Радуга за черной полосой 7-8

Глава VII

В том, что мир тесен, довелось с радостью убедиться и Прасковье Марковне.
В свои шестьдесят восемь лет она не утратила девичьей хрупкости, одевалась со вкусом и выгодно подчеркивала ровную осанку, придавая своему образу не меньше шарма и изящества, чем в молодости. Даже с лимитом денежных средств, когда приходилось выбирать из предложенной волонтерами гуманитарной помощи, а не из ассортимента модных магазинов, она умудрялась выглядеть элегантно, как подобает любой уважающей себя женщине.

Прасковье Марковне удалось сохранить сундучок с драгоценностями, и на ней блестели жемчужные длинные бусы, в два оборота овивающие шею. Они украшали однотонную кремовую блузку с рукавами фонариками. Ярким акцентом была и шляпка с широкими полями, и сумка с повязанным на ручке шифоновым платком неброского абрикосового цвета. Юбки Прасковья Марковна предпочитала немного ниже колена, но икры обязательно оставались открытыми. В такой юбке трапециевидной формы в мелкую клетку песочно-кофейного цвета и белых туфлях на небольшом каблуке Прасковья Марковна важно расхаживала по городской галерее картин современных художников и обмахивала себя кружевным веером.

На этой же выставке в самом последнем зале, у полотна с изображением вечернего солнца над полем цветущих маков в задумчивости стоял мужчина с белыми-белыми волосами. Высокий и широкоплечий в узкой атласной жилетке поверх рубашки он походил на научного сотрудника, археолога или кладоискателя из американских фильмов: рукава закачены, будто чтобы не мешать! Он стоял спиной и опирался на трость с привлекающим внимание набалдашником. Прасковье Марковне, любительнице не только классической литературы, но и современного кинематографа, эта трость, напоминающая древний артефакт, показалась такой любопытной, что привлекла больше внимания, чем пейзаж, трепетно рассматриваемый мужчиной, и она вплотную подошла к объекту своих наблюдений.
 
Богато одетый мужчина неспешно оглянулся и с достаточно рассеянным видом поправил опустившиеся на кончик носа очки, и Прасковья Марковна, ощутив легкое волнительное головокружение, поторопилась дрожащей рукой раскрыть сумочку и достала футляр с очками — разглядеть этого мужчину она должна была непременно во всех деталях!

— Бог ты мой! Малевская! Прасковьюшка ты моя дорогая, ущипни меня, если это не сон!

Прасковья Марковна надела очки и заохала:

— Коленька! Вальмон, Вальман, Вальтеман… Зольтеман! Вспомнила!

— Вот это встреча! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим! — говорил он грудным хриплым голосом, вкладывая в слова максимум интонации.

Прасковья Марковна медлила с ответом, все еще не веря своим глазам.

— Ты не представляешь, как я рад тебя видеть! — продолжал Николай Зольтеман.

— Прими к сведению, Коленька, что твоя радость взаимна! У меня аж ноги подкашиваются от волнения! Это же надо спустя столько лет вот так встретиться, да еще и где — в том же городе, где мы познакомились. Когда это было? Полвека назад!

— И не говори, Прасковьюшка! Годы мчатся неумолимо. Но ты как будто и не изменилась: все те же черты, огонек в глазах, а губы… вовек мне не забыть сладость их поцелуев!

— Ты чего это! Тут же кругом люди!

— Не волнуйся, в нашем возрасте простительно любое ребячество. Если только где-то поблизости не разгуливает твой муж!

— Я одна. Мужа похоронила прошлой осенью.

— И я уже десять лет одинокий холостяк. Идем-ка, поболтаем в каком-нибудь тихом кафе!

— С превеликим удовольствием!

Николай Зольтеман предложил ей руку, и они пошли к выходу.

— Какой же ты стал! Волевой подбородок, глубокий взгляд, а эти морщинки тебе даже к лицу — подчеркивают мужественный и решительный характер. Настоящий мужчина!

— Да, я такой! У нас в роду ненастоящих мужчин не было — все герои. Отец — ветеран Великой отечественной, до Берлина дошел! Дед с Николаем II немцев гнал во время Первой мировой войны! Я, правда, до генерала не дослужился, но проявил ум и смекалку на другом поприще — сначала открыл лавку стройматериалов, потом организовал рабочую бригаду, и пошло-поехало. В тридцать пять я уже катался на черной волге, а в лихие девяностые приумножил отцовский капитал в десятки раз.

