в парандже,
здесь которых немало,
проворных,
в грязи и лохмотьях, мальчишек.
Их после войны
здесь был явный излишек.
Я помню
отца опечаленный взгляд,
когда он глядел
на голодных ребят.
Не знал я тогда,
а узнал лишь потом,
что этих сирот
уже ждал детский дом.
Мне жаль было
брошенных этих детей.
Я маме с отцом
предложил без затей:
- Родители,
как бы нам с духом собраться…
Из этих грязнуль
подберите мне братца
Или сестренку...
отмоем... откормим...
Я буду любить их…
И будет все в норме!
Тут предки мои
друг на друга взглянули
и мигом с базара
домой повернули.
А дома был трудный
потом разговор.
Да, трудный.
Я помню его до сих пор.
Отец говорил.
Да и мать не молчала.
Сейчас понимаю…
душа их кричала.
Итог  разговора 
был  необходим
как  мне,  так  и  им: 
"Мы сестренку родим!"
Не знаю,
случайно ли выпала карта -
сестренку
8-го родили мне Марта.
Но, правда, 
всего лишь два года прошло,
прежде  чем  стукнуло 
это  число.
Читатель, признаюсь тебе
без кокетства:
сестра мне порядком
испортила детство.
Повсюду за мной, 
словно хвостик,  моталась.
Порой и подраться
мне не удавалось.
Она с кулачонками
шла на "врагов",
пугая ребят
из других округов.
Короче, родители
слово сдержали,
когда мое детство
сестрой "нагружали".
Нам волосы с ней
побелил суховей.
Поднять довелось ей
троих сыновей.
На встречу с ней 
в Томск тороплюсь я всегда.
С сестрой
меня не разлучили года.
Два "землетрясения"
мы пережили,
когда мы родителей
с ней хоронили.
Ведь ради нее
мы Коканд покидали
все тем же Турксибом,
каким приезжали.
И как-то так вышло, 
но землетрясенье
мы  не вспоминали... 
ну ни на мгновенье.
Вновь  поезд  нас  вез 
по  степям  Казахстана,
бескрайним, безлюдным
в глазах мальчугана.
И только однажды
мой взор оживился,
где танков погост
мне когда-то открылся.
Там стаи вороньи
все так же метались.
Все так же вороны
друг с дружкой ругались.
От кладбища танков
осталась лишь тайна.
Наверно, металл их
пошел на комбайны.
Про март не случайно
я здесь вспоминаю.
Ведь в марте
Коканд затрясло… намекаю.
Весна началась.
Март приносит тепло.
Хоть снега и не было,
все потекло.
Зимой раза два
здесь снежок выпадал.
И южный Коканд
от восторга рыдал...
В ту ночь очень долго
не мог я уснуть.
Хотелось мне воздуха
глубже вдохнуть.
Вновь гипертонический приступ
у мамы -
паук ей свалился
на голову прямо.
А военкому
на службе погон
чуть  не  проткнул
в  темноте  скорпион.
Отец незаметно от мамы
кряхтел,
что раны болят –
говорить не хотел.
За стенкой
никак не стихал ребятенок.
То вскрикнет, то пискнет, 
как будто цыпленок.
Лошадки на конном дворе
взбунтовались.
Коровы доиться и пить
отказались.
Сороки и голуби
громко галдели –
как будто сказать нам
о чем-то хотели.
А крысы и змеи
бурлящей рекой
шоссе перекрыли
преградой такой.
И вдруг все затихло,
как перед грозой.
Мне глаз и сейчас
прошибает слезой.
Два года спустя,
то есть в 48-ом,
Застыл Ашхабад
в ожиданье таком.
И в эти часы
два седых аксакала
возникли в горкоме –
не много, не мало.
Их принял, как водится,
сам секретарь.
Он встретил их так,
словно подданных  царь.
- Я слушаю вас… -
важно проговорил.
Ответ аксакалов
его удивил.
- Прости нас, начальник,
что мы отрываем
от дел тебя важных...
Мы все понимаем.
Но мы к тебе
с делом сверхважного рода.
Народу бедой
угрожает природа.
Аллах посылает нам
предупрежденье, 
чтоб люди готовились
к землетрясенью.
По радио нужно бы
им объявить,
что надо
на улицы всем выходить.
Кому от стихии
захочется сгинуть.
Поэтому лучше бы
город покинуть.
Беда приключится,
мы думаем, ночью.
Народ тебе верит.
И мы, между прочим.
Аллах видит все...
Аксакалам поверь.
Открой же
к спасению города дверь.
А мы возвратимся
к себе в кишлаки.
Без дела сидеть
нам сейчас не с руки.
- Откуда вы знаете все,
старики?
- А норы покинули
все пауки.
И все скорпионы.
И все червяки.
И змеи, и ящерки.
Даже сверчки.
И даже кроты
выползают из нор.
Да, вот еще…
шелест доносится с гор.
Туркмены
давно хорошо это знают –
так горы нам, людям,
беду предвещают…
- Спасибо,
учту ваши все наблюденья.
Мы городу скажем
про землетрясенье…
Но дверь за гостями
еще не закрылась,
а все, что сказали они,
позабылось.
Напрасным  был их
судьбоносный  визит.
Тупость властей
через годы сквозит.
В жертву ей
был Ашхабад принесен.
Лишь третий
из троицы каждой спасен.
Взрослые
не успевали проснуться.
Детишки от сна
не успели очнуться.
Первым толчком
был удар в 9 баллов -
и спящего города
как не бывало.
Пошли чередой
за толчками толчки.
И кто был умней?
Секретарь? Старики!
Груды развалин
рядами… рядами…
Солдатики
их разбирали руками.
Машины, 
конечно,  потом подошли.
Но поздно...
в живых никого не нашли.
Город
накрыла плитой тишина.
О смерти его
не узнала страна.
Лишь годы спустя
разошелся туман.
Прочел я Карелина
классный роман.
«Классный» в том смысле, 
что кровью написан.
Изданы 
сборники  горестных писем.
И для меня это –
горький сюжет.
Города смерть
превратили в секрет.
Кому это нужно?
Не людям – я знаю!
Секретность такую
и я отметаю.
Но знаю –
в народе растет настроение
устроить чиновникам
землетрясение.
Пусть воля народа
им будет слышна.
Нуждается в правде
родная страна.
Секреты нужны тем,
кто людям не верит.
Ну Бог им за все
полным весом отмерит.
Я предкам своим
отбиваю поклоны.
Сибирские гены
на правде мешёны.
Жил правдой
до смертного часа мой дед.
Помог  он  нащупать  мне 
правильный  след…
Коканд тоже спал,
чтобы ночью проснуться.
Ему предстояло
в реальность вернуться.
Да, хватит гулять
по столетьям… Пора
и встряхнуться…
Быстрей со двора!
Подальше  от  стен, 
на  открытое  место.
Стихия  сильна, 
но  и  мы  не  из  теста.
Я  с  первым  толчком 
открываю  глазенки.
Родители,  где  вы? 
Сплошные  потемки.
Отец  матюгнулся 
впервые  при  мне.
Стекло  от  толчков 
вылетает  в  окне.
- Славка,  на  улицу! 
Анна,  за  мной!
Простыни  всем  захвати 
по  одной.
Хоть  ночь  на  дворе, 
нагишом  неудобно.
В  простынках 
мы  римлянам  будем  подобны.
На  кладбище 
нам  рановато  спешить.
Мы  эту  трясучку 
должны  пережить.
Все  будет  нормально… 
быстрее,  быстрей…
Мы  вырвались  пулей 
на  двор  из  дверей.
И вот мы
в толпе полуголых соседей.
В ночи все похожи
на сонных медведей.
Все в шоке,
но нет ни психоза, ни крика.
- Наряд к арсеналу!
Фонарь захвати-ка.
Вспомнил отец
фронтовую привычку.
Между толчками
провел перекличку.
Солдатиков
быстро развел по постам.
Женщин с детьми
рассадил по местам.
Все офицеры
ему подчинялись.
Приказы безропотно
все выполнялись.
Все успокоились
и подтянулись,
как будто военные будни
вернулись.
Военкомат стал похожим
на крепость.
А эти толчки…
они просто нелепость.
Людей перестала страшить
темнота.
Уже не боялись
они ни черта.
Все были уверены:
живы мы будем.
Отец между делом
внушил это людям.
Маме на ушко
чего-то шепнул
и в темноту
незаметно шагнул.
Вот этот отцовский
нежданный побег
на днях объяснил 
мне  наш дворник-узбек.
- Ты знаешь, у нас
был домишко приличный.
Из глины с соломой,
но антисейсмичный!
Папаша твой
вместе с бабаем Саидом
его обвязали
канатом солидным.
Канат не канат,
но уж кабель-то точно
сплетенный
из жил металлических прочных.
Они им домишко
под крышей скрепили
и там, где фундамент,
связать не забыли.
Отец твой
нам в этом тогда помогал.
Он кабель для нас
этот приберегал.
И в том, что мы живы
остались в ту ночь,
отец твой всем нам
постарался помочь.
Домишко наш
выдержал первый толчок.
Лишь плоская крыша
прогнулась чуток.
Мы в жаркие ночи
всем детским кагалом
на ней кувыркались
и спали навалом.
А ночью той в марте
сопели в домишке
в четырнадцать носиков
наши мальчишки.
Как только наш дом
от толчков зашатался,
их дедушка всех
разбудить постарался.
Без паники
выйти во двор приказал.
- Аллах не оставит нас, -
тихо сказал.
И бабушка
молча прижалась к нему,
смотря боязливо
в дрожащую тьму.
- Ну, как тут
без нас вы живете, узбеки?!
Трясет? И нас тоже…
Мы все человеки…
Я в военкомате
порядок навел
и к вам
молодых офицеров привел.
Возьмите одежду.
Еды прихватите.
Воды не забудьте.
И к нам приходите.
Идите спокойно и знайте –
вас ждут.
А вот оставаться опасно
вам тут…
Отец мой отправил всех
в военкомат,
а сам свой район
был обследовать рад.
Таких глинобитных домов
здесь десятки.
Домов-то уж нет…
громоздились остатки.
Люди на улицах
жались понуро.
Военных с расспросами
встретили хмуро.
Кирпичной же кладки дома
сохранились.
Потрескались стены,
но не покосились.
Аллах сохранил
цитадель, медресе.
А вот минареты
обрушились все.
Вот так из-за тряски
такой хулиганской
они не сыграли роль
башни пизанской.
- Ты знаешь, -
сказал мне, подумав, Ахмет. –
Папаша твой
всем подарил белый свет.
Когда ребятня
утром к дому пришла,
не дом,
а развалины дома нашла.
Но власть и военные
нам помогли.
С их помощью
вновь мы жилье возвели.
И дед мой был горд
возрожденным жильем.
И я им горжусь –
ведь родился я в нем...
Я слушал
и верил Ахмета словам,
как верил
своим и ушам, и глазам.
Я видел и слышал:
в Коканде нигде
никто одинок
не остался в беде.
Да, быстро отстроился
город-оазис.
Заводов и фабрик
расширился базис.
А в кинотеатрах
и парках Коканда
при мне уже
дули в трубу музыканты.
Отстроен Коканд.
Возродился Ташкент,
ужасных толчков
переживший момент.
Спитак помогала
спасать вся страна.
Себя же спасти
не  сумела  она.
В народе давно уже
вызрело мненье:
А было ли  нужно  нам 
«землетрясенье»,
которым по пьяни... 
бездумно и бойко
Союз разнесла 
беловежская «тройка»?!
…………………………..
Читатель,  прости, 
но  пора  нам  расстаться.
Земные  толчки 
еще  будут  случаться
(ведь  я  говорил   
про  ошибку  Аллаха),
но люди сумеют
встречать их без страха.
как было в Коканде, 
как  было в Ташкенте.
Вот я и прощаюсь
на этом моменте...

21.  Довесок  счастья

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  как  лучик 
в  злую  непогоду
и  как  звонок 
на  шее  у  блохи,
подкованной 
Левшою  из  народа.
Я  с  детства 
этот  звон  и  этот  свет
ловил,
мечтою  душу  наполняя.
Наполнил. 
И  теперь  я  точно  знаю:
мои  стихи - 
моей  мечты  привет…
……………………………
Я  в  Асино 
насупротив  вокзала  жил
в  бараке 
из  сосновых  красных  бревен.
Я  каждый  поезд 
утром  сторожил.
Но  он  со  мною 
был  немногословен.
Угрюм  и  беден 
был  людской  поток.
Милиционера 
молча  огибая,
приезжим 
наплевать  было  на то,
что  он  мешал  им, 
шашкою  играя.
Я  замечал, 
как  мало  к  нам  мужчин
и  как  к  нам  много  женщин 
приезжало.
Они  к  мужьям  спешили, 
их  немало
по  лагерям  вокруг
сидело  без  причин.
Частенько  я 
осенним  утром  бледным,
дрожа  спросонья, 
часовым  стоял.
Был  первым 
перед  магазином  хлебным.
Ни  на  секунду  пост 
не  оставлял.
Я  ждал  мгновенья, 
когда  дверь  откроют
и  тетя  Валя 
хлеб  протянет  мне.
И  булку  белую 
и  теплую  накроет
довесочком, 
увесистым  вполне.
Я  ждал  его 
с  мальчишеским  упорством.
Так  счастья  ждут, 
которого  все  нет.
И  вот  оно... 
простое...  без  притворства.
Такое  вкусное... 
И  запахов – букет.
Я  честно  заслужил 
довесок  счастья.
И  мама  знала: 
тот  довесок – мой.
Ведь  я  ей  помогал... 
с моим  участьем
буханка  хлеба 
шла  ко  мне  домой.
Но  в  этот  раз 
случилось   все  иначе.
Хлеб  получив, 
я  вышел  на  крыльцо.
Был  радостью 
наполнен  от  удачи.
Был  рад  тому, 
что  счастье  - налицо!
Но  это  чувство 
быстро  отступило
под  лай  овчарок 
и  солдатский мат.
Колонна  зэков 
мимо  проходила.
Я  увидал 
голодный  чей-то  взгляд.
И  со  ступенек  съехав, 
словно  с  танка,
я  зэков  обгонял 
за  рядом  ряд.
В  руке  довесок, 
под  локтём  -  буханка.
Я  взгляд  искал, 
голодный  чей-то  взгляд.
Но  дошагав 
до  головы  колонны,
вернулся  я 
почти  совсем  назад.
И  тут  меня 
сразило  током  словно...
Меня  остановил 
тот  самый   взгляд.
Парнишке  было, 
видно,  лет  пятнадцать.
Худой,  скуластый, 
взор  из-подо  лба.
Сейчас  вот  я 
пытаюсь  догадаться,
за  что  ему 
такая  вот  судьба?!
Ну  а  тогда... 
тогда  пошли  мы  рядом.
Повыше  он, 
а  я  как  с  ноготок.
С  довесочка 
не  отводил  он  взгляда.
А  я  как  бы  растерян 
был  чуток.
Меня 
как  будто  что-то  захватило
и  притянуло  крепко 
к  пареньку.
Колонна  же 
все  дальше  уходила.
Меня  спросили: 
«Нет  ли  огоньку?»
Потом  сказали: 
«Он  же  некурящий!»
А  кто-то  молвил: 
«Он  душой  ведь  наш…
Пацан  нормальный… 
Явно  не  пропащий…
Ну  ты  довесок 
Митьке-то  отдашь?»
И  тут  я 
словно  ото  сна  очнулся.
Парнишку,  значит, 
Митькой  величать.
И  я  к  нему 
поближе  потянулся.
Ну  чтоб  верней 
довесочек  отдать,
мне  нужно 
встать  поближе   непременно.    
Я  только  руку 
к  Митьке  протянул,
как  меня  кто-то 
грубо  матюгнул
и  мордой  в  землю 
ткнул  меня  мгновенно.
- Ну  ты  же… 
сволочь  мелкая такая...
врагам  народа 
хлебушек  суешь...
Они  обрушить 
нашу  власть  мечтают,
а  ты  же  им  же... 
значить...  воду  льешь?!
Да  я  тебя  сейчас 
скормлю  собакам.
Они  тебя  и  хлеб 
твой  вмиг  сожрут.
Тебя  давненько 
я  приметил  тут.
Да  вся  семья  твоя, 
я  вижу,  с  браком.
Ну,  ничего, 
я  хлеб  твой  заберу.
Небось,  не  сдохнете  вы 
без  него  к  утру!
……………………….
Да,  это  утро 
навсегда  запомнил  я.
Его  запомнила 
и  вся  моя  семья.
И  если  к  нам  стучал 
голодный  в  дверь,
он  сытым  уходил... 
ты  мне  поверь…
Уже  восьмой  десяток  мне, 
но  до  сих  пор
срывает  детство 
с  памяти  запор.
Во  мне,  седом, 
не  гаснет  огонек -
тот,  что  зажег 
голодный  паренек.
Я  с  ним  сегодня 
встретиться  бы  рад.
Мне  жизнь  согрел 
его  голодный   взгляд. 

