перешагивание барьеров

                Вадику

Вспомнилось. Для меня распад Советского Союза начался весной 91-го на большом заводе, где я тогда работал начальником службы.

Надо мной был начальник управления, в котором работало две с лишним тысячи людей, а на заводе – тридцать тысяч.

Надо всем этим, конечно, был генеральный – делегат съездов и полубог, но боги не живут на Земле.

Однажды, правда, заводские пересмешники-ИТРовцы подговорили меня позвонить генеральному. Потом управление долго смеялось, но с этого звонка начался мой быстрый карьерный рост.

Дело было так.

Я подменял начальника участка, будучи тогда 23-хлетним молодым диспетчером в 12-ти часовой смене.

На участке не хватало рабочих, а на завод не принимали новых – считалось, что нужно изыскивать внутренние резервы. Запреты поступали из Министерства.

На оперативках меня ругали за низкую производительность, я вызывал рабочих сверхурочно, меня ругали за превышение нормы заработной платы.

Я попадал в зависимость от рабочих-нарушителей техники безопасности, которым не мог заплатить, уговаривая их работать сверхурочно за отгулы.

На участке был старый рабочий, который неформально имел сотню отгулов от предыдущих начальников участка.
 
Я маневрировал между производственным отделом, экономистами, рабочими и службой безопасности труда, ежедневно решая сложную оптимизационную задачу, вернее – выбирая между тем, кто лишит меня премии, которая ещё зависела от многих показателей, на которые участок и всё управление не могли влиять.

Бывали месяцы, когда меня трижды лишали одной и той же премии за разные нарушения. Премия не могла быть больше половины зарплаты. Разные службы издавали приказы о лишении меня премии, не зная, что я уже лишён её.

В приказах всегда указывали «лишить 10% премии или 30% премии», но расчётный отдел не суммировал проценты при начислении и лишении премии, чтобы добраться до 100%.

Существовал циркуляр Министерства, откуда следовало, что премия выплачивается при безупречной работе.

Получалось, что мне могли начислить
 
• 30% премии за показатели моего участка,
 
• 25% премии за показатели управления,

• 50% премии за показатели завода,

И лишить

• 10% премии за отдельное нарушение на участке.

В таком случае 25% и 50% мне были не положены, но их бы всё равно не выплатили, потому что максимальный размер премии, согласно другому циркуляру не мог превышать 50% зарплаты.

Здесь важно ещё понять, что начисляет премию отдел труда, а лишает и ограничивает премию другой отдел – расчётный.

Но оказалось, что существует третья сила!

Со временем я подружился с председателем комиссии по трудовым спорам управления.

Он научил меня оспаривать приказы о лишении премии. Протокол комиссии по трудовым спорам об отмене приказа о лишении премии мог не успеть к расчёту премии, а в следующем месяце премии могло не быть, что лишало смысла отменять приказ о лишении премии.

Нельзя же отменить то, чего нет!

Но о том, будет ли премия в текущем месяце, можно было узнать заранее и перенести спор на следующий месяц, когда премия могла бы быть.

Это получалось не всегда, потому что оспорить приказ можно было в десятидневный срок, исключая больничный или отпуск.

Сложно, наверное, читать, но эти задачи я легко решал в уме за считанные секунды по дороге на работу в битком набитом троллейбусе.

Если не получалось, ничего страшного – я жил на зарплату, не надеясь на трижды недосягаемое.
 
Всё же хотелось укомплектовать участок людьми, улучшить показатели работы.
Хорошие рабочие не бегают с участка на участок, но мне подвернулся вариант.

Один парень искал работу по 12-ти часовому графику вместо 8-ми часового. Отдел кадров его не пропустил, сославшись на другой запрет, но уже от генерального директора о переводе рабочих с участка, где работал тот парень.

После очередной оперативки я в коридоре спросил совета у старослужащих.

Пряча глаза и хитрую ухмылку, кто-то посоветовал мне звонить генеральному.
Все пошли смотреть, как я буду это делать.

Мобильных телефонов ещё не было. Я накрутил на диске сталинского тяжёлого чёрного коммутатора 33-00, звоня в приёмную.

Женщина подробно расспросила меня и указала ждать звонка.

Через полчаса позвонили. Генеральный говорил со мной, уже целиком понимая проблему.

Задним умом позже я уловил иронию в его тоне, но мне было сказано, чтобы я передал в отдел кадров, что вопрос согласован с генеральным директором.

С удивлением я спросил окружающих, как отдел кадров сможет проверить, было ли указание.

На этот вопрос, отводя глаза и сдерживая уже почти хохот, народ ответил, что никто не рискнёт проверять.

В тот же день о моём разговоре с генеральным знали многие.

Суть была в том, что я действовал абсолютно логично и рационально, но действовать именно так, на заводе было не принято.

Я столкнулся с проблемой, изучил её, посоветовался с опытными коллегами и дошёл до очевидного действия, но звонок генеральному был за гранью этики.

Именно этика, которую не изучают в университетах, служила барьером для решения, а я, не зная этики, перешагнул барьер.

Со временем, поднимаясь вверх по ступеням карьерной лестницы, я понял следующее.  Чем выше, тем менее принято действовать логично и рационально, тем больше подобных барьеров, от которых спасает только незнание этики.

Чем выше, тем ниже, короче.

Этикой нельзя пренебречь, её невозможно забыть, уже зная её. Только незнание этики способно разрушать стены.

В конкурентной среде карьеристов человек, способный преступать барьеры быстро становится легендой и идёт вперёд.

Я работал после на разных должностях. Дошёл с городка на Донбассе до министерства в Киеве, нарушая местные правила по незнанию.

Но на самом верху я столкнулся с этикой, которую знал с детства и уже не мог её нарушать.