— Я и не сомневалась в твоих способностях. Твоей целеустремленности можно только позавидовать! Белой завистью! Ты здесь и остался жить после моего отъезда? Помню, ты говорил, что этот город тебе совершенно не нравился.

— Я приехал навестить сына, а живу я в Е*. Там наша фамильная дача с приусадебным участком в двадцать соток — развожу цветы после выхода на пенсию!  А об этом городе единственное приятное воспоминание у меня связано с тобой! Если бы не ты, я бы и сейчас считал его чужим и неприветливым, но когда ты рядом, в моей памяти оживают те далекие воспоминания. Помнишь, букеты сирени? А пионы с дач?

— Как такое забыть?

— Я пятнадцатилетнем пацаненком прожил здесь, кажется, самые приятные месяцы в своей жизни! Первая любовь не забывается!

Прасковья Марковна расчувствовалась и всплакнула:

— Именно поэтому я и решила вернуться в этот город, спустя пятьдесят лет. Ты не спросил, а где же я жила все эти годы? — а я отвечу — на Донбассе. И вот оттуда я и сбежала сюда, в город, близкий моему сердцу: хотела перед смертью пройтись по знакомым улочкам, предаться воспоминаниям…

— Бог ты мой, Прасковьюшка, неужто и тебя коснулся этот кошмар? Я ведь даже не знал, что ты жила на востоке Украины. Ты ведь родом из Полтавы, так ведь?

— Так то оно так, но я же женщина — вышла замуж, переехала к мужу, полюбила донецкий край и до сих пор люблю, но военные действия, Коленька, вынудили покинуть город, ставший родным. И вот я здесь, и чудеснейшим образом наши с тобой дороги опять пересеклись!

— Я сожалею, что тебе довелось увидеть войну, — он взял ее за руку и нежно сжал ладонь. — Ты только не волнуйся так. Все хорошо! Все ведь хорошо? Рассказывай.

— Да что рассказывать то? Приехала я с внучкой после того, как нашего дома не стало, а до того прятались то в подвале рядом с домом, то в бомбоубежище ходили. Утром заводили будильник на полчетвертого, чтобы до первых утренних обстрелов спрятаться, и еще по темноте шли в бомбоубежище. Нас там было двести человек с лишним: и старики, и детвора. Все с нашего района, пгт, все, кто не уехал раньше. У каждой семьи — свой угол, лежаки из сдвинутых парт, спортивные маты вместо матрасов. Рядом был лицей. Его разбомбили. Из дому приносили одеяла и подушки. Бомбоубежище стало нам вторым домом. Но мы с внучкой так ни разу там и не ночевали — холодно там — спать ходили домой… Помню, как-то после бомбежки я грелась на солнышке у входа в бункер и наблюдала такую картину: пацанята с нашей улицы тащили в бомбоубежище диван! Потом микроволновку, чайник и даже холодильник привезли на тачке. Там готовили кушать, и на кострах тоже, особенно после первых жертв — страшно было домой возвращаться. Первым погиб мой сосед — пошел собак покормить, а не угадаешь ведь, когда эти вояки начнут стрелять, вот и разорвало его. Снаряд возле дома упал: все окна вылетели вместе с рамами, шифер и забор побиты, будто зубилом их колотили, а в железных воротах дыры как от горячего ножа в масле. Много тогда домов под обстрел попало, а стреляли они по лицею, потому что знали, что там база ополченцев была. А еще, представляешь, в бомбоубежище, оказывается, был спрятан целый склад боеприпасов! Ополченцы вывозили потом. Мастера маскировки! Погрузили ящики с осколочно-фугасными снарядами в машины для транспортировки мороженого — прямо в морозильные камеры «Сладкая жизнь», и поехали… По моей улице ни один дом не уцелел, даже когда по началу в нас только из минометов стреляли, а когда ракету какую-то запустили — «Смерч» или «Ураган», не знаю точно, — то разрушения были не то слово ужасные: груды камней и мусора вместо домов. А миномет это так цветочки — воронка диаметром не больше метра, ну и в стенах примерно такие же прорехи, окна разбитые и крыши, но стены оставались на месте. А вот после ракет дома ремонту и восстановлению не подлежат… Ну, что тебе еще рассказать? Про «Град»? Звук от них страшный идет, а потом горит все в округе. Сгорели дома, пшеничные поля… Выжигали нас, расстреливали, хлеба не было — завод стоял, потому что каратели не пропускали к нам в город машину с мукой, магазины не работали и банки закрыли, ни пенсий, ни зарплат, а мы такие живучие, что ничто нас не берет.