22.  Бой  с  «тигром»

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Начитанность  моя 
мне  помогает.
Ведь   книги 
мне  квартиру  заполняют
воспоминаньями… 
не  для  сердец  глухих.
Читаю  вот 
немецких  генералов.
Бедняги…  Им  морозы 
в  сорок   баллов
закрыли  путь  к   Москве. 
А  у  Москвы
их  бездорожья 
слякоть  задержала –
их  техника 
в  грязи  забуксовала.
Мороз  и  грязь… 
вот  что  им  помешало
план   «Барбаросса» 
претворить,  увы!
………………………….
С  одним  «крестом»  их 
был  знаком  я  лично.
Уже  я  в  школу 
в  Асино  ходил.
Путейцам 
я  поставил  бы  «отлично»
за  то,  что  «тигр» 
к   нам  в   лапы   угодил.
На  станции  он  свален  был 
с  платформы.
Так  и  лежал, 
уткнувшись  пушкой  в  грунт.
Замечен  был  случайно. 
И  с  тех  пор  мы
включили  его 
в  классную  игру.
Песчано-желтый, 
полуобгорелый, 
с  дырой  в  боку, 
он   был  находкой  нам,
послевоенным, 
не  по-детски   смелым,
отчаянным 
сибирским  пацанам.
Мы  этот  «тигр» 
с  боями  окружали.
Мы  брали  этот  «тигр» 
на  абордаж.
И  мои  руки 
вовсе  не  дрожали,
«расстреливая» 
вражий  экипаж.
Ребятам  этот  дохлый   
«тигр»   немецкий
помог  войны  минувшей
смысл  принять.
Игра  в  войну 
была  игрой  не  детской.
И  мой  отец 
сумел  меня  понять -
не  пожалел 
шинели  офицерской
из  желтого  английского  сукна
мальчишке  перешить. 
И  гордость  с  детства
влила  в  меня 
минувшая  война!
Мне  эта  гордость 
в  жизни  помогла
найти  свой  путь, 
прямой,  довольно  дерзкий,
и  по  нему 
упрямо  провела.
Скажи  мне  кто  тогда, 
что  наяву
я  из-под  Томска  милого 
в  Москву
рвану –
учиться  на  журфаке,
в  ответ  бы  я  сказал, 
что  это – враки…
А  в  Асино, 
в  той  школе  двухэтажной,
в  спектакле 
был  я  капитан  отважный. 
Я  Ваню  Солнцева 
от  гибели  спасал.
Его  с  пустым  конвертом 
в  тыл  послал.
     Штаб  должен  знать 
     о  вражеской  атаке,
     после  которой 
     выживет  не  всякий.
Но  этого 
я  Ване  не  сказал.
Приказ  мой  был 
по-командирски  резкий.
Мальчишку 
я  прекрасно  понимал,
когда  его 
я  крепко  прижимал
к  шинели 
перешитой  офицерской.
Я  понял  в  своей  жизни 
под  конец,
как  много  дал  мне 
мой  родной  отец.
о  война  - 
моей  навеки  стала.
Его  враги  - 
навек  мои  враги.
А  главное, 
что  от  отца  осталось:
«От  «тигров» 
нашу  землю  береги!» 
Ну  а  тогда, 
смотря  на  эту  свалку,
тянувшуюся   
вдоль  стальных  путей,
мы  с  мамой  слушали 
воронью  перепалку
над  жутью 
бронетанковых  костей…

23.  Был  тот  апрель

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
На  этот  раз 
нашел  я  их  в  газетной
подшивке   годовой  - 
за  год  приметный.
Ее  мне  выдал 
в  «Ленинке»  архив
в  лице 
библиотекарши  прекрасной
с  очами  строгими, 
с  улыбкой  беспристрастной.
Был  тот  апрель, 
и  был  тот  самый  год,
когда  поднялся  в  космос 
русский  парень
с  улыбкой  белозубой... 
наш  Гагарин.
В  стихах  моих 
об  этом  речь  пойдет.
Пусть  мне  читатель 
выспренность  простит,
но  мной  в  стихах 
восторг  руководит.
Ну  и  еще… 
простительным  стать  может,
что  автор 
на  полвека  в  них  моложе...
……………………………...
Знакомый  голос 
Левитана
донес  нам 
радостную  весть.
Весть,  всколыхнувшую 
все  страны,
какие  только 
в  мире  есть.
Восторг  пронесся 
по  планете.
Вновь  потрясен 
двадцатый  век:
взлетел 
в  космической  ракете
советский – 
первый! – человек.
Как  голубь  мира 
над  Землею
несется 
в  Космосе  «Восток».
Весь  мир 
приветствует  героя.
Земля,  ведь  ты 
у  наших  ног!
Минуты  длятся 
словно  годы.
Весь  мир  молчит, 
весь  мир  глядит.
«Я  над  Америкой!» – 
народам
пилот 
спокойно  говорит.
И  мы,  друзья, 
в  Тугане  нашем –
в  сибирском 
маленьком  селе
ему  с  Земли 
руками  машем,
ему,  кто  шлет 
привет  Земле.
Эфир  открыт 
для  наших  станций:
«Вниманье,
 говорит  Москва!»
Индусы,  немцы, 
итальянцы,
Кубинцы,  негры, 
мексиканцы,
Французы 
и  американцы,
Болгары,  шведы 
и  албанцы
Москвы 
приветствуют  слова.
И  знаем  мы – 
спокойно  слышать
слова  Москвы 
никак  нельзя.
И  снова  мир 
стесненно  дышит:
«Лечу  над  Африкой, 
друзья!»
Нет  дня  торжественней 
и  краше.
К  Земле  берет 
ракета  курс.
И  влился 
в  ритм  победных  маршей
взволнованной 
планеты  пульс.
И  снова  ТАСС: 
«Благополучно
посланца  встретила 
Земля!»
И  вздохом 
радостным  могучим
мир  встретил 
финиш  корабля.
Корабль 
с  советским  гражданином
достиг 
космических  глубин.
Я  счастлив  быть 
России  сыном,
жить  с  чувством  гордости 
орлиным,
что  я  – 
советский  гражданин!
……………………………………
На  первой  полосе 
передовицей
мой  этот  стих 
решили  заверстать.
А  в  сельской 
маленькой  больнице
в  тот  самый  час 
скончалась  моя  мать.
Да,  этот  день  двенадцатый 
апреля
стал  самым  горьким 
для  меня  с  сестрой.
Я  вывод  нынче 
делаю  простой:
и  жизнь,  и  смерть  – 
они  в одной купели…

24.  К  слову,  о  песнях

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Случается, 
что  из  любимых  песен.
Мы  пели  их - 
и  мир  наш  был  чудесен,
и  к  счастью 
делали  мы  первые  шаги.
Но  путь 
от  тихих  песен  колыбельных
до  нынешних 
пронзительных  хитов
был  многоточьем 
из  шагов  отдельных
и  важных… 
Я  пройтись  по  ним  готов.
……………………………..
Шаг  первый... 
Слышу  трели  мандолины.
Струн  перелив 
такой  зовущий,  дивный.
В  нем  слышен  ритм... 
и  быстрый,  и  живой.
Я  в  такт  ему 
качаю  головой,
Ведь  я  большой – 
мне  годик  с  половиной.
Вокруг  меня 
сибирская  родня
трясется 
от  избытка  обожанья.
«Жуком»  мой  дядя 
называл  меня,
во  мне  приметив 
к  музыке  вниманье.
Придумал  или  нет  он... 
я  не  знаю.
Он  был  шутник... 
я  это  понимаю.
Но  чудилось  ему 
какое-то  жужжанье
с  насеста  моего... 
ну,  с  места  обитанья.
Зато  в  пять  лет 
без  всякого  конфуза,
когда  меня 
он  чем-то  доставал,
его  я  с  чувством  мести 
называл:
«Ты...  Николай... 
Советского Союза!»
Он  умер  рано. 
Был  большой  талант.
Художник...  шахматист... 
и музыкант.
Вот  шаг  второй... 
Русланова  поет
про  расставание,
что  хуже  смерти.
Ох,  люди  добрые, 
но  вы  уж  мне  поверьте:
я  плачу  потому, 
что  песня  душу  рвет.
Шаг  третий... 
Класс  поет,  не  уставая.
Мы  верим  в  то, 
что  ОН  всегда  живет.
"С  песнями, 
борясь  и  побеждая,
наш  народ 
за  Сталиным  идет".
И  столько  веры 
в  этой  нашей  песне.
Но  прошлое  ушло… 
и  не  воскреснет.
А  в  старших  классах - 
песенки  иные.
Шагнула  в  оттепель 
ожившая  страна.
И  песни  появлялись 
мне  родные
все  потому, 
что  пела  в  них  весна.
«Когда  весна  придет – 
не  знаю.
Пройдут  дожди, 
сойдут  снега…»
Мне  эта  улица 
по-прежнему  родная.
Она  мне 
и  сегодня  дорога,
хотя  она  - 
на  территории  врага,
которого 
врагом  я  не  считаю...
Уж  нет  актеров, 
певших  в  этом  фильме.
И  тот  завод  большой – 
давно  чужой.
Но  я  на   улице  Заречной 
снова  с  ними
пою...  седой, 
и  все  же  молодой...
Весной  и  осенью 
всегда  с  агитбригадой
мы  объезжали 
вдоль  и  поперек
весь  наш  район. 
И  были  очень  рады,
что  к  нам  народ 
идет  на  огонек.
И  пели  мы 
колхозникам  усталым
под  тульский  мой 
приветливый  баян
о  том,  что  путь 
к  родимому  причалу
идет  нередко 
через  ураган.
Про  то,  что  я  – 
корреспондент  газетки
районной, 
я  не  должен  забывать.
О  песнях  наших 
вовремя  заметки
я  в  каждый  номер 
должен  был  давать.
Конечно,  мы 
в  поездке  уставали.
Но  было  здорово, 
когда  среди  тайги
бивак  с  костром 
мы  к  ночи  разбивали
и  до  утра 
мы  песни  распевали.
Мы  закрепляли  к  ним 
свои  шаги...
Я  жил  в  селе 
под  самым-самым  Томском.
Районный  центр, 
столица  как-никак.
Здесь  у  реки 
под  солнцем  августовским
геологи  разбили 
свой  бивак.
Квадрат  палаток, 
четкий  чрезвычайно.
За  ними  вездеходы, 
трактора.
А  в  центре  лагеря, 
конечно  не  случайно,
оставлено  местечко 
для  костра.
Неистовым 
влекомый  любопытством
туда,  где  искры 
рассыпал  костер,
на  звук  гитары, 
трепетный  и  чистый,
явился  в  сумерках 
газетный  репортер.
Геологи - 
народец  современный.
- Ты  из  районки? 
Ищешь  материал?
Газетку  ты  доставь  нам 
непременно.
Посмотрим, 
что  ты  там  наковырял.
Ты  извини, 
но  в  поле  мы  за  трезвость.
Сухой  закон  у  нас  - 
для  всех  закон.
А  для  знакомства  – 
не  сочти  за  дерзость -
испей  чайку, 
не  лишним  будет  он.
Чай  мне  налили 
в  кружку  из  ведерка,
висящего 
над  углями  костра.
Чай  был  без  сахара, 
но  мне  было  не  горько.
Сто  лет  прошло, 
а  будто  бы  вчера.
Я  снова  вижу 
тот  чудесный  вечер.
Мельканье  искр 
в  глазах  моих  друзей.
Они  друзьями  стали 
с  первой  встречи,
сумев  разжечь 
огонь  в  душе моей.
Они  открыли  в  ней 
такую  дверцу,
наличия  которой 
я  не  знал.
Мне  эти  песни 
разбудили  сердце.
Мой  кругозор 
намного  шире  стал.
Отныне 
неизведанные  дали
меня  к  себе 
упорно  призывали.
Я  понял  – 
тягой  к  перемене  мест
отныне  мне  болеть 
не  надоест.
Но  для  меня 
как  для  корреспондента
газеты  главным 
было  интервью.
Признаюсь, 
я  не  упустил  момента
и  проявил 
напористость  свою.
Итак,  что  мне  смогли 
друзья  поведать.
Район  наш  – 
лишь  начало  их  пути.
Им  предстояло 
область  всю  разведать -
и  нефть  и  газ 
в  урочищах  найти.
     Ребятам  много 
     задал  я  вопросов.
     Они  не  уставали 
     отвечать.
     Россия  будет, 
     как  заметил  Ломоносов,
     богатством 
     недр  Сибири  прирастать.
     Ну,  Губкина  фамилию 
     мы  знаем.
     Под  Курском 
     он  нашел  железный  клад.
     В  Поволжье 
    по  его  совету  развиваем
    стране  уже  известный 
    Нефтеград.
    Ну  а  в  Сибири  Западной 
он  прямо
призвал  искать 
в  тайге,  среди  болот
И  нефть,  и  газ 
настойчиво,  упрямо,
добавив:  тот,  кто  ищет, 
тот  найдет!
- Вот  мы,  разведчики, 
теперь  упорно  ищем
все  то,  что  Губкин 
рекомендовал.
По  нефти  с  газом 
институт  он  основал.
Мы  не  вслепую - 
по  науке  рыщем...
А  утром 
в  свежем  номере  газеты
геологов 
начальник  молодой
обозревал 
товарищей  портреты
и  зарисовку, 
сделанную  мной.
Но  дань  воздав 
их  грандиозным  планам,
я  в  ней  не  мог 
про  песни  не  сказать.
Уже  тогда 
мне  не  казалось  странным,
что  с  ними  жизнь 
смогу  я  увязать.
Темнело  небо 
над  костром  горящим.
Метались  искры 
в  лабиринте  звёзд.
Под  струн  гитарных 
перебор  звенящий
я  погружался 
в  мир  туманных  грёз.
Задумавшись, 
ребята  и  девчата,
ветровки  сбросив, 
пели  мне  о  том,
как  могут  быть 
опасны  перекаты
для  лодочки, 
столкнувшейся  со  льдом.
«И  если  есть  там 
с  тобою  кто-то,
не  стану  долго  мучиться…»
Любовь  как  лодка  - 
до  поворота.
А  дальше... 
как  получится.
«От  злой  тоски 
не  матерись.
Сегодня  ты 
без  спирта  пьян…»
Да,  без  тебя 
на  материк 
ушел 
последний  караван…
Ребята  вспомнили 
про  снег,
что  над  палаткой 
кружится,
и  что  закончен 
короткий  ночлег. 
«Милая  пусть  тебе 
снится
по  берегам 
замерзающих  рек
снег…  снег… 
снег…»
Пошла  «Бригантина». 
И  я  подпевал.
В  ней  капитан, 
торопясь,  отплывал.
Роджер  веселый 
трещал  на  ветру.
Наполнились  им 
паруса  поутру.
В  бокалах  остался   
Лишь  запах  вина.
Без  нас  уплыла
бригантина  одна.
Но  славит  романтику 
песня  о  ней
от  предвоенных 
до  нынешних  дней.
Я  тоже 
от  дома  родного  «отплыл»,
в  Москву 
отослав  документы.
С  собою 
я  к  песням  любовь  прихватил.
Я  знал, 
что  их  любят  студенты.
…………………………..
Столичный  троллейбус 
по  улицам  мчит,
верша  по  бульварам 
круженье.
Во  мне  тенорок
Окуджавы  звучит.
В  висках  моих   радость
скворчонком  стучит.
Мне  новые  песни
узнать  предстоит.
В  них  жизни  моей 
продолженье…

