Голуби в омутах...

Голуби в омутах
Повесть

«Я порчу жизнь всем, кто меня окружает, да только поверь мне, я ведь и сам не знаю, чего я хочу, я просто тяну время. Мне страшно тебя потерять, но я, возможно, все делаю, чтобы ты меня оставила».
М.Мадзантини

«Окончив аграрный университет, я уехал работать экспертом по выращиванию зерновых культур в село, находящееся недалеко от города. Там же снял домик, который через пару лет планирую выкупить. К должности нужно будет приступить в начале апреля, поэтому у меня есть время навести порядок в своем жилище. 
Я уезжал от родителей с беспокойной душой, которая уже полтора года рвалась сменить обстановку, внедряясь в природу и отдыхая от города.
В один из чемоданов мама положила керамическую посуду, которую в несметном количестве надарили нам родственники на различные семейные торжества. Перепутав поклажу в дороге, я неаккуратно опустил ее на пол, после чего послышалось звяканье. Впоследствии войдя на террасу дома, я стал разбирать свой скарб и обнаружил глиняный горшок для варки мяса с отбитым горлышком, вазу для конфет с отлетевшими налепными цветами и кувшин для компота, у которого откололась верхняя часть. Хорошо, что мама не видела сотворенного мною с ее утварью. Я четко представлял ее огорченное лицо, обрамленное оправой очков, и слышал фразу с недовольной интонацией: «Вай, Дживан»!
Первый день в поселке мне запомнился, как вдохновляющий на путешествия по округе и настраивающий на гармонию с природой. Тем ранним утром я решил добираться не по проселочной дороге, сворачивающей с трассы, а берегом озера, который был местами широкий и песчаный, а местами крутой со свисающими перепутанными корнями тополей. По правую сторону от меня тянулись уступы с гнездами ласточек и островки пшатовых деревьев. Здесь имелось одно опасное место, издавна славящееся множеством человеческих смертей. Зелено-синяя вода бурлила, образовывая воронку, ясно различимую тогда, когда уже садилось солнце, и затягивала жертву на дно. Посередине затона периодически появлялось темное пятно, плавно перемещавшееся в пределах одного метра влево и вправо.
Впоследствии я узнал, что прошлым летом в двадцатых числах августа в этом омуте утонул мальчик, решивший поплавать. Однако меня периодически влекло пройтись вдоль устрашающего водоема и понаблюдать за исчезающими ветками, а иногда целыми бревнами в водоверти.
Дойдя до утрамбованных вручную ступеней, видимо, предыдущими жильцами, я забрался на склон, прошел через небольшую пшатовую рощу с редко растущими деревьями и пересек поле люцерны. Через несколько шагов я переступил порог.
В выбранном мною доме прельщало именно то, что он стоит в некоторой отдаленности от основного села. Здесь же, на отшибе, находятся еще две постройки, но они брошены своими хозяевами.
На террасе я облюбовал узкую завалинку, на которую поставил разбитые керамические изделия, наполненные землей. В каждый горшочек посадил по семечку мандарина, айвы и алычи.
Перед окнами моего дома расстилается поле розовой люцерны с деревянным забором и калиткой в нем для выхода на вспаханную землю, где растет раскидистая ветла. Далее располагаются горы, слева от входа бежит тропинка, сопровождаемая забором, увитым эхиноцистисом. Через неделю вырублю этот ненавистный с детства «бешеный огурец», оплетающий все, до чего только доберется. За домом – участок, предназначенный для выращивания подсолнухов, справа от него – поляна, разделенная дорогой. В общем, довольно скучный пейзаж, зато по вечерам можно наблюдать закат, протянувшийся через огромное небо во всей красе.

Пока я был предоставлен самому себе, поэтому тратил время на то, чтобы ознакомиться с окрестностями, изучая состав и плодородность почвы, флору и фауну, а также водную систему.
Но первым делом я стал ухаживать за малинником, заброшенным предыдущими хозяевами: остриг секатором сухие ветки, выкорчевал старые корни, рассадил кусты, проложил межи. И через какое-то время земля задышала, осталось только дождаться цветения.
В один из дней я решил прогуляться по малиновому саду, чтобы осмотреть, все ли растения привел в порядок. Однако, к своему удивлению, обнаружил протоптанную тропинку, которая тянулась со стороны гор и обрывалась на середине насаждений. Я не обратил на это особого внимания, подумав, что иногда здесь бродят местные жители. Вскопал эту тропку и отправился в пшатовую рощу, за которой располагалось озеро, то самое, имевшее столь притягательный для меня омут.
Через несколько дней я снова проходил по малиннику и заметил, что вспаханная земля опять утоптана, видимо, сюданаведывались не раз. Следовательно, напрашивался вопрос, почему этот гость не двигается дальше середины ягодного поля.
Так прошла еще неделя, в течение которой я регулярно осматривал свои владения, выявив прицепившуюся белую тонкую ленточку к веткам одного из кустов и развевавшуюся по воздуху. Мне в голову лезли всякие мысли по поводу того, что эту ленточку могла оставить заблудшая сюда корова или играющие дети, которым малинник казался огромным лесом. Даже позволил себе хоть и недолго, но с долей романтизма мечтать о том, что ее принес ветер от самой красивой девушки селения.
Тогда-то я и решил выследить того, кто топчет мою малину. Вечерами я часто бродил у окна, высматривая этого пришельца, но все было тщетно, а на следующий день обнаруживал, что тропка стала чуть длиннее.