Там, наверху успех определяется ложью, подлостью, предательством, а иногда – убийством конкурента.

Со всем этим я столкнулся только в столице, а может быть времена, как раз при мне изменились, но в провинции не было даже подкупа – только взаимовыгодный обмен и воровство народного добра в интересах будущего обмена, хотя себя-любимого никто конечно не забывает.

Я вообще согласен с мыслью, что моральное падение  происходит шаг за шагом, и в этом смысле катехизис грехов в православии, где грехи ранжированы по тяжести, вполне оправдан в условиях мирной жизни, когда самой жизни ничто не угрожает.

Но я обещал рассказать о весне 91-го года, когда прямо на заводе начал распадаться Советский Союз.

К тому времени, перешагивая неизвестные мне этические барьеры, я стал уже начальником службы.

Меня вытащили с участка и назначили исполняющим обязанности – И.О.  Платили мне, как начальнику службы, но меня не устраивала шаткость моего положения – И.О. можно в любой момент вернуть на прежнее место.

По закону нельзя работать И.О. больше трёх месяцев, но меня не назначали полноценным начальником, поэтому отдел труда переводил меня на один день начальником участка, а затем возвращал назад распоряжением по управлению, потому что в законе не сказано ПОДРЯД нельзя или ВООБЩЕ нельзя работать И.О. больше трёх месяцев.

Что-то знакомое, не правда ли?

Я понимал, почему меня не назначают – удобно иметь ИТР в подвешенном состоянии, кроме того больше манёвра, но главное в другом – зачем что-то делать, если можно не делать – главный принцип любой службы, где наказать могут за многое от тебя независящее, а премия ограничена сверху.

Уже зная о том, что нарушаю этику, я совершил неслыханное до этого действие – попросил в отделе кадров бланк приказа о назначении специальной формы, сам его заполнил, сам приклеил фотографию, и сам собрал на бланк пять подписей, кроме подписи начальника управления.

Я уже понимал, что так не принято. Но это у них на заводе было не принято, а я считал, что для меня это неважно.

Почему я отделил себя от завода? Я полагал, что заводская этика устарела – перестройка и всё такое, у меня капитализм, а у них социализм и т.д.

Сначала мне не хотели давать бланк, потом не хотели подписывать, но бюрократы отказывали мне неуверенно, а вопросительно.

После знаменитого разговора с генеральным на меня все поглядывали вопросительно.

Я говорил: «Дайте, пожалуйста, бланк» или «Подпишите, пожалуйста». На меня смотрели вопросительно и не давали, не подписывали.

Я говорил: «Давайте, давайте» или «Подписывайте, подписывайте», немного более уверенным тоном и всё получалось.

Когда я принёс начальнику управления готовый приказ без его последней подписи, которая должна была стоять первой, я понимал, что подошёл к барьеру, который сам не смогу переступить.

Начальник управления хмыкнул, дёрнул головой снизу в сторону вверх, сказал: «М-да. Вы другие.» и подписал приказ.

Став штатным начальником службы, я попал в низовую номенклатуру Министерства и получил право подменять во время болезни или отпуска более высокое начальство.

Иногда мне приходилось бывать на Всесоюзном селекторном совещании в заводской студии.

Заместитель Министра по очереди опрашивал заводы. Заводы докладывали. Чётко и коротко. Селектор был ритуалом – настоящие проблемы решались не публично.

Весной 91-го года заводы начали исчезать из переклички.

Первым исчез завод из Молдавии. Зам Министра вызвал по списку: «Молдавский завод».

Телефонистка из Москвы отозвалась: «Отсутствует в студии».

Зам Министра замолчал, видимо с кем-то советуясь рядом, но продолжил вызывать заводы.

Отсутствие завода на Всесоюзном селекторе невозможно было себе представить.

Через неделю отсутствовала Сибирь. У Зам Министра дрогнул голос.

Когда в студии своих заводов не пришли Урал и Казахстан, голос Зам Министра погас.

Таким голосом по селектору докладывали небольшие предприятия, которым давали слово только в случае аварии.

Не откликнулось Поволжье и Белоруссия.

Когда остались Подмосковье, Норильск и Донбасс, Зам Министра сказал: «Сегодня последний селектор».

Через пару недель вагоны с продукцией нашего завода застряли в Гродеково на границе с Китаем.

Из заводского телетайпа выползла лента: «ВАГОНЫ НР НР НР НР ОТПРАВКИ НР НР НР НР ЗАДЕРЖАНЫ ГОС ГРАНИЦЕ ГРОДЕКОВО ПРИМИТЕ МЕРЫ».

Никто не знал, что с этим делать.

Около 22-00 я был в кабинете у коммерческого директора.

«Что будем делать?», – спросил он меня.

«Я звонил в Москву. МПС отсылает в Минвнешторг, те – в МинМеталлургии», – ответил я.

«Москва уже ничего не решает», – сказал коммерческий и тут позвонила Москва.

Зам Министра спросил: «Почему ваши вагоны не принимает Китай?»

«У завода нет отношений с Китаем – ответил ему коммерческий», – мы грузим по нарядам Внешторга».

«Переходите на прямые договора», – сказал Зам Министра.

Я вернулся в управление. В темноте за окном дымили десятки труб огромного завода, полыхали раскалённым газом верхушки доменных печей, а на стене в моём кабинете висела карта железных дорог СССР – она и сейчас там висит.
 
На этой карте в апреле 91-го года ещё существовала страна СССР, но она вдруг стала исчезать там, где она только и может на самом деле существовать – в моей голове.

Что-то новое тревожно и настойчиво стучало ночными колёсами в рельсы проходящих грузовых поездов, о чём-то новом перекрикивались гудками маневровые и поездные локомотивы Донбасса.

Перешагивались барьеры, разбивались стены, изменялась этика.