25.  Другу  целиннику
 
Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Мне  память, 
как  обычно, помогает.
Она  меня  вернуться 
приглашает
в  те  годы, 
что,  как  юность,  далеки.
Вот  в  январе 
Карельский  перешеек
на  лыжах 
мы  планируем  пройти.
Баян  я  прихватил –
и  не  жалею.
Он  очень  пригодился 
нам  в  пути.
Студенческая  группа – 
сплошь  таланты:
танцуем,  декламируем,  поем.
Там,  где  ночлег 
даруют  нам  галантно,
концерты  в  благодарность
мы  даем.
Я  снимки 
с  трассы  этого  похода
храню  как  самый
ценный  репортаж.
Баян  со  мной. 
Какие  наши  годы?
Я  в  путь  готов, 
товарищ  верный  ваш.
Я  помню: 
с  Целины  вернувшись,
наш  заводила 
что-то  загрустил.
И  я  ему, 
смущенно  улыбнушись,
вот  этот  стих 
сердечно  посвятил.
И  наша 
факультетская  газетка
его  вдруг  захотела 
поместить.
Я  этот  номер 
открываю  редко…
Мне  почему-то 
хочется  грустить.
И  пусть  тебя, 
читатель,  не  смущает
высокий  штиль 
романтики  тех  лет.
Меня  мои  погодки 
понимают:
нам  жаль  того, 
чего  сегодня  нет.
…………………………
Друг,  целинные звезды –
это наше ВСЕГДА.
И в студенческих веснах
ритм того же труда,
темп  того  же  движенья,
голос  той  же  мечты,
что  звала  нас  к  свершенью
дел  большой  красоты.
Друг,  ты  помнишь –  нам  было 
очень  трудно,  порой.
С  ног  усталость  валила
нас  тяжелой  рукой.
Но  с  пути  не  свернул  ты,
хоть  чего  тут  скрывать,
я  и  сам  в  те  минуты
уставал  уставать.
Только  локоть  соседа,
только  друга  плечо
помогали  в  победу
верить  нам  горячо.
Помогали  представить
то,  чего  пока  нет.
Помогали  составить
развеселый  куплет.
И  понять  помогали
нам  самих  же  себя.
Целиной  мы  шагали,
и  борясь,  и  любя…
Друг,  хороший  ты  парень,
что  грустишь  ты  сейчас?
У  затихшей  гитары
редко  трогаешь  бас.
На  родном  факультете
бродишь  как  новичок.
И  совсем  неприметен
твой  целинный  значок.
Мне  растерянность  эта,
признаюсь,  не  ясна,
ведь  с  тобой,  а  не  где-то
та  твоя  Целина.
Целина – это  люди.
Это  мы – ты  и  я.
Целина – это  будни
в  пролетающих  днях.
Целина – это  мера
наших  слов,  наших  дел.
Целина – это  смелых
беспокойный  удел.
Значит,  голову  выше,
за  дела,  старина.
Не  ушла  она,  слышишь,
та  твоя  Целина!
По размеченным  верстам
мчится  будней  страда.
Друг,  целинные  звезды –
это  наше  ВСЕГДА!

26.  Осень  в  Царицыно

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Блокноты  репортера 
их  скрывают.
И  мой   
«командировочный»  бронхит
их тайны  раскрывать 
мне  не  мешает.
Казалось  бы, 
бессмысленная  вязь
значков  слепых, 
раскинувшихся  в  строки.
Но  я  кладу, 
ликуя  и  смеясь,
из  них  стихов 
рифмованные  блоки...
…………………………
Все  вокруг 
так  просто  и  понятно.
Город.  Парк. 
В  граните  берега
речки.  Всюду 
солнечные  пятна
листьев,  словно 
на  картине  у  Дега.
По  утрам 
не  тает  на  пороге
первый  иней 
ранней  сединой.
Почему  душа 
полна  тревоги –
непонятной, 
тихой,  неземной?
Нет,  земной, 
конечно,  и  обычной.
В  общем-то 
понятно,  почему
я  иду 
аллеею  столичной
и  грущу 
под  листьев  кутерьму.
Осень,  осень, 
ты  не  время  года,
ты  пора  раздумий 
и  тревог,
и  надежд, 
летящих  с  небосвода
на  ладони 
пройденных  дорог.
Все  вокруг 
так  просто  и  понятно.
Смотрит  небо 
в  зеркало  воды.
Работяга  ветер 
аккуратно
заметает 
прошлого  следы.
Я  иду 
сквозь  желтые  заносы,
и  в  огнях 
давно  угасших  звезд
оживают 
солнечные  плесы
с  островками 
лебединых  гнезд.
И  мелькают, 
словно  на  экране
сельской  церкви, 
превращенной  в  клуб,
лица  живших, 
как  на  поле  брани,
и  ушедших 
без  фанфар  и  труб.
Вот  они 
шагают  и  шагают,
пыль  дорог 
отряхивая  с  риз,
и  в  глаза  мне  смотрят,
будто  знают
про  мою 
про  будущую  жизнь.
Будто  знают, 
что  грустить  я  стану
не  о  «звездах» 
классовых  побед,
а  о  них, 
шагающих  устало
впереди 
моих  полсотни  лет.
Кто  они? 
Назвать  бы  поименно
тех,  кто  юной  матери 
помог
уберечь, 
войною  опаленный,
моей  жизни 
слабенький  росток.
В  Книге  судеб 
светлою  страницей
тех  имен 
короткое  число.
Как  огонь  лампадки 
под  божницей
я  храню 
их  доброе  тепло.
С  ним  не  жду  я 
нового  Мессию,
не  живу  я 
с  согнутой  спиной.
Замять  желтолистья 
по  России
катит 
взбаламученной  волной.
Осень,  осень! 
Паутиной  тонкой
ты  плетешь 
свой  сказочный  узор.
Я  с  тобой, 
как  с  первою  девчонкой,
завершаю 
тихий  разговор.
Все  вокруг 
так  просто  и  понятно.
Лист  опавший 
мне  напомнил  вновь
в  тихом  парке 
вечером  закатным
юных  лет 
мальчишечью  любовь.
Я  стою 
под  старою  ракитой,
над  прудом 
склонившей  свой  венец.
А  над  парком, 
дождиком  умытый,
смотрит  вдаль 
Царицынский  дворец.
Два  столетья 
на  его  руинах
бушевал 
осенний  листопад.
Знать,  у  Клио 
веские  причины
возвращать  минувшее 
назад.
Зелень  крыш 
над  желтою  листвою.
Тополей, 
упертых  в  небо,  ряд.
Словно  лейб-гвардейцы
четким  строем
перед  царским  выходом 
стоят…
………………………....
Все  вокруг 
так  просто  и  понятно.
Город.  Парк. 
Воссозданный  дворец.
Окунуться 
в  прошлое  приятно,
зная,  что  вернешься 
наконец.

27. Бессонница
 
Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  ко  мне 
из  прошлого  слетают.
Нередко  лик  забытый 
открывают
под  пологом 
задумчивых  ракит.
Я  вспоминаю  взгляд 
девичьих  глаз,
следящих 
за  течением  реки.
И  нежное 
касание  руки,
как  электричеством 
пронзающее  нас.
Я  шелестящий  шепот 
слышу  снова.
Рассказ  ее  запомнив 
слово  в  слово,
я  предлагаю 
вашему  вниманью
осевшее  в  душе 
воспоминанье...
………………………….........
Ночь.  Уснули  люди,  звери. 
Тишина
сторожит  меня  у  двери. 
Нету  сна.
Медсестры  дежурной  строгий 
силуэт
совершает  на  пороге 
пируэт.
Из  окна  прохладой  тянет 
неземной.
Желтый  лист  в  пустом  стакане 
надо  мной.
Я  к  нему  свою  ладошку 
протяну,
подержу  его  немножко – 
и  засну.
Будем  добрым  и  целебным 
этот  сон.
Ароматом  будет  хлебным 
пахнуть  он.
Никуда  во  сне  не  деться 
от  чудес.
Я  опять  шагаю  в  детстве 
через  лес.
В  том  лесу  мне  все  знакомо 
наизусть –
все  чащобы,  буреломы, 
каждый  куст.
Ветер  гонит  желтых  листьев 
кутерьму.
Почему  мне  осень  снится – 
не  пойму.
Пахнет  сон  водой  колодца 
на  дворе
и  грибами  у  болотца 
на заре.
Слышу  маминого сердца 
близкий  стук.
Вижу  сомкнутые  дверцы 
милых  рук.
Как  спокойно  мне  за  маминой 
спиной.
Я  за  нею  как  за  каменной 
стеной.
Нет  болезни,  нет  усталости
утрат.
Снова  песни,  снова  радости 
парад.
Все  невзгоды,  неудачи 
позади.
Что-то  светлое  маячит 
впереди.
Я  любовью  первой  снова 
влюблена,
Снова  жизнь  я  пить  готова 
допьяна.
Снова  сцены подо  мной 
лучистый  круг
и  цветы,  цветы  рекой 
из  чьих-то  рук.
Расступается  густая 
пелена.
Рассыпается  и  тает 
тишина.
Лист  осенний  на  кровать  мою 
слетел.
Это  он  мне  колыбельную 
пропел…

28.  Утро  в  Лефортовском  парке

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  в  моем  сознанье 
возникают
и  пазл…  картинку  жизни 
заполняют,
не  оставляя 
тупичков  глухих.
Кто  посылает  мне 
воспоминанья
о  людях, 
об  открытьях,  о делах,
о  разочарованьях, 
о  признаньях,
о встречах 
и  о расставаньях,
вновь  оживающих 
в  моих  стихах?
Я  знаю, 
в  поэтических  усильях
на  склоне  жизни 
я  не  одинок.
Не  обошел  меня 
вниманьем  Бог,
вручив  перо 
от  белоснежных  крыльев.
Когда  я  слышу 
за  своим  плечом
волненье  воздуха 
от  взмахов  их  свистящих,
стихи  рождаются 
в  их  звуках  шелестящих.
И  их  не  остановишь 
нипочем…
………………………………
Над  Лефортовским  парком 
звенит  тишина.
Лишь  птичьих  оркестров 
боится  она.
Здесь  птицы 
повсюду  летают,
и  люди  их  здесь 
не  пугают.
Я  часто  сюда 
по  утрам  прихожу.
Здесь  отдых  душе 
я  всегда  нахожу.
С  чего  бы?  – 
душа  вопрошает.
И  верно… 
а  кто  ж  его  знает?
Нет,  знаю  я  в  общем-то 
этот  секрет.
Истории  всюду 
я  вижу  здесь  след.
И  это  меня 
впечатляет,
и  даже  творить 
вдохновляет.
Я  тенью  прозрачной 
сажусь  на  скамью,
водичку 
«Святого  источника»  пью.
Мне  Клио 
ее  подливает,
Шекспира  сонет 
напевает.
Она  тут  с  утра 
за  лоточком  стоит.
Признаюсь, 
вполне  современна  на  вид.
В  передничке 
парк  охраняет.
Людишек 
от  жажды  спасает.
Клад  памяти  Клио 
к  рассказу  открыт,
и  речь  ее 
словно  фонтанчик  журчит.
Я  слушаю,
тихо  балдея.
- Какая  ж  ты 
добрая,  фея!
- Я  добрая?!  – 
вскинулась  Клио  в  ответ.
- Да  злее  меня 
и  коварнее  нет!
Уж  я 
поразмяться  любила.
Людей 
как  капусту  рубила.
Русь  сразу  возникла 
промеж  двух  огней.
Индейцы  одни 
не  мечтали  о  ней.
На  Западе 
и  на  Востоке
«друзья»  наши
были  жестоки.
Стрельцы,  Пугачев, 
Стенька  Разин… сечешь?
А  войны… 
все  жертвы  их  разве  сочтешь?
Ведь  многое 
здесь  замышлялось.
а  что-то 
и  осуществлялось…
Врастают 
в  сознанье  мое  имена
Лефорта  и  Миниха, 
и  Головина.
Дворец  Анненгоф 
для  царицы
мне  долго  еще 
будет  сниться…
Здесь  Петр  отдыхал, 
направляясь  к  Москве
из  города, 
что  заложил  на  Неве,
в  Европу 
окно  прорубая.
Оно  было  надо?  – 
не  знаю…
Здесь  Павел 
над  гротом  Растрелли  стоял.
О  смерти  своей 
он  заранее  знал,
но  крест  свой 
пронес  не  роняя.
Свирепа
гвардейская  стая…
Как  много
увидели  здесь  тополя.
И  Берн,  и  Берлин, 
и  Париж,  о-ля-ля!
Комедию  жизни 
и  драму.
Не  имут  же  мертвые 
сраму…
Три  века  прошли, 
как  сквозь  пальцы  вода.
А  ею  здесь  в  парке 
полны  три  пруда  –
для  рыбы  и  уток 
отрада.
И  дети, 
и  взрослые  рады.
Да,  все  здесь  не  так, 
как  три  века  назад.
Но  Русь  и  сама 
поменяла  наряд,
Готовясь 
к  иному  параду.
Как  будто  Европе 
в  награду…
Парк  главной  аллеей 
как  шпагой  пронзен.
По  ней  совершаю  я 
свой  моцион.
А  после  – 
домой  три  квартала
пешком, 
что  привычно  мне  стало.
Минувшего  тени 
со  мной  говорят.
Мне  мил 
тополей  устоявшийся  ряд,
Пруды 
и  Плотина  Венеры.
Все  это  люблю  я 
без  меры…