Поначалу я чувствовал себя некомфортно в новом рабочем коллективе, потому как его женская половина в обеденное время сбивалась в птичьи стаи и щебетала, любопытно поглядывая в мою сторону с улыбками. Но расслабляться было некогда: я принимал решения, какой сорт пшеницы высеивать первым, давал инструкции по подкормке ржи и контролировал уход за озимыми злаками. Возвращался домой поздно и, уставший, ложился спать.
В пятницу одного из ветреных майских вечеров я вернулся после тяжелого трудового дня домой и тут же уснул на террасе, обнявшись с подушкой. Проспав часа три, проснулся, когда уже дом погрузился в сумеречную дрему. Зевая и потягиваясь, я поднялся с тахты, чтобы поправить покрывало, сползшее на пол. Глазами нетрезвыми ото сна я уставился в окно, за которым из стороны в сторону качались кусты малины, но невдалеке просматривалось еще одно движение. Я сосредоточенно прищурился: это была фигура, которая, не спеша, приближалась к моему дому, и вскоре остановилась будто в нерешительности. Малиновые ветки доходили ей до груди. В следующий момент пришельца, видно, испугало мое резкое движение в окне, и он, развернувшись так, что в воздухе метнулись то ли косы, то ли платок, убежал в сторону гор. Следовательно, то была женская фигура. Мне стало смешно от мысли, что я сравнивал представительницу прекрасного пола с коровой или оравой детей, гуляющих по малиннику.
В этой наступившей темноте я сел на тахту, обхватив голову руками, и долго размышлял, кто же сюда приходит и старается не раскрывать себя.

Так прошел весенний сев, начался период летних удобрений. Жара выматывала, поэтому мы надевали на головы бумажные панамки, а девушки укрывали волосы светлыми косынками, становясь похожими друг на друга. Я уже потерял надежду выследить в поселке обладательницу белой ленточки...
Очередной изнурительно жаркий день на рабочем месте завершается тем, что начальник нашего отдела в честь своего дня рождения ставит коллективу ящик шампанского. Пока его разливают по стаканам, я отправляюсь еще раз проверить, все ли тщательно сделали за день. Обойдя плантацию и оставшись довольным результатом, возвращаюсь и вижу девушек, поглощающих шоколадные конфеты. Передо мной стоят пять или шесть выше описанных коллег, щебечущих между собой. От нечего делать я их разглядываю: та, что стоит прямо передо мной, изредка поворачивает голову к собеседницам, и я успеваю разглядеть ее небольшой чуть курносый нос, подбородок и темные глаза. Потом опускаю взгляд на ее толстенную косу, перетянутую на уровне лопаток тоненькой белой лентой. В этот момент меня кто-то толкает, протягивая пластиковый стаканчик с шампанским, и я отвлекаюсь от наблюдения.
Когда все постепенно расходятся, я, полуголодный и немного захмелевший от алкоголя, направляюсь домой.
Открываю холодильник, достаю заветную кастрюльку с куриным супом и ставлю ее на плиту. Параллельно завариваю чай и разламываю лепешку на большие куски. Наконец, сев за стол, прожевываю первую ложку кушанья и подскакиваю на месте от мысли, что на волосах той девушки с работы была точно такая же ленточка, что и на ветках моих ягод, только уже не новая. Вспомнить бы теперь, как выглядела ее носительница. Я ведь совсем не запоминаю эти женские лица, а впереди выходные, за которые ее образ точно сотрется из моей памяти. 

Небо хмурилось с утра, отчего появилось предчувствие, что работа не заладится. Уже к одиннадцати часам зарядил крупный июньский дождь, от которого мы укрылись в стеклянном фойе нашего учреждения.
Мелкие белые цветки качима, называемого в народе «жемчужина», повалились на асфальт, садовые розы, растущие по обе стороны каменной дорожки, удерживали влагу своими ярко-красными бутонами. Девушки пили ароматный травяной чай с пахлавой и ореховым лукумом, мужчины курили, столпившись на крыльце или читали газеты, разместившись в креслах холла.
Одна из девушек, кажется, Араксия, ее имя, сидела на угловом диванчике в черно-красном цветастом сарафане, выделяясь своей яркостью из всех, и плела крючком белое кружево. Безусловно, она приковала мой взгляд тем, что отличалась от других и красотой и ловкостью рук. Глаз Араксия на меня ни разу не подняла, поэтому я мог спокойно на нее смотреть, позже поймав себя на мысли, что любуюсь ею, как редким цветком на благоухающем поле. Она больше слушала подруг, чем говорила сама. Следя за быстрыми, но плавными движениями ее пальцев, я постепенно ощутил безмятежность и умиротворение, утренняя беспричинная тревога куда-то бесследно исчезла.
Впоследствии я, переживающий прошедший вовсе не рабочий день, расхаживал по комнате своего дома взад и вперед, мучаясь воспоминаниями. Даже не могу понять, что именно мне тогда не давало покоя».

Первое, что бросилось ей в глаза от новоиспеченного коллеги, это его улыбчивость