Глава VIII

Николай Трофимович Зольтеман, будучи вдовцом и совершенно одиноким мужчиной вовсе не испытывал недостатка общения. Летом ему было хорошо среди цветущих клумб и тенистых виноградных беседок, а зимой он любил раскачиваться в кресле-качалке у камина, выпивая для поддержания здоровья два глотка домашнего вина, и предаваться воспоминаниям, разговаривая сам с собой. Раз в неделю для разнообразия он ездил в центр и ходил то ли в театр, то ли в филармонию, где встречал старых знакомых и имел возможность выговориться, обсуждая актеров, постановки, музыкантов, ну и, конечно же, житейские реалии. И такая жизнь его вполне устраивала!

Как отец, Николай Трофимович, не уделял должного внимания своим детям даже тогда, когда они были еще маленькими сорванцами и нуждались в родительском участии, а стоило им покинуть отчий дом, как его двери закрылись для них навсегда. Фамильная дача была исключительно царством старого важного Зольтемана, и в ее стенах он чувствовал себя ни как иначе как царь! Только вот не всемогущий: иначе он делил бы трон с царицей.

Друзья советовали ему жениться во второй раз, знакомили и с актрисами, и асфальтоукладчицами, но сердце Николая Зольтемана не поддавалось ни убеждениям разума скрасить одиночество, ни очарованию претенденток. И даже Прасковья Марковна Малевская, с которой много лет назад его связывала крепкая дружба и первая платоническая любовь, на первых порах не заставила его сердце проникнуться идеей женитьбы — ему нравилось одиночество, и одна только мысль, что кто-то кроме него будет шуршать до дому, вызывала у него недовольство. Но совершенно противоположные чувства переполняли его, когда Прасковья Марковна шла с ним под руку по улице — казалось, их провожают взглядами, любуются и завидуют теплым отношениям, и хотелось идти с ней бесконечно.

Николай Трофимович слушал — Прасковья Марковна говорила: щебетала как птичка над разоренным гнездом, но вовсе не плакала и не жаловалась на судьбу.

Вскоре он угощал ее диетическим яблочным салатом с твердым сыром, петрушкой, кинзой и лимоном; безалкогольным освежительным коктейлем и мороженым. Прасковья Марковна сначала отказывалась и, едва взглянув на меню, заявила, что будет пить только коктейль — тех денег, которыми она располагала, больше ни на что бы и не хватило, но Николай Трофимович уверенно сделал заказ на двоих, и ей ничего не оставалось, как согласиться.

Прасковья Марковна ела медленно и с интересом рассматривала фрески, украшающие интерьер кафе, высокие пальмы в глиняный бочках, глянцевый потолок без люстры. Облюбовала она и столы — на каждом стоял торшер, расписанный серебряными иероглифами и лепестками сакуры. Воздух был пропитан ароматами масел, и все располагало к непринужденной задушевной беседе.

— Прасковьюшка, ты даже не представляешь, сколько значила для меня! Со дня нашего знакомства ты стала моим эталоном красоты и нравственности, именно поэтому после твоего отъезда я сравнивал всех последующих знакомых с тобой. Только с тобой! И ты всегда выигрывала! И еще двадцать с лишним лет я хранил в душе твой светлый образ и надеялся встретить такую же необыкновенную девушку, какой ты была, но к тридцати пяти годам с сожалением понял, что таких больше нет.

— Ого-го! Какое красноречие! А раньше ты мне таких слов не говорил!

— Это оттого, что скромный был, неопытный и отказа боялся.

— Сама скромность!

— Ты что, мне не веришь? Я двадцать лет хранил в сердце нашу первую любовь! Потом, правда, меня все-таки поймала в свои сети Светлана — светлая ей память, и я ей сделал предложение. Но на то время мне уже стукнуло тридцать шесть — пора было и о наследниках подумать.

— И ты до тридцати шести лет думал обо мне?! — «Ах, обмануть меня не трудно!... Я сам обманываться рад!» — подумала Прасковья Марковна.

— Да! А ты как быстро обо мне забыла?

— Ну, Коленька, как сказать? Может, я и не забывала вовсе!

Они обменялись пристальными взглядами и рассмеялись.

— Сколько твоей внучке?

— Двадцатый год, — прозвучало с гордостью.

— О! Невеста! А мои орлы еще не женились и внучатами не порадовали: ни один, ни второй. Наверно, в меня пошли. Хотя, нет — старший точно не в меня: до того бестолковый и упертый, что поладить с ним крайне трудно. Я, собственно, ради него и приехал — в гости! И опять убедился, что он хоть и повзрослел, но все такой же безрассудный — встречается с какой-то мадам непонятного возраста, а как посмотрел его выписки из банка, так взялся за голову: развели его со страховкой как школьника, и эта мадам тоже лиса еще та. Куда он смотрит? О чем думает?