29.  Прощание

     Вы  беретесь  откуда,
     мои  стихотворения?
     Для  меня  это  чудо –
     ваше  возникновение.
     Вы  Полярным  сияньем
     мне  тревожите  душу,
     звезд  далеких  шептанье
     заставляете  слушать.
     Я  кручусь  на  кровати
     до  утра  изнуренно.
     И  ночей  этих,  кстати,
     многовато…  бессонных.               
     Но  какое  же  счастье -
     встретить  нужное  слово.
     В  этом  Божье  участье
     проявляется  снова.
     Это  Он  свои  длани
     на  меня  возлагает
     и  у  рифм  моих  грани
     отточить  помогает.
     Остротой  этих  граней 
     путь  по  жизни  размечен.
     Помню  горечь  прощанья,
     ожидание  встречи...
     ……………………………..
Даже  день – это  вечность.
Даже  час – это  век.
Даже  миг  в  бесконечность
набирает  разбег.
Каждый  миг  метеором
исчезает  из  глаз.
Перед  ищущим  взором
темнота  разлилась.
Даже  день – это  мука,
а  мгновение – боль.
Снова  память  разлуку
переводит  на  ноль.
Переводит,  чтоб  мчаться,
чтоб  лететь  в  небесах.
Чтоб  качаться,  качаться
на  любовных  весах.
Неужели  все  было?
Было-сплыло,  ушло?
Неужели  разбило
нашей  лодки  весло?
Камнем,  вышедшим  тайно
из  бурлящей  воды
нас  неужто  случайно
донесло  до  беды?
Нету  лодки.  Разбилась.
Видно,  ей  поделом.
И  куда  так  стремилась
под  одним-то  веслом?
…………………………..
День  сменяется  ночью.
Утром  снова  как  в  бой.
Бьется  сердце – не  хочет
расставаться  с  тобой! 

30. Тополиная  метель    

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Из  мифов, 
прославляющих  героев.
Из  сказок, 
намекающих,  порою,
что  тайны 
лет  минувших  глубоки.
А  чем  нас  привлекают 
эти  тайны?
Да  тем,  что  они 
вовсе  не  случайны.
За  каждой  тайной – 
пролитая  кровь.
Ну  и,  конечно,
чья-нибудь  любовь.
Она  же  движет 
солнце  и  светила,
а  вот  орбиты  злу 
не  запретила.
Вот  так  со  злом 
и  бьется  человек
из  века  в  век, 
из  века  в  век…
Мне  хочется 
в  стихах  соединить 
любовь  земную 
и  святое   небо. 
Найти  бы  мне 
одну  такую  нить,
что  свяжет  нашу  Быль 
и  нашу  Небыль...
…………………….
Тополиной  пургой 
накрывает  Москву.
Я  на  встречу  с  судьбой 
по  сугробам   плыву.
Сковородкою  красной 
солнце  спину   печет.
Быть  влюбленным  прекрасно, 
а  любимым  -  не  в  счет.
Да,  Икар  я,  поверьте, 
я  влюблен в  высоту.
Свежий  северный  ветер 
я  ловлю  на  лету.
В  мои  годы  немного 
уцелело  таких -
и  Дедалов  убогих,   
и  Икаров  седых.
Провожу  по  макушке 
оперённой  рукой.
Тополиные  мушки 
отлетают  гурьбой.
Я  и  сам  с  ними  дружно 
легкой  мушкой  лечу.
Но  лечу,  куда   нужно, 
куда  точно  хочу.
Подо  мною  Лефортово, 
вон  Лефортовский  парк.
Ах,   жарища  здесь  чертова… 
не  привыкну  никак.
Подо  мной  проплывают 
скверы,  речки,  мосты.
На  руках  моих  тает 
оперенье  мечты.
Ну  умерь  же,  Светило, 
жар   палящих  лучей!
Про  меня  ты  забыло!
Я  не  твой…  Я  ничей!
Мне  увидеть…  запомнить
с  лет  моих  высоты
ее  стан,  ее  облик 
неземной  красоты.
Зелень  глаз  ее  ясных. 
Ее  губ  алый  цвет.
И  улыбки  прекрасной
Джиокондовский  свет.
Ее  молодость  вечна,
как  бессмертна  любовь.
Она  мило  беспечна. 
Пылко  вскинута   бровь.
Удивленью  ее   
не  бывает  границ.
Я,  влюбленный  в  нее, 
тихо  падаю  вниз.
Мне  путем  журавлиным 
долететь  бы…  Увы,
нет  меня
в  тополиной 
завирухе  Москвы…

31.  К  слову,  об  ошибках

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  как  пазлы 
из  мозаики  отрытой,
вдруг  древней  красотой 
блеснув  забытой,
былых  времен 
являют  нам  штрихи.
Так  память  нам 
в  нежданную  минуту
напоминает 
что-то  почему-то.
И  это  могут  быть 
невинные  грехи
и  шалости  забытые 
из  детства,
ну  и  ошибок 
взрослое  наследство.
Печаль  и  радость - 
милое  соседство...
…………………………..
Я  вернулся  с  прогулки 
в  снегу,  но  живой.
Ветер  даже  машины 
сшибает.
Я  шагал  напрямик.
Мне  пурга  не  впервой,
хоть  об  этом 
и  мало  кто  знает.
Мне  б  убавить  годков 
этак  двадцать  с  лихвой.
Но  куда  ж  ты  их  денешь,
парнишка?
Я  любил  посидеть 
над  машинной  строкой,
а  еще  -  над  прочитанной 
книжкой.
Было  много  дорог 
и  событий,  и  встреч.
Я  ведь  лез 
чуть  ли  к  черту  в  обитель.
Но  всегда  и  везде 
помогал  мне  сберечь
мою  голову 
ангел-хранитель.
Почему  же  сейчас 
он  линяет  в  кусты,
ни  во  что 
не  желая  вмешаться?
Может,  он  задремал, 
погрузившись  в  мечты,
дав  мне  время 
во  всем  разобраться?
Но  пока  мне  приходится 
«щелкать»  кроссворд:
«муж»,  «жена»,  «друг», 
«товарищ»,  «любовник».
Клетки  я  заполнял, 
словно  шел  на  рекорд.
Даже  слово  нашел – 
«треугольник»…
Ну  скажите, 
к  чему мне  вся  эта  фигня?!
Презирал  я 
и  в  школе  овалы.
Треугольники 
были  в  друзьях  у  меня.
И  я  чаще  других 
рисовал  их.
Но  куда  же  смотрел 
этот  Божий летун?
Где  он  был, 
когда  я  ошибался?
Почему  не  шепнул: 
«Ты  влюбился  не  в  ту»
и  злорадненько  так 
улыбался?!
Я вернулся  с  прогулки 
в  снегу,  но  живой.
Было  б  лучше 
пройти  тогда  мимо.
Не  хочу  я  быть 
третьей  чужой  головой
в  треугольнике, 
с  детства  любимом…

32.  Санаторный  роман

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  являются  мне 
словно  из  тумана
героями  старинного  романа,
в котором 
так  мистически  и  странно
вскрываются 
семейные  грехи.   
Такой  романтики 
полны  его  страницы
там,  где  герои 
начинают  жизнь.
Но  на  последних  - 
мрачный  романтизм
их  вынуждает 
с  монстрами  сразиться.
Я  мистику 
в  стихи  не  допускаю.
Из  жизни 
факты,  чувства  извлекаю.
И  до  сих  пор 
вопрос  считаю  спорным:
быть  иль  не  быть 
романам  санаторным?
Такой  роман 
случился  и  со  мной.
Начался  он 
с  путевки  отпускной.
Ее  мне 
после  обещаний  бесконечных
вручил  с  улыбкою 
собес  наш  безупречный.
И  я,  балдея 
от  собесовской  улыбки,
уже  обедал 
в  санатории  «Подлипки».
А  после  ужина 
был  танцевальный  вечер.
Был  дамский  вальс. 
Так  состоялась  встреча...
.………………………. 
Вот  и  месяц  прошел, 
как  отметил  я 
твой  день  рожденья, 
как  цветы  положил 
на  пустой 
перед  завтраком  стол.
Зал  столовой  был  пуст. 
Только  официанток 
движенье
тишину  нарушало. 
Цветы  положив, 
я  ушел…
Целый  месяц  прошел, 
но  я  все 
до  подробности  вижу.
Синева  твоих  глаз 
удивлением  светлым 
полна.
И  улыбкой  твоей 
будто  ветром 
снесло  мою  крышу.
И  меня  захлестнула 
прибоя  крутая  волна.
Я,  признаться, 
отвык  от  амурных 
курортных  историй.
Потерял  я  желанье 
кого-то  там  завоевать.
И  путевка  собеса 
в  подмосковный 
простой  санаторий
была  вовсе  не  повод 
привычный  уклад 
поменять.
Но,  увидев  тебя, 
я  почувствовал: 
дело  не  ладно.
Не  иначе  ее 
в  наказание  мне 
принесло.
В  наказанье  за  что?
От  неведенья
было  досадно.
Но  во  всем  разобраться 
желание  быстро  росло.
Ты  была  пылесосом, 
фильтрующим 
мысли  и  чувства.
Я  старался,  как  мог, 
понавешать 
погуще  лапшу.
Но  насколько  коварна 
любовного 
тайна  искусства –
за  неделю  я  понял, 
что  женщиной 
этой  дышу.
Нам  сентябрь  подарил
три  недели 
прекрасного  лета.
Мы  гуляли  с тобой 
по  аллеям  с  утра 
до  темна.
И  болтали… 
болтали  мы, 
не  уставая  при  этом,
обо  всем…  обо  всем, 
чем  душа 
становилась  полна.
Целый  месяц  прошел. 
Я  влюбился  в  тебя 
до  макушки.
Был  готов  целовать 
даже  землю 
из-под  твоих  ног.
Мне,  седому, 
смешно  узнавать, 
что  любовь  – 
не  игрушки,
а  ухабы,  подъемы 
и  спуски 
нелегких  дорог.
Я запомнил  тропинку
к  сосне 
праотца  Серафима.
Это  я  ведь  тебя 
к  нему  утром 
однажды  привел.
Он  внушил  мне:
любовь, 
как  и  вера  в  добро, 
нерушима,
Сколько  б  времени 
Боженька  нам 
на  нее  ни  отвел...
…………………….
Над  Москвою 
январь 
распустился 
весенним туманом.
Почему  же  сентябрь 
мне  припомнился 
тот  золотой?
Значит,  быть 
в  нашей  жизни 
таким  санаторным 
романам,
без  которых 
она  бы  была 
бесконечно  пустой...

33.  К  слову,  о  любви

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Я  этой  темой 
занят  постоянно.
Кто  мне 
по  спящим 
выжженным  барханам
находит  сад, 
где  тень  и  родники?
Спасибо  вам, 
мои  проводники,
что  над  моим 
уставшим  караваном
несете  шефство 
тихо…  неустанно,
ведя  его
сквозь  памяти  пески.
Откуда…  кто… 
Да  разве  это  важно?!
Тень…  родники… 
Оазис  для  стихов…
Включаю  комп, 
на  "клаву"  жму  отважно -
и  снова 
о  былом  писать  готов.
В  груди  моей 
открылась  словно  дверца,
и  снова 
путь  для  памяти  открыт.
Взволнованно 
стрекочет  мое  сердце -
оно  опять 
о  чувствах  говорит...
………………………
Я  влюбился  в  тебя,
еще  даже  не  зная  об  этом.
Ты  на  Ленте  черкнула,
будто  в  рай 
без  грехов  не  ходок.
И  в  моей  голове
вдруг  сверкнуло 
оранжевым  светом,
а  в  груди  у меня
время  начал 
отсчитывать  Бог.
Я  увидел  тебя  молодой 
и  чертовски  красивой.
И  количество  жертв
за  твоею  спиной – череда.
Конкурировать  с  ними 
моей  шевелюрою  сивой?!
Если  чем  и  богат  я,
то  богатство  мое –
лишь  года…
Я  зарылся  в  архив,
вспоминая  забытые  строки.
Да,  за  каждой  из  них
давних  чувств 
молодых  чистота.
В  глубине  размышлений
утонули  минувшие  сроки.
Ну,  пацан  был  конкретный,
хотя  в  чем-то 
сама  простота.
Я  стихи  отбирал –
что-то  проще, 
а  что-то  сложнее.
Отправлял  их  в  Инет –
вдруг  понравится 
что-то  тебе.
С  каждым  днем 
эта  почта 
для  меня 
становилась  важнее,
чем  тебе…  Хотя  что-то
и  в  твоей 
изменяла  судьбе.
Ты  чужая  жена –
и  мне  честно 
сказала  об  этом.
Ну  а  я,  как  глухарь,
токовал  и  не  слушал тебя.
Я  присел  у  огня
не  слагающим 
крылья  поэтом,
стопку  старых  стихов, 
как  растопку  костра,  теребя…
Я  влюбился  в  тебя
из-за  глаз  твоих 
тайны  татарской.
Прядью  скрыла  лицо – 
мол,  а  все  остальное  не  вам.
Но  я  жизнью  клянусь,
что  девчонку 
с  фамилией  царской
никому...  ни  за  что...  никогда
на  расстрел  не  отдам. 
Пусть  проходят  года,
опадая  листочками  с  веток.
Пусть  виски  серебрятся
проникающей 
вглубь  сединой.
Мягкий  свет  этих  глаз
пусть  мне  будет 
прощальным  приветом.
А  тепло  этих  глаз
пусть  всегда 
остается  со  мной…

34. Ночной  полет

Откуда 
я  свои  стихи  беру?
Со  мной  они 
ведут  свою  игру.
Не  видно  в  ней 
начала  и  конца.
Игра  в  слова –
она  не  для  глупца.
Что  до  меня… 
я,  в  общем,  не  мудрец.
Я  с  детских  лет 
ищу  слова,  хитрец.
Как  только 
научился  я  читать,
из  этих  слов 
стал  рифмы  сочетать.
А  за   спиной 
хранитель  мой  стоял.
Он  никогда 
меня  не  покидал.
Я  перед  ним 
склоняю  свой  пробор.
Мы  поиск  рифм 
ведем  с  ним  до  сих  пор.
Хоть  с  каждым  днем
я старше  становлюсь,
за  горизонт… 
как  в  юности…  стремлюсь.
Жива  моя  мечта –
хочу  найти  ответ:
неужто  лучше  там, 
где  нас  сегодня  нет?
........................................
Ночного  неба  ледяной 
девятый  вал
с  порога  небыли  земной 
меня  сорвал.
И  я  взлетел,  и  лег  на  курс, 
на  курс  норд-ост,
ведь  я  хотел  услышать  пульс 
полярных  звезд.
Ночной  полет… Планеты  грудь 
в  огне  зари.
Ночной  пилот  всегда  чуть-чуть 
Экзюпери.
Был  этот  граф  что  надо  ас 
и  человек.
И  он  был  прав,  когда  в  тот  час 
спешил  наверх.
Я  вижу,  как,  махнув  рукой, - 
мол,  от  винта! –
пробил  он  мрак.
Потом  покой  и  пустота.
Он  был… О  нет… Он  был  и  есть.
Он  навсегда.
Как  счастья  свет.  Как  мира  весть.
Как  та  звезда.
И  мне  бы  так,  как  сделал  он,
Махнуть  рукой
и  взять  рюкзак,  и  выйти  вон.
А  дверь – доской.
Идти,  искать  и  познавать,
в  чем  жизни  суть.
И  никогда  не  забывать
про  звездный  путь.
Когда  ж  наступит  роковой
твой  смертный  час,
он  все  искупит – выход  твой
в  мир  звездных  трасс.
..………………………….
Ночного  неба  смоляной
светлеет  свод.
О  том,  что  было  не  со  мной,
труба  поет.
Зовет  в  края,  где  птичьих  стай
тревожный  крик.
Но  от  себя  в  какой  ты  край
уйдешь,  старик?
Твое  достанется  тебе,
куда  ни  правь.
Не  изменяй  своей  судьбе –
и  будешь  прав…

35.  Приглашение  в  Париж

-  Откуда  ты  берешь 
свои  стихи? –
Однажды 
«одноклассница»  спросила.
Увы,  ей  объяснить 
непросто  было.
Откуда знать  ей, 
сколько  уходило
ночей  и  дней  моих 
всего на  три  строки.
Вот  крутишь  в  голове 
слова,  слова,  слова.
Вперед  –  назад, 
вперед – назад.
Работают  без  сна 
душа  и  голова.
Бывает, 
что  и  сутками  подряд 
ты  прорежаешь 
слов  за  рядом  ряд. 
При  этом  пашешь, 
как  колесный трактор. 
Сам  себе  критик, 
сам  себе  редактор. 
Но  как  же  радостно 
бывает  мне  тогда, 
когда  успехом 
завершается  страда, 
когда  с  фантазией 
увязана  реальность. 
Ну  тут  с  собой  я  пью... 
за  гениальность. 
Однако  скромность 
тут  же  побеждает – 
идти  трудиться  дальше 
убеждает. 
От  скромности 
куда  ты  убежишь? 
Я  тут  же  сел 
и  выдал  про  Париж...
……………………………….               
А  не  пора  ли 
с  тобой  нам 
пройтись  по  Парижу?
Всего-то  делов: 
Интернет,  пара  кликов –
и  вот  вам  билеты!
На  Елисейских  полях
новых  русских, 
конечно,  увижу.
Ну тех,  кто  любому  готов
отвалить  миллион 
за  пол-света.
С  тобою  под  ручку
я  гордо  пройдусь 
до  Монмартра.
Тебе  ничего  одевать
специально  не  нужно.
В  момент  изберут  тебя  здесь
Королевою  Марта.
И  это  приятно –
Париж  нас  встречает  радушно…
Тебя  интригует,
с  чего  это  я  расхрабрился.
В  Европу  тебя  потянул,
оторвал  от  работы.
В  Сбербанке  кредита…
при  пенсии…  чуть  не  добился.
Побрился,  постригся,
ботинки  надраил…  с  чего-то.
Да  что  там  Париж!
Мы  проникнем  легко 
и  в  Госдуму.
Кстати,  завтра  тебе 
на  работу  в  которую  смену?
Да  надень  чего  хочешь,
о  нарядах  ты  много  не  думай,
ведь  я  с  тобой  буду
в  костюме  от  Пьера  Кардена.
Но  пусть  твой  супруг
не  боится 
за  верность  супруги - 
У  нас  договор  с  тобой
крепче  Версальского  пакта.
Теперь  я  тебе –
молодой  и  красивой  подруге -
Все  двери  театров
спокойно  открою  де-факто.
О  фирме  одежды…
ну  как  его…  Роберта  Винса
ты  в  жизни  семейной  своей
хоть  однажды  слыхала?
Вот  встретимся  мы -
зуб  даю, 
ты  опять  удивишься.
Я  буду  с  цветами…
и  в  прикиде  крутого  нахала.
Я  понял:  крутая  одежда
меняет  сознание  круто.
И  возраст  снижает, 
и  творит  с  настроением  чудо.
Но  ты  для  меня 
всех  красивей 
в  любую минуту...
в  любой  одежонке  и  без...
Впрочем,  дальше  не  буду.
Как  жаль,  но  нам  вряд  ли
удастся  увидеть  Европу.
С  моим  пенсионом 
все  планы 
реальны...  отчасти.
А  эти  костюмы...
да  просто  пошли  они  в  жопу!
Мне  их  подарили  друзья…
олигархи  без  власти.
………………………
Пускай  мой  Париж
остается  мечтой  голубою.
В  дареных  костюмах
мы  вроде  актеров  заказных.
Но  эта  мечта 
навсегда  и  со  мной, 
и  с  тобою...
как  грустный… 
несбывшийся 
хемингуэевский  праздник…

36.  Февральский  ветер

Откуда  я  беру 
свои   стихи?
Они  как  фотоснимочек 
портретный
в  химическом  растворе 
незаметно
приобретает 
четкие  штрихи.
И  память 
этим  свойством  обладает.
Минувших  дней 
черты  воссоздает.
И  если  что-то  сразу 
не  всплывает,
не  торопитесь, 
час  его придет…
…………………….
За  окном  гудит 
февральский  ветер.
Вот  в  такой  же 
ветреный  денек
вспыхнул  вдруг 
на  нашем  белом  свете
симпатичный 
теплый  огонек.
С  той  поры  горит  он 
и  не  тухнет –
вопреки  метелям 
и  дождям.
Он  и  здесь  горит, 
на  этой  кухне,
улыбаясь  вежливо 
гостям.
Я  не  там 
поставил  ударенье?
Что  же, 
я  не  мастер  «ударять».
Если  же  всерьез, 
то  с  Днем  рожденья,
Римма!  И  гореть  тебе, 
и  не  сгорать.
Поздравленье 
или  пожеланье…
Чего  больше 
в  строчках  моих  рифм?
День  рожденья 
или  возгоранья…
Кто  осилит 
этот  логарифм?
Пусть  уводит 
лабиринт  извилин
в  поисках  догадки 
далеко.
Будет  добротою 
дом  обилен –
жить  в  нем  станет 
просто  и  легко.
Потому  сегодня 
говорим  мы,
связки  доводя 
до  хрипоты:
- Сохрани  же 
в  сердце  своем,  Римма,
огонек  тепла 
и  доброты!
Сможет  он 
на  том  и  этом  свете
входы  все 
и  выходы  найти.
И  тогда  всем  встречным 
мы  заметим:
«Жизнь  прожить – 
не  поле  перейти!»
К  вечеру  затих 
усталый  ветер.
Он  прошел 
все  улицы  пешком.
Как  уютно  нам 
в  февральский  вечер
рядом  с  теплым 
добрым  огоньком.
Вечера 
сменяются  ночами,
за  приливом 
катится  отлив.
За  бессильно 
сникшими  плечами
гаснет  крыльев 
ангельских  порыв.
Вот  звезда 
по  небу  пролетела,
подарив  нам 
негасимый  свет.
Так  душа, 
покинувшая  тело,
дарит  нам 
любви  ушедшей  след.
Не  из  них  ли,
из  следов  любовных,
и  возник  однажды 
Млечный  путь?
Кто-то  смотрит 
на  него  безмолвно,
будто  хочет 
на  него  шагнуть.
И,  быть  может, 
звездною  дорогой
прошагает 
чья-нибудь  любовь.
А  внизу, 
у  старости  убогой
на  мгновенье 
встрепенется  кровь.
………………………...
И  это  все?! 
Я  ваша  тетя,  здрасте!
Млечный  путь 
по-прежнему  далек.
Пусть  же  на  Земле, 
хмельной  отчасти,
греет  нас 
февральский  огонек…

37.  Человек  родился

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они,  как  дети,
срока  ждут  рождаться.
Не  торопить  их  нужно, 
а  стараться
рифм  избежать… 
поспешных  и  плохих.
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Порой,  в  ночном 
бессонном  ожиданье
они  кристаллизуются 
в  сознанье
из  всяческой 
словесной  шелухи.
По-честному, 
я  в  мистику  не  верю.
Но  кто  тогда 
мне  сможет  объяснить -
как  проникает 
в  запертые  двери
души  моей 
рифмованная  нить?!
Какой  же 
удивительной  окраской               
расцвечены 
 обычные  слова,         
реальный  мир 
рисующие  сказкой,
в  которую 
и  веришь-то  едва.
Но  веришь  ведь, 
и  никуда  не  деться.
Да,  вера  в  сказки  - 
это  память  детства.
Но  мы  же  с  вами
родом  все  оттуда.
Идет  по  жизни  с  нами 
вера  в  чудо.
Родившись  с  нами, 
с  нами  и  уйдет.
Пока  мы  живы - 
и  она  живет...
……………………………
Вы  представляете – 
Максимке  уже  двадцать.
Ведь  это  же 
раз  плюнуть  -  сосчитать.
Ну,  хорошо… 
а  мне  куда  деваться,
ведь  мне  семь  раз  по  десять… 
сверху пять?!
Гляжу  на  дверь  я  - 
и   глазам  не  верю.
Проблема  тут, 
конечно  же,  не  в  них.
Я  вижу  метки  разноцветные 
на  двери –
из  них  я  сам 
формировал  «Дневник».
Нет,  он,  конечно  же, 
скорее  «Ежегодник».
И  я  его 
уже  двадцатый  год  веду.
А  вот  возьму 
и  подойду  к  нему  сегодня.
По  разноцветным 
меточкам   пройду.
Вот,  скажем,  первая… 
над  самым  над  порогом.
Всего  лишь 
в  полуметре  от  него.
Максимке  дав 
придти  в  себя  немного,
я  в  час  рождения 
измерил  рост  его.
Жена,  по  доктору  Чарковскому, 
решила,
что  будет  дома 
и  в  воде  морской  рожать.
Она  полгода 
в  Аква- клуб  ходила,
дав  мне  понять: 
не  стоит  возражать!
Что  о  себе  сказать - 
я  не  безгрешен.
Но  крепко  помню 
правило  одно:
коль  нам,  мужчинам, 
никуда  без  женщин,
тогда  и  глупость  их 
прощать  нам  суждено.
Конечно, 
я  что  надо  подготовил.
Морскую  соль 
заранее  купил.
И  чистоту  такую 
в  ванной  я  устроил,
что  сам  бы  в  ней 
кого-нибудь  родил.
Ну  и,  конечно  же, 
вопрос  температуры
воды  для  ванны, 
в  общем,   не  вопрос.
Маэстро  Цельсий  мне 
за  эту  процедуру
и  сам  бы  что-нибудь 
от  Нобеля  принес.
Когда,  в  конце  концов, 
обетованный
денек  17-ый 
в  июне  наступил,
я  сам  в  такой  морской 
домашней  ванной
уже  вполне  рожать 
готовый  был.
Мне  оставалось 
с  клубом  созвониться
и  сообщить, 
что  начались  дела,
ну,  в  смысле,   схватки… 
И  должна  явиться
к  нам  тотчас  же
инструкторша  была.
Признаюсь  вам,
я  тоже  волновался -
ведь  сих  пор 
я  дома  не  рожал.
Но  Аква-клуб 
моментом  отозвался -
инструкторшу 
прислать  пообещал.
Еще  сказал: 
«Она  перезвонит  вам.
Вы  не  волнуйтесь… 
Будет  все  о-кей!»
Соседский  сын 
забормотал  молитву,
склоняясь 
под  иконочкой  своей.
А  дочка  Аннушка 
за  дверью  не  дышала.
Ладошки  к  щечкам
молча  прижимала.
Наверно,  думала: 
«Не  лучше  ли  в  роддоме?
Врача  же  нету  с  мамой… 
папы  кроме.
Хоть  побыстрей  бы 
начали  рожать.
Попробовали  б  тут 
стоять  и  ждать».
Я  осторожно 
роженице  в  ванну
помог  спуститься  -   
носик  над  водой.
Ну  и  сопеть 
велел  ей  неустанно.
Чтоб  вдох  и  выдох… 
быстрой  чередой.
Ну  где  же  ты, 
инструкторша  родная?
Неужто  ты  забыла   
про  меня?
Ведь  я  же  тут 
рожать  же  начинаю.
И  прямо  в  ванне… 
среди  бела  дня.
Звонок  раздался, 
словно  знак  спасенья,
Как  лучик  маяка 
во  тьме  ночной:
-  Я  заблудилась 
и  прощу  прощенья.
Мне  в  спешке 
адрес  сунули  иной.
Я  не  на  Ладожской  стою,
а  на  Онежской.
Короче, 
дома  вашего  здесь  нет.
Ну  что  теперь… 
Примите  мой  совет…
Не  стойте  там 
пустой  и  глупой  пешкой!
Иная  пешка 
стоит  и  ферзя –
когда  ей,  скажем, 
отступать  нельзя.
И  понял  я  -   
дороги  нет  назад.
И  помощи 
мне  неоткуда  ждать.
Так…  вспоминай-ка 
побыстрее,  брат,
что  делать, 
коли  выпало  рожать!
Ведь  «Акушерство»  ты…
учебник  мамин… 
ребенком  малым 
часто  в  руки  брал.
И  на  цветных  рисунках 
разбирал,
откуда  же  берутся 
дети  сами.
И  что  же  главное 
запомнил  я  о  родах?
Мой  руки.  Жди. 
Все  сделает природа.
Я  так  и  сделал. 
Терпеливо  ждал.
И  не  жалел 
хороших,  добрых  слов
для  женщины 
рожающей  моей.
Я  и  сегодня 
повторить  готов
все,  что  тогда 
нашептывал  я  ей.
Когда  момент 
рождения  настал,
своих  ладоней 
выставив  лодчонку,
я  под  водою 
принял  в  них  мальчонку.
И  мужиком 
счастливым  самым  стал...
…………………………..
Пожалуй, 
я  сегодня  подожду…
и  дальше  первой  метки 
не  пойду.
Мне  есть  что 
про Максимку рассказать.
Раскрыл я  вам 
секрет  его  рожденья.
Как  он  живет  сейчас? 
Умейте  ждать.
Что  Карлсон  говорит 
нам  про  терпенье?

38.  Двенадцатая  ночь

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Наверно,  мне  их 
ветер  поставляет.
Моим  глазам 
упорно  раскрывает
хороших  рифм 
граненые  шлихи.
И  как  он  точно 
время  выбирает –
ну  самый  прохиндей 
из  всех  стихий.
И  нет  ему  преград, 
где  нет  другим  прохода.
Пусть  сердце  на  пути, 
скала  или  стена.
В  дороге  он 
в  любое  время  года,
и  все  ж  ему 
приятнее  весна… 
…………………………….
Помню:  Город.
У  весны  активный  старт.
На  сосульках 
барабанит  ритмы  март.
В  его  звонкую 
двенадцатую  ночь
родилась  моя 
единственная  дочь.
Помню:  Утром 
дозвонился,  наконец.
Слышу:  «В  общем, 
все  нормально.  Вы – отец.
Ваша  девица 
полметра  высотой.
Ее  вес –  четыре 
с хвостиком.  Крутой!»
Помню:  Вглядываюсь 
в  мутное  окно –
там  белеет 
непонятное  пятно.
Пляшет  март  вокруг, 
сосульками  звеня –
моя  дочь 
ведь  просто  копия  с  меня!
Ну,  потом  уже 
такси  я  вызывал,
белый  сверточек 
к  груди  я  прижимал,
сберегая 
его  нежное  тепло.
Брызги  луж 
стреляли  пулями  в  стекло…
Четверть  века 
как  мгновенье  пронеслось.
Как  же  много 
в  нем  событий  улеглось!
В  ясли  дочку 
отвозили  мы  с  утра.
Скоро  в  сад  ее  водить 
пришла  пора.
Путь  от  дома 
до  детсада  недалек,
и  прохожим  ранним 
было  невдомек –
для  кого  мы  не  жалели 
добрых  слов,
видя  небо,  солнце, 
травку,  воробьев.
Помню:  С  мамой 
начинаем  мы  гадать,
Как  же  нам 
свою  малышку  называть?
Имя  Анна 
сразу  впору  ей  пришлось.
И  жалеть  об  этом 
нам  не  довелось.
Лучше  имени 
для  девочки  и  нет.
Анна  значит 
«Излучающая  свет».
А  еще  в  нем 
«Доброта»  и  «Благодать».
Не  могли  мы  имя 
лучше  подобрать!
Школьных  лет 
прошла  серьезная  пора,
а  ведь  первый  класс 
как  будто  бы  вчера.
И  начало 
уже  взрослого  труда
Анна  встретила 
достойно –  как  всегда.
Так  скажу – 
девчушка  выросла  вполне.
Все  нормально. 
Наша  Аня  на  коне.
Вряд  ли  кризис 
выбьет  дочку  из  седла,
если  раньше 
устоять  она  смогла.
От  проблем  не  уходя, 
она  идет
шаг за  шагом. 
Направление – вперед.
Верю:  Счастье 
не  свернет  с  ее  пути
и  поможет 
все  преграды  обойти.
Сколько  слов  сегодня 
добрых  прозвучит.
Март  опять  вокруг 
сосульками  бренчит.
Вместе  с  ним 
пляшу  от  радости  и  я.
Поздравляю  с  Днем  рожденья, 
дочь  моя!

39.  Я  родился  в  Год  Кота

     Откуда  я  беру 
     свои  стихи?
     Астрологов 
     прогнозы  помогают.
     Спасибо  экстрасенсам  - 
     закрывают
     глаза  на  наши 
     мелкие  грехи.
     Пускай  и  мне  простят, 
     что  я  грешу,
     когда  стихи 
     шутейные  пишу.
     Они  же  сказка, 
     но  ведь  в   ней  намек,
     а  значит   -   
     добру  молодцу  урок…
     …………………………….
     Что  я  вам  сейчас 
     промолвлю  -  смехота.
     Вспомнил  я, 
     что  уродился  в  год  Кота.
     Ну  а  тем,  кто 
     появился  в  этот  год,
     карта  выпадет  одна –
     конечно,  Кот!
     От  смущенья  я  краснею, 
     как  томат.
     У  Котов  ведь  главный месяц –
     это  март.
     В  смысле  свадеб 
     у  них  просто  беспредел.
     Кто  кого  хотел  иметь –
     того  имел.
     Вы  представьте - зенки  плошкой, 
     хвост  трубой -
     мчатся  звери 
     за  кошчонками  гурьбой.
     Извергая  боевой 
     индейский  клич,
     они  сверху  на  кошчонок 
     входят  в  клинч.
     Кошки  рвутся, 
     начинают  выть  и  ныть.
     Но  котяры  лишь 
     наращивают  прыть.
     Я  в  себе,  признаюсь, 
     тоже  замечал
     Кое-что  из  этих  самых… 
     хм…  начал.
     И  хотя  я  по  чердакам
     и  не  скакал,
     и  подвалы 
     откровенно  избегал,
     но  амурные 
     истории  мои
     выпадали  точно 
     в  мартовские  дни.
     С  вашей  мамой 
     нагадал  мне  встречу  Бог.
     Я  на  Пасху  в  Храме 
     чуть,  было,  не  сдох.
     Захотелось  маме
     с  Богом  побывать.
     Я,  конечно же, 
     не  стал  ей  возражать.
     В  церкви  царствовали 
     жар  и  духота.
     И  не  выдержало 
     сердце  у  Кота.
     Службу  мама 
     отстояла  до  конца.
     Я  ж  на корточках 
     кемарил  у  крыльца.
     Я  не  знаю – Кот  хорош  я 
     или  плох.
     Но  ведь  Анку  получить  я 
     в  марте  смог!
     Правда,  Максу 
     график  летний  был  уже –
     в  ванну  он  нырнул 
     на  третьем  этаже.
     Но  Коты  не  только 
     в  марте  колготят.
     Каждый  третий  месяц 
     нате – взвод  котят.
     Вот  Андрюшка  мой 
     родился  в  октябре.
     Хотя  сам  я 
     появился  в  ноябре.
     Ну  и  что  ж  что 
     по  рождению  я  Кот.
     Как  и  всем  мне  очень  близок 
     Новый  Год.
     И  особо  по  душе  мне 
     Дед  Мороз.
     Лишь  бы  он  подарки 
     к  ёлочкам  нам  нес.
     Пусть  желает  он  Котам 
     подольше  жить.
     И  Котят  их, 
     и  их  мамочек  любить.
     Не  отказывать  им 
     в  ласке  и  добре.
     И  не  только  в  марте, 
     но  и  в  декабре!
     …………………………...
     Год  Кота  бывает 
     раз  в  двенадцать  лет.
     Может,  время  и  завалит 
     мхом  мой  след.
     Но  сегодня  счастлив  я, 
     что  здесь  сижу
     и  на  вас,  моих  Котят, 
     сейчас  гляжу…

40.  Новогодняя  молитва

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Наверно, 
из  несбывшихся  мечтаний.
Из  несостоявшихся 
свиданий.
Короче, 
из  какой-то  чепухи.
Но  нередко 
возникают  рифмы
как  итог 
реальных  дел  и  чувств.
И  тогда 
сухие  логарифмы
расцветают 
радугой  искусств.
Но  о  чем  бы 
ни  писал  ты,  друже,
ты  пером  коснешься 
вновь  и  вновь
(с  мастерством   
получше  ли  похуже)
темы  под  названием   
«любовь»…
………………….
За  окном  пурга 
тревожит  душу.
Все  поет, 
лукавая,  поет.
Эту  песню 
так  привычно  слушать
вечером 
под  самый  Новый  год.
Стоит  подойти 
к  окну  поближе
и  к  стеклу 
притронуться  рукой,
и  глаза  прикрыть 
ладонью… Тише!
Новый  год 
беседует  с  тобой.
Он  тебе  желает 
столько  счастья,
чтоб  его  хватило 
всем  родным.
Чтобы  в  жизни 
минимум  ненастья
выпадало 
отпрыскам  твоим.
Пусть  им  будет 
зонтиком  защитным
от  ошибок  всяких 
и  невзгод
эта  песня, 
а  скорей  молитва,
что  услышишь 
ты  под  Новый  год.
Ну  и  напоследок  - 
для  веселья –
он  прошепчет, 
прах  его  возьми,
чтобы  в  двух  квартирах 
новоселье
справила  ты 
радостно  с  детьми.
Ты  скажи, 
как  мало  людям  надо.
Крыша  бы  была 
над головой.
Да  своя! 
И  по  душе  отрада
пробежит 
горячею  волной.
И  пускай  пурга 
в  окно  стучится –
ты  в  тепле, 
под  крышею  своей.
И  уже  плохого 
не  случится
на  тропинке 
жизненной  твоей.
И  уже  ты 
снова  молодайка.
И  тебя  счастливей 
в  мире  нет.
И  детей 
непуганая  стайка –
твой  единый 
проездной  билет…

41.  В  стиле  Бернса

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  приходят  часто 
из  мелодий,
простых  и  чистых.
Реже  из  рапсодий,
которые  сложны 
и  высоки…
Но  вот  однажды 
сборник  мне  попался
поэта,  жившего 
в  далекие  века.
И  я  влюблен 
в  шотландца  оказался.
Его  поэзия
душевна  и  легка.
Он  о  любви
нашел  слова  живые.
Сумел  он  их
в  народе  отыскать.
Признаюсь,
захотелось  мне  впервые
вещицу  в  стиле  Бернса 
написать.
Прошу, 
меня  вы  строго  не  судите.
Вы  лучше 
во  мне  Бернса  разглядите.
Еще  замечу: 
он  и  я  -  живые  люди.
Мы  с  ним,   
простите  нас,  друзья,
ханжей  не  любим!
……………………...
При  всем  при  том,
при  всем  при  том
скажу  я  по  секрету:
милей  тебя, 
мой  милый  Том,
девчонок  больше  нету.
Хотя  на  жизненном  пути
встречал  я  их  немало,
не  удавалось  им  взойти
на  гребень  пьедестала.
И  дело  вовсе  здесь  не  в  них –
красивых,  добрых,  нежных,
а  в  полудреме  чувств  моих –
холодных,  безмятежных.
Я  не  аскет  и  не  монах -
пускай  они  постятся.
Не  спит  шалун  в  моих  штанах –
грехи  ему  простятся.
Но  я  соскучился  о  том,
чтоб  с  самого  начала
в  моей  груди, 
мой  милый  Том,
сердечко  застучало,
чтобы  забилось,  ожило,
рванулось  прочь  из  тела,
планету  жаром  обожгло
и вновь на место село.
Тебе,  наверное,  тепло,
а  может  даже  жарко.
Ведь  я  как  знойное  стекло
на  фонаре  у  парка.
При  всем  при  том,
при  всем  при  том
горит  он  днем  и  ночью.
Ну  а  под  ним, 
мой  милый  Том,
одна  ты,  между  прочим…

42.  Города…  Города…

Откуда  я   беру 
свои  стихи?
Они  в  воспоминаньях 
часто скрыты. 
И  память 
словно  сказочным  магнитом
высвечивает 
прошлого  штрихи…
Лежу  больной, 
уткнувшись  лбом  в  подушку.
Глаза  прикрыл, 
отдавшись  дремоте.
И  вижу... 
свою  сверстницу-подружку 
в  трамвае
будто  обнял  в  тесноте.
Мне  видится, 
что  нам  с  ней  по  семнадцать.
Что  вместе  едем 
в  университет.
Я  -   без  экзаменов, 
а  ей  еще  пытаться
сдавать  их, 
веря  в  положительный  ответ.
Ах,  город  Томск! 
Ты  близкий  и  далекий.
Не  захотел 
гидрологом  я  стать.
В  газетке  сельской   
первые  уроки
стал  в  жизни  журналистской 
получать.
И  мне  она 
такою   показалась…
Ну  словно  песня, 
сказка   наяву. 
Мне  ничего  другого 
не  осталось,
как  только  ехать 
на  журфак   в   Москву... 
..........................................
Города…  Города… 
Как  мне  вас  сосчитать?
Как  тот  город  найти,
где  живет  мое  счастье?
До  последнего  дня 
не  устану  искать.
И  найти,  и  дойти, 
и  сказать  ему  «Здрасте!»
Может  быть,  шар  земной 
я  пешком  обойду -
по  широтам  его 
и  по  меридианам.
Может  быть, 
в  океане  дорогу  найду,
по  которой  проплыли 
Колумб   с   Магелланом.
Может быть, 
пришвартую  я  свой  катерок
против  пальмы, 
где встретились Кук и туземцы.
До  утра  здесь   не  гаснул
потом  костерок…
Впрочем,  все  ещё  ищут 
     следы  чужеземца.
     Но  не  раз  и  не  два 
обойдя   белый   свет,
прошерстив   города 
от  покрышки  до  донца,
я  пойму  –  счастье  там, 
где  остался  твой  след.
Первый  след,  первый  луч 
из  родного  оконца…
Я  родился   в   селе,   
где  над  Обью-рекой
облака  журавлями 
на  юг потянулись.
И  плывут,  и  плывут 
над   осенней  тайгой.
Они  с   детством  моим 
невзначай  разминулись.
Здесь,  в  селе, 
 а  не  в  городе  счастье  мое,
видно,  с   дедом   моим 
на  погосте  осталось. 
Жизнь  моя  - 
ты  теперь  как  пустое  жнивье.
Ну  а  счастье… 
оно  со  мной  в  детстве  рассталось.
Правда,  помню… 
на  мачтах  моих  кораблей,
на  антеннах 
моих  вездеходов,  бывало,
видел  с  неба  слетавших 
ко  мне  голубей.
Это  счастье  меня   
иногда  вспоминало…
…………………………
Я  по  жизни  маршрут 
проложил  до  конца.
От  Оби  до  столицы  –   
не  больше,  не  меньше.
Пусть  салютом  прощальным 
забьются  сердца
всех любимых моих
и  всех любящих  женщин!

43.  К  слову,  о  дружбе

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Я  слышу  их 
в  негромкой  женской  речи
и  в  лязге  сабельном 
на  поле  грозной  сечи,
и  в  мерном  топоте 
копыт  коней  лихих.
Я  слышал  их 
в  походах  у  костров
и  в  песнях  бардов, 
всколыхнувших  память
о  том,  ушедшем, 
лучшем  из  миров,
ожившем 
сквозь  годов  минувших  замять…
……………………………........
Я  живу  по  законам, 
придуманным  явно  не  мною.
На  скрижалях  души 
начертала  их  четко  судьба.
Коль с  собой  не  дано 
удержать  тебе  сердце  родное,
отпусти  его  с  миром  –   
а  иначе  получишь  раба.
За  моею  спиной  груз  весомый  – 
прошедшее  время.
Годы,  словно  страницы 
мне  давно  полюбившихся  книг.
Их  читая,  я  понял, 
что  родное  славянское  племя
все  отдаст  ради  воли 
даже  краткий   единственный  миг.
В  нашей  жизни,  друзья, 
зоны  счастья,  как  правило,  редки.
Как  в  пустыне  оазис, 
где  ты  можешь  напиться  воды.
Вот  дошел,  отлежался 
под  тенью  гранатовой  ветки,
и  с  наполненной флягою - 
в  путь,  на песке  оставляя следы.
Мне  случались  в  пути 
совершенно  нежданные  встречи.
Вот,  бывало,  сидишь, 
для  себя  разведешь  костерок.
Ночь. Луна. И  созвездий  далеких 
дрожащие  свечи…
И  усталость  стекает 
с  за  день  так  уходившихся  ног…
Вдруг  я  слышу  шаги  –   
если  честно,  с  большой  неохотой.
Не  нужна  мне  сейчас 
никакая  чужая  душа.
Но  славянские  гены  говорят: 
окружайте  заботой 
и  вниманием  тех, 
кто  прибьется  к  вам,  еле  дыша!
Да,  мужик  был  уставший, 
лохматый -  совсем  как  Антошка
из  той  песенки  детской, 
чей  мотив  в  моей  памяти  всплыл.
Его  всё  приглашали 
копать  почему-то  картошку.
Он  и  деда  не  бил, 
он,  по-честному,  деда  любил.
Ну,  рассказ  незнакомца   
беспорядочен  был,   нелогичен.
Шишковали  с  отцом. 
Вдруг  на  них  косолапый  шатун.
Результат  этой  встречи, 
как  вы  поняли,  был  драматичен.
- Он  батяню,  однако,  помял. 
Без  врача  ему  тут  карачун…
Телефон  был  при  мне. 
Связь  была  ну  на  редкость  отличной.
Вертолетом  медслужбы 
через  час  у  костра  был  хирург.
Для  него  такой  вызов  был, 
в  общем-то,  самый  обычный.
А  Антон  для  меня 
теперь  верный  и  преданный  друг.
В общем,  в  жизни  моей, 
я  сказал уже,  было  немало
встреч  нежданных  и  разных 
по  сути  глубинной  своей.
Репортерские  встречи  у  костра 
превращались,  бывало,
в  огоньки,  что  по  жизни 
мне  сверкали  сильней  и  сильней.
Я  друзей  находил – и  мужчин, 
и,  конечно  же,   женщин.
Только  в  дружбе  своей 
соблюдал  я  важнейший  закон:
Если  дружба  моя 
другу  радость  приносит  все  меньше,
я  его  отпускаю…  с сожаленьем, 
но  без  всяких  препон.
На  двери  Храма  Дружбы 
я  убрал  золотые  запоры.
Он  твердит  чуть  не  плача, 
что  дружба  со  мной  дорога,
и  выходит  за  дверь. 
Открывается  ящик  Пандоры,
и  следы  за  ним  тут  же 
навсегда  заметает  пурга…
…………………………………….
Утомившись  за  день, 
солнце  прячется  за  горизонтом.
Только  вечер  тепло  его 
еще  долго  хранит  для  людей.
Верность  дружбе  в  сердцах  их
под  волшебным  невидимым  зонтом
сохранить  бы  от  бурь, 
ураганов,  муссонных  дождей…      

44. Слова  и  дела

Откуда  я  беру 
свои  стихи?
Они  как  листья 
на  ветру  летают.
У  бара  в  парке 
летний  балдахин
меня  геройски 
от  дождя  спасает.
А  надо  ли  меня 
сейчас  спасать?
Ведь  я  вот  взял 
и  в  ноябре  родился.
На  осень  поглядел - 
и   враз   влюбился.
И  теперь  всю  жизнь 
порой  дождливой
я  хожу 
с  улыбкою  счастливой.
Родившийся  в  такой  вот 
день  осенний,
под  дождиком 
без  всяких  опасений
я  с  детства 
обожаю  погулять,
по лужам  в  брызгах 
быстро  пробежать.
Ах,   детство,   детство! 
Радостное  время.
Послевоенная 
голодная  пора.
В  войну  тогда 
играла  детвора,
После  войны 
поднявшееся  племя.
Я  помню  вас, 
худющие  мальцы.
Я  помню  вас, 
глазастые  девчонки.
К  ним  с  фронта   
не  ко  всем  пришли  отцы.
Я  слышу  плач  их  матерей – 
глухой,  негромкий.
Вдруг  голос  мой 
осевший  стал  и  ломкий.
Я  жизнь  свою 
в  сценарий  перевёл.
Ну  словно 
к  фильму  кино-  или  теле- .
И  словно  съемки 
по нему  провел.
Судить  не  мне  – 
что  удалось  на  деле.
Да,  слово  за  тобой, 
читатель  мой  любимый.
Я знаю, 
ты  еще  и  строгий  зритель.
Стихов  моих 
бесценный  мой  ценитель.
Но  экскурс  в  прошлое –
финал  необходимый.
Я  в  тайны  истории 
русской  проник.
Пикуль  мне  помог - 
двадцать  семь  его  книг.
А  «Слово  и  дело», 
прекрасный  роман, 
рассеял  в  груди  моей 
горький  туман.
Лефортовский  парк 
мне  припомнился  снова.
Прекрасный  театр  -   
и  для  дел,  и  для  слова.
Сегодня  живет 
очень  трудно страна.
Веками  с  судьбою 
боролась  она.
Да,  сколько  же 
выпало  русским  невзгод!
А  сколько  еще 
испытаний  нас  ждет.
Но  верю  я –
опыт  былых  поколений
поможет  России 
подняться  с  коленей.
Мы  санкции  Запада 
встретим  достойно,
расширив  контакты 
с  Востоком  спокойно.
Мы  будем  и  дальше 
"друзей"  вразумлять:
Кончайте  нам  палки 
в  колеса  вставлять.
Вы  ждете: 
Россия  без  вас  занедужит.
Вот  вам  бы  без  нас  бы 
не  стало  бы  хуже!
Дела  ваши 
противоречат  словам.
Разброд  и  разруха 
сопутствуют  вам.
Но  что  же  первично –
слова  ли,  дела?
Мне  Клио  ответ 
до  сих  пор  не дала.
В  названье  романа  - 
жестокий  пароль:
За  «Слово»  и  «Дело» 
ответить изволь!
…………….
Кто  сказал: 
«Сначала 
было  дело»?
Лично  я 
такого  не  скажу.
Вероятно, 
просто  обалдело
на  такого  типа 
погляжу.
Кто  сказал: 
«Сначала 
было  слово»?
Утверждать  такого 
не  берусь.
Но  всплывает 
в  мыслях  моих  снова
древнее 
родное  слово  «Русь».
От  него   
в  сегодняшние  дали
грозный  след 
в  истории  пролег.
Мы  немало 
в  жизни  слов  слыхали –
ярких,  свежих, 
круглых,  как  медали.
Но  ведь  было  «Дело», 
был  и  «Срок»!
Бог  сказал, 
что  слово  было  прежде.
Гегель  встал 
на  сторону  Христа.
Я  же  пальму 
первенства  надежде
Воздаю. 
И  хитрость  здесь  проста.
Пусть  гудят 
законы  диамата –
я  от  них  в  сторонку 
ни  на  шаг.
Все  же  есть 
в  простых  словах,  ребята,
есть  своя 
особая душа. 
С  этим  словом-именем  - 
«Надежда»
трудно  горе  горькое 
связать.
Человек  вначале 
был  невежда –
Не  умел 
надеяться  и  ждать.
Лишь  когда 
вот  этим  самым  словом
всколыхнул  он 
каменный  свой  век,
по  законам, 
добрым  и  суровым,
на  Руси 
родился  человек.
Был  он  пахарь, 
воин  и  охотник.
Знал  цену  он 
делу  и  словам.
Жить  ему 
хотелось  повольготней.
А  вот  удалось  ли – 
видеть  вам.
Для  него  слова 
«Топор»  и  «Плаха»
означали 
в   «Деле» -  «Приговор».
Умирал  он  гордо 
и  без  страха,
заклейменный 
диким  словом  «Вор».
..........................................
Что  слова?! 
Печальными  крылами
машут  они  нам 
с  листочков  книг.
Суетными 
мелкими  делами
вряд  ли  нам 
отделаться  от  них…

45. Старшему  сыну…

     Откуда  я  беру 
     свои  стихи?
     Они  из  одиночества 
     берутся.
     В  них  дум  моих 
     упрямые  ростки
     пьянящим  хмелем 
     на  свободу  рвутся.
     Спроси,  о  чем 
     я  думаю  сейчас.
     И  я  тебе 
     отвечу  откровенно.
     В  моих  стихах 
     открытость  непременно
     пребудет 
     как  важнейший  госзаказ.
     Мне  в  эту  ночь 
     в  потоке  сновидений
     из  позабытых 
     прошлого  мгновений
     вдруг  прорвалось 
     стрекочущим  скворцом
     воспоминанье, 
     как  я  стал  отцом -
     отцом 
     златоволосого 
     скворчонка…
     ……………….
     Привет, 
     мой  первенец, 
     мой  рыженький  мальчонка!
     Контакт  у  нас  с  тобой  - 
     неоспорим.
     Давай  же 
     по  душам  поговорим.
     Мне  очень  нужен 
     этот  разговор.
     Сынок,  его  я  жду 
     с  тех  самых  пор,
     как  ты  мне  обещал, 
     что  позвонишь,
     когда  свои  проблемы 
     разрулишь…
     Я  понимаю 
     сына  своего.
     Но  ждать  и  догонять  – 
     трудней  всего.
     Мобильник  спит, 
     воды  набравши  в  рот.
     Блин,  кто  его  придумал, 
     тот  урод.    
     Видать,  судьба  такая 
     у  отца  –
     звонка  от  сына  ждать 
     до  самого  конца…
     (Продолжение  следует)

    46. Дежавю…      

    - Свои  стихи  берешь  ты
    откуда?  -  спросит  друг.
    - Боюсь,  что  не  поймешь  ты, -
    отвечу  я  не  вдруг.
    Как  объяснить  томленье,
    возникшее  внутри?
    И  легкое  движенье
    волшебного  драпри?
    И  тонкое  звучанье
    нетронутой  струны?
    И  мудрое  молчанье
    немеркнущей  Луны? 
    Когда  проснется  сердце,
    задав  рабочий  ритм,
    откроется  и  дверца
    для  долгожданных  рифм.
    В  моих  стихотвореньях
    всегда  такой  настрой,
    какие  настроенья
    довлеют  над  душой.
    В  них  радость  временами,
    а  временами  грусть.
    Вот  только  между  нами:
    пусть  они  будут… пусть…
    …………………………..
    Когда  мне  так  хреново
    и  тягостно  душе,
    себя  я  вижу  снова
    на  третьем  этаже
    на  Ладожской.  В  окошко
    трезвонит  мне  трамвай -
    мол,  потерпи  немножко,
    держись…  не  унывай!
    Стою,  сложив  ладони,
    полуприкрыв  глаза.
    Трамвай  же  все  трезвонит,
    врубает  тормоза.
    Он  мне  напоминает
    обычный  свой  маршрут
    и  словно  приглашает
    в  Лефортово  махнуть.
    Я  в  этот  парк  чудесный
    сто  раз  пешком  ходил. 
    День  будний  и  воскресный
    с  утра  там  проводил.
    Беседовал  я  с  Клио
    в  тени  его  аллей.
    Журчал  неторопливо
    фонтан  ее  речей.
    Мне  интересно  было
    в  струю  эпох  нырять.
    Мне  Клио  не  забыла
    совет  полезный  дать:
    - Ты  без  боязни  душу
    стихами  раскрывай.
    Почаще  сердце  слушать
    свое  не  забывай.
    Но  помни,  что  сегодня
    изложишь  ты  в  стихах,
    уж  волею  Господней
    свершалося  в  веках…
    Елоховского  храма
    мне  слышен  перезвон.
    Народ  к  нему  упрямо
    идет  со  всех  сторон.
    От  звуков  колокольных 
    стекло  окна  дрожит.
    Им  в  резонанс  невольно
    будильник  дребезжит.
    На  дверь  смотрю  тревожно.
    Но  кто  же  там  такой
    к  звоночку  осторожно
    все  тянется  рукой?
    Вот-вот  звоночек  звякнет
    в  квартиру тридцать  три.
    И  вновь  душа  обмякнет,
    что  там  ни  говори...
    Я  крикну:  "Дверь  открыта!
    Входи  скорей!  Входи!" 
    ...................................................
    Ничто  не  позабыто. 
    Звенит  звонок  в  груди...

    47. Другу  в  День  рожденья

    Откуда  я  беру 
    свои  стихи?
    На  этот  раз 
    ответ  я  точно  знаю.
    Я  с  Днем  рожденья 
    друга  поздравляю.
    И  дата  ведь  совсем 
    не  из  плохих…
    ....................................................
    Живет  в  Сибири 
    милое  созданье,
    мне  дружбу 
    предложившее  свою.   
    И  я  тепло  к  нему 
    в  душе  храню,
    приняв 
    его  сердечное  признанье.
    Какое  чудо  – 
    этот  Интернет!
    Он  нашу  жизнь 
    теплом  обогащает.
    Ее  красивей 
    сделать  обещает.
    И  интересней  – 
    вот  ведь  в  чем  секрет!
    Я  друга  поздравляю 
   с  опозданьем.
    Я понимаю: 
    нет  мне  оправданья.
    Мой  комп  - 
    и  радость  мне, 
    и  наказанье.
    Мы  старики  с  ним  – 
    старше  нас  здесь  нет.
    Видать,  я  кликнул 
   так  неосторожно,
    нажав  туда, 
    где  нажимать  нельзя.
    И  в  Одноклассниках 
    теперь  мои  друзья
    взгрустнули  без  меня, 
    вполне  возможно.
    Ну  пусть  и  припоздал  я  – 
    не  беда.
    Но другу, 
    а,  верней,  своей  подружке
    я  прошепчу  тихонечко 
    на  ушко,
    что  лучше  поздно  все  ж, 
    чем  никогда!
    Спасибо,  что  в  таком 
    огромном  мире,
    заполненном  и  миром, 
    и  войной,
    За  тыщи  верст, 
    в  моей  родной  Сибири
    живешь  ты  - 
    и  общаешься  со  мной.
    В  своих  проблемах 
    бьешься  одиноко.
    Вот  с  сыном  ты  на  фотке… 
    Красота!
    В  твоих  глазах 
    упрятана  глубоко
    мечта  о  счастье  женском. 
    Да,  мечта…
    Какой  же  ты  жестокий, 
    Интернет!
    Ты  так  легко 
    нас  в  дружбу  вовлекаешь.
    Ты  в  душу  к  нам 
    змеею  заползаешь.
    И  жалишь, 
    когда  сил  к  защите  нет.
    Вот  и  сегодня  ты  одна. 
    Одна,  как  прежде.
    Нет,  впрочем,  не  одна  - 
    друзья  всегда  с  тобой.
    В  свой  День  рожденья 
    дверь  открой  надежде
    на  то,  что  жизнь 
    еще  окажется  другой…

    48.  Грусть  Одинокого  Бизона…
           (Шутка…  без  шутки)

    Спросишь  ты  меня,  откуда
    возникает  это  чудо -
    деликатнейшее  блюдо
    из  лирических  стихов.
    Я  отвечу  тебе  честно:
    из  мелодии  чудесной,
    что  из  дали  поднебесной
    сердцем  слышать  я  готов.
    Вот,  бывает,  загриппую.
    О  болячках  маракую.
    Да  за  что  мне  жизнь такую
    Вседержитель  подарил?!
    Вдруг  в  открытое  оконце
    подмигнул   мне  лучик  Солнца.
    Он  души  печальной  донце
    мне  мгновенно  озарил.
    С  той  поры,  тебе  признаюсь,
    чаще  я  шутить  стараюсь.
    От  печали  отбиваюсь
    шуткой,  словно  мастерком.
    Деда  часто  вспоминаю.
    Шутки  он  любил,  я  знаю.
    Мы  с  ним  оба  волчью стаю
    Отгоняли  матерком...
    ........................................................
    Я  живу,  с  собой  не  лажу,
    из  квартиры  не  вылажу.
    Я  в  Му-Му  обедать  даже
    пятый  день   не  выхожу.
    Горьким  мыслям  нет  управы. 
    Головой  хоть в  омут,  право.
    С  полки  взял  Акутагаву,
    не  раскрыв,  в  руках  держу.
    Бросил  книжку.  Взял  расческу.
    Матка  Боска  Ченстоховска! 
    Кто  бы  мне  мою  прическу
    в  совершенство  превратил?
    Мне  б  увидеться  с  девчонкой. 
    Смех  ее  хрустально  звонкий
    мне  ласкает  перепонки.
    Я  б  ее  озолотил.
    Вот  бы  было  бы  не  слабо
    золотой  побыть  ей  бабой.
    На  работу  бы  пошла  бы
    вся  богиней  золотой.
    Только  ведь  она,  ребята,
    хороша  и  так -  без  злата.
    Вот  ее  бы  для  меня-то…
    Ведь  я  парень  холостой!
    Ой,  спасибо,  мой  дружочек.
    Будет  к  чаю  пирожочек?
    Мы  с  тобою  хоть  часочек
    за  чаечком  посидим.
    У  меня  на  сердце  пусто,
    мрачно,  словно  в  «Замке»  Пруста. 
    Завари  чаечек   густо.
    Обо  всем  поговорим.
    Не  великий  я  мужчина...
    Но  ведь  это  не  причина –
    быть  отщипанной  лучиной
    для  чужого  костерка.
    Знаю,  есть  за  гранью  тонкой
    не  лучинка,   не  щебенка, 
    а  прекрасная  девчонка
    для  седого  паренька…
    .................................................
    Одинокому  Бизону
    слабаком  быть  –   нет  резону.
    Бродит  он…  как   по   газону…
    по  пампасам  круглый  год.
    Косяки  бизоньих  самок…
    молодых…  красивых  самых…
    гонит  от  себя  упрямо…
    Видно,  чует   свой  уход.
    Ну  так  что  же…  всем  понятно:
    старость  –  это  неприятно.
    С  молодежью  адекватно
    все  труднее  колготить.
    Значит,  нужно  руки  в  ноги
    и,  нагнув  крутые  роги,
    молодым  путя-дороги,
    наконец,  освободить…
 
    49.   Ревность
          (Монолог 
       д-ра  Хиггинса)
            
    Мои  стихи… Откуда  вы?
    И  как  вы возникаете?
    Из  слов  несказанных,  увы,
    или  с  небес  слетаете?
    Слова  заветные   ищу, 
    сижу  часами  плотненько.
    Найду  словечко  -  трепещу
    от  радости  охотника.
    В  пурге  идей  найдется  ход -
    охотник  мимо  не  пройдет.
    И  вот  уже  мне  виден  он.
    Я  в  жизни  кто…  Пигмалион!
    Кого  ищу  я…  Галатею!
    Я  снова  в  статую  влюблен.
    Я  снова  перед  ней  немею…
    Бернардом  Шоу  очарован
    я  был  студенческой  порой.
    Я  увлечен  сегодня  снова
    его  фантазии  игрой.
    Меня  с  Бернардом  диабет –
    роднит  по-человечески.
    Пересказал  же  сей  сюжет
    он  не  по древне-гречески.
    И  я  за  ним  во  след  пойду.
    Что  вам  сказать,  друзья,  найду.
    Я  вряд  ли  лучше  сделать  смог,
    чем  сей  представить  монолог…
    ....................................................
    Я  изменил  тебя,  смотри,
    Как  внешне,  так  и  изнутри!
    Я,  как  Роден,  любил  глазами.
    Ну  и,  конечно  же,  руками.
    Ну  как  же  высечешь  без  рук
    Себе  ты  женщину,  мой  друг?
    Не  будешь  к  ней  ты  прикасаться,
    Она  не  станет  высекаться.
    И  ей  не  жить  без  твоих  рук.
    И  не  возникнет  сердца  стук.
    А  в  общем  (только  между  нами)
    Вы,  женщины, скажите  сами,
    Как  вас  приятнее  любить.
    Глазами  или  же  руками?
    Словами  или  же  ушами?
    Что  есть,  то  и  употребить?
    Нет,  я  балдею  с  вас,  мадам.
    Да  я  рубля  за  вас  не  дам!
    Вот  так  мозги  мне  закрутить!
    Нет,  вам  придется  заплатить.
    Заметьте – я  ведь  не  грубил.
    Я  говорил  интеллигентно.
    Я  доктор  Хиггинс! Но  конкретно
    Я  б  вас  в  кусочки  порубил
    И  приготовил  с  вас  жаркое
    За  поведение  такое…
    Я  вижу,  мисс,  вам  стало  жутко.
    Простите – это  просто  шутка.
    Я  вас,  мисс  Дулитл,  полюбил,
    Вплоть  до  смущения  рассудка.
    Вы  нынче  вхожи  в  высший  свет,
    Дворцов  освоили  паркет.
    Исчезла  девушка  простая,
    Ну…  вся  цветочница  такая.
    Теперь  же  дама  вы  крутая.
    Пожалуй,  круче  вас  и  нет.
    Но  я  же  помню,  что  пари –
    В  основе  вашего  рожденья.
    И  в  вашем  перевоплощенье –
    Лишь  труд  мой,  что  ни  говори.
    Пигмалион  и  Галатея!
    Найдешь  ли  сказочку  милее?
    Он  в  доме  статую  держал
    И  любовался  ею,  млея.
    Он  к  Афродите  прибежал –
    Мол,  оживи  ее  скорее!
    Богиня  поступила  мило:
    Скульптуру  парню  оживила.
    Я  вас  на  улице  нашел
    Среди  букетиков  душистых.
    И  на  волне  эмоций  чистых
    Я  вас  домой  к  себе  привел.
    Я  этикету  вас учил.
    С  высокой  лексикой  знакомил.
    И  что,  скажите,  получил,
    От  вас  в  ответ,  страданья  кроме?
    Остались  холодны  ко  мне.
    Ко  всем  другим – лучи  вниманья.
    В  беседах  светских  вы  вполне
    Добились  общего  признанья.
    Увы,  пари  я  проиграл,
    Хотя  и  выиграл  отчасти.
    Я  сам  нежданной  жертвой  пал
    Собой  же  слепленного  счастья.
    Я  вас,  мисс  Дулитл,  люблю…
    Вас  всю – от  пяток  до  макушки.
    И  с  радостью  на  ваши  ушки
    Лапшу  влюбленности  леплю.
    Ну  что  же,  пусть  от  вас  в  ответ
    Я  не  дождусь   любви  признанья.
    Любви  односторонней  свет -
    Он  тоже  свет  очарованья…
    ......................................................
    Мои  стихи…  мои  стихи…
    Откуда  же  беретесь вы?
    Из  слов  несказанных,  увы?
    Или  из  брошенной  молвы?
    Слова  ищу,  бывает,  долго.
    Пишу…  черкаю…  все   без  толку.
    Похож  на  загнанного  волка.
    Нет,  не  сносить  мне  головы.
    Флажки  висят,  как  капли  крови.
    Стрелки  следят,  нахмурив  брови.
    В  чащобе  мыслей  ход  ищу.
    И  я  его  не  пропущу.
    Но  вот  уже  мне  виден  он!
    Я  в  жизни  кто…  Пигмалион!
    Кого  ищу  я…  Галатею!
    Флажков  багровых  галерею
    Я  пропускаю  над  собой.
    Я  снова  властен  над  судьбой.
    Я  словом  найденным  владею!

    50. К  слову,  о  детской  любви

    Откуда  же  мои  стихи,
    меня  вы  спросите,  берутся?
    Бывает,  ветром  от  реки
    в  окно  открытое  ворвутся.
    Бывает,  поиск  нужных  слов
    в  запоры  памяти  упрется.
    Я  с  прошлым  встретиться  готов,
    когда  оно  ко  мне  вернется.
    Оно  вернулось,  принесло
    мне  образ  девочки  любимой.
    И  лет  коварное  число 
    вдруг  уменьшаться  стало  зримо.
    Военных  лет  притихший  Томск.
    Входная  дверь  в  барак  огромный.
    Я  снова  в  коридоре  том –
    Он  все  такой  же  длинный… темный…
    Я  снова  шустреньким  мальчонкой
    иду  по  детству  своему.
    Мы  тусовались  здесь  с  девчонкой
    соседской.  Где  же?  Не  пойму…
    ....................................................
    Прекрасным  женщинам  хвалу
    я  возношу  чистосердечно.
    Мне,  видно,   Ангел  в  дар  навечно
    вручил  волшебную  стрелу.
    Из  детских  лет  воспоминанье
    искрой  в  сознанье  вновь  и  вновь.
    Мне  белокурое  созданье
    лепечет  что-то  про  любовь.
    Мне  пять  уже.  Я  весь  вниманье.
    С  созданья  глаз  не  отвожу.
    Свое  ответное  признанье
    я  громким  шепотом  твержу.
    Пылает  в  темном   коридоре
    барака  детская  любовь.
    Вокруг  войны  тяжелой  горе.
     В  боях  далеких  льется  кровь.
    Отцы  у  парочки  воюют.
    А  за  спиной  у  мам  завод
    гудком  на  смену  их  зовет.
    Они  в  нем  днюют  и  ночуют.
    В  цехах  распиливают  шпалы.
    Их  окунают  в  креозот.
    А  вечером  в  барак  устало
    рабочий  женский  класс  бредет.
    К  дверям  мы  мчимся  что  есть  мочи  -
    встречаем  наших  матерей.
    Был  Ангел  с  нами,  между  прочим,
    в  бараке  том,  у  тех  дверей.

51.  Моя  любимая  песня
     («Тонкая рябина»)

Эти  строчки 
мне  явились  ночью –
кто-то  вслух 
мне  их  надиктовал.
И  велел  запомнить, 
между  прочим.
Я  запомнил  их – 
не  сплоховал.
Воспринял  я  их 
как  эстафету
Веры  и  Надежды, 
и  Любви,
без  которых  счастья 
в  мире  этом
не  бывает… 
сколько  ни  зови.
Песен  о  Любви 
в  России  много –
их,  пожалуй, 
все  не  сосчитать.
Но  люблю  я  - 
не  судите  строго –
лишь  одну  «Рябину» 
напевать.
В  ней  одной,  любимой, 
столько  грусти…
Чувства  в  ней 
намного  больше  слов…
Каждый,  кто  считает 
себя  русским,
эту  песню  петь 
всегда  готов.
Русских  размело 
по  белу  свету.
Но  пока  к  Руси 
любовь  живет,
с  этою  «Рябиной» 
эстафета
русских  в  стан 
единый  соберет…
..............................
Я  склоняю  голову 
на  руки,
стоя  у  открытого 
окна.
Исчезает  мир 
и  тают  звуки,
остается 
только  тишина…
Мне  рябины 
веткой  шелестящей
ветерок  макушку 
охладил.
Я  ее 
из  подмосковной  чащи
год  назад 
сюда  пересадил.
Неужели  так  же 
одиноко
ей  сейчас 
как  в  старой  песне  той.
Но  ведь  это  я, 
вздохнув  глубоко,
к  ней  седой 
склонился  головой.
Эту  песню, 
грустную  до  боли,
пели  часто  все 
в  моей  родне. 
- Ты,  однако, 
подпевай  ли  че  ли! –
Бабушка 
говаривала  мне.
Дедушка, 
отставив  самокрутку
и  забыв 
про  свой  обычный  мат,
подпевает  ей 
сию  минутку -
он  под  рюмку 
сбацать  был  бы  рад.
Подхватила 
тихим  голосочком
моя  тетка  Юлечка 
куплет.
Я  внучок  их, 
а  она  их  дочка.
Мне  четвертый, 
ей  тринадцать  лет.
И  летит 
по-над  притихшей  Обью,
над  сибирской 
дальней  стороной,
над  селом  Дубровино 
на  взгорье
песня, 
подраставшая  со  мной.
Был  октябрь  такой  же, 
как  и  нынче.
И  прохладно  было, 
как  сейчас.
Но  тогда 
фашистская  силища
под  Москвой 
свалить  пыталась  нас.
Вот  таким  же  вечером 
в  землянке
у  печурки, 
пышущей  огнем,
мой  отец, 
играя  на  тальянке,
пел  «Рябину», 
мысля  о  своем.
Батальон  его, 
разведку  боем
проведя, 
по  праву  отдыхал.
За  бойцов  своих 
он  был  спокоен –
с  ними  рядом 
пел  и  воевал.
А  над  их  землянкой 
на  откосе
куст  рябины 
гроздьями  алел.
Был  октябрь. 
Была  такая  осень.
Весь  народ  тогда 
«Рябину»  пел…
....................................
Ах,  октябрь, 
второй  осенний  месяц,
ты  к  зиме, 
по  сути,  первый  шаг.
Нынче  я 
с  любимой  песней  вместео 
по  тебе 
гуляю  не  спеша…
               
         Содержание

     1.  Семейный  снимок         
     2.  Сельская  учительница   
     3.  Волчья  охота
     4.  Про  меня, про  деда
         и  про  сибирскую баню
     5.  Прощание  с деревней    
     6.  Поединок    
     7.  Две  картины
     8.  Бабушка-героиня,
         или  плач  о  Святой  Марии
     9.  Узбекский  плов   
    10.  Пузатый  чайник
    11.  Короткая  встреча 
    12.  Танковый  погост
    13.  Салям  алейкум, Коканд 
    14.  Неожиданная  проблема
    15.  Песня  из  кинофильма
    16.  Утренний  визит       
    17.  Мамин  локоток
    18   «Военная  азбука»   
    19.  Я  научился  читать
    20.  Землетрясение
    21.  Довесок  счастья
    22.  Бой  с  «тигром»
    23.  Был  тот  апрель
    24.  К  слову,  о  песнях
    25.  Другу  целиннику
    26.  Осень  в  Царицыно
    27.  Бессонница
    28.  Утро  в  Лефортовском  парке
    29.  Прощание 
    30.  Тополиная  метель
    31.  К  слову,  об  ошибках…
    32.  Санаторный  роман
    33.  К  слову,  о  любви
    34.  Ночной  полет
    35.  Приглашение  в  Париж 
    36.  Февральский  ветер
    37.  Человек  родился
    38.  Двенадцатая  ночь
    39.  Я  родился  в  год  Кота
    40.  Новогодняя  молитва
    41.  В  стиле  Бернса   
    42.  Города… Города…
    43.  К  слову,  о  дружбе
    44.  Слова  и  дела
    45.  Старшему  сыну… 
         (Продолжение  следует)
    46.  Дежавю
    47.  Другу  в  День рожденья
    48.  Грусть  Одинокого  Бизона…
           (Шутка… без  шутки)
    49.  Ревность
         (Монолог д-ра  Хиггинса)
    50.  Моя  "Цыганочка"
    51.  Обращение  к  друзьям,
         или  Сублимация  любви
    52.  К  слову,  о  детской  любви
    53.  Моя  любимая  песня
         ("Тонкая  рябина")