— Красивая, наверно, мадам та! А банки на то и банки чтобы три шкуры драть! Что же ты сыну не подсказал?

— Я устал с ним спорить и учить его жить. Может, плохой я отец из-за этого, но я решил, что для него же будет лучше, если он научится на собственных ошибках. Пусть! Набьет одну шишку, другую — рано или поздно поумнеет. — Николай Зольтеман прогнал прочь невеселые мысли, и его лицо снова засияло. — Вот, младший мой — этот весь в меня! За что ни возьмется, все у него без сучка, без задоринки! Звонил вчера с аэропорта — улетел на Мальдивы. Что ни говори, а когда голова на плечах есть, мужчина может и путешествовать, и работать, совмещая приятное с полезным. Он у меня заведует туристической фирмой!

— Какая хорошая работа! А моя Настенька окончила «Донецкий техникум Луганского национального аграрного университета» — инженер-озеленитель и оператор по искусственному осеменению животных и птицы. Одноклассницы поступили, кто в юридический, кто в экономический, а она говорит: «если все будут адвокатами и бухгалтерами, то кто же будет сельским хозяйством заниматься?» Я не отговаривала ее. Сам понимаешь, Коленька, и в ее словах доля правды есть. Главное, чтобы работа в радость была. Тем более озеленитель это еще не значит, что Настенька будет огурцы в теплицах выращивать или подсолнухи на поле полоть! Она могла бы и руководить процессом, внедрять современные технологии, сидя в удобном кресле аграрной конторы! Но для того одного лицея мало — без высшего образования не обойтись. К сожалению, в этом году Настенька не поступила — война на Донбассе перекроила все карты. Может, это и к лучшему — у Настеньки будет время подумать, окончательно сделать свой выбор и подготовиться.

— Вижу, что не разделяешь ты выбор внучки. Но смею тебя заверить, что аграрная сфера ничем не хуже туристической! Пусть модно сейчас разъезжать по европейским странам — Лондоны, Парижи! — но ведь даже наши фермеры могут себе позволить слетать на Бали! И, дорогая моя Прасковьюшка, если поездки можно и отложить, то кушать человек никогда не перестанет, а значит, что без сельского хозяйства обществу не обойтись! Так что агрономы еще нужнее, чем туристические операторы! И умный агроном найдет возможность и особняк построить в сосновом лесу на берегу речки, и птицефабрику открыть — еще и переплюнет своих одноклассников юристов и бухгалтеров! А девочке порой для счастья нужно только удачно выйти замуж, и можно вообще не работать.
— Моя Настенька не из таких девиц! Она уже работает! Кассир в супермаркете. Не фонтан, конечно, но эта вакансия оказалась самой приемлемой из предложенных. Надеюсь, что через пять лет она станет как минимум менеджером в аграрной фирме!

— Дай то Бог! Прасковьюшка, — Николай Зольтеман замялся, — а дети твои — ты, я вижу, траур не носишь, — живы?

— Дочка у меня была одна-единственная, — тяжело вздохнула Прасковья Марковна, — умница, красавица, закончила «Горловский государственный педагогический институт иностранных языков», работала в школе преподавателем английского языка, потом замуж вышла за проходчика и пошла ее жизнь наперекосяк. Шахтеры, знаешь, они какие — что ни день, то бутылка самогона. Деньги пропивал, на такси разъезжал, дорогую одежду себе покупал, ни в чем себе любимому не отказывал, а Татьяна моя в одном платье пять лет ходила. Зарплата у учителей небольшая ведь, вот и надумала она на заработки в Польшу поехать. Настеньку с этим животным оставила, и уехала. Я зятя с внучкой каждый день проведывать приходила, а однажды пришла, а дом горит: заснул с сигаретой — Настенька чудом жива осталась. Забрала ее к себе и растила как дочь, а моя Татьяна только письма писала, да посылки к Новому Году и на дни рождения, а потом и вовсе забыла о нас. Настеньке тогда уже одиннадцать было. И вот уже восемь лет ни одной весточки от моей дочери нет. Ни слуху, ни духу.

Разговор снова принял печальный тон, и Николай Зольтеман, дабы не расстраивать старую знакомую, успокоил ее как мог и сменил тему на культурно-общественную, а потом, когда провожал ее к общежитию еще и купил в цветочном магазине огромный букет темно-алых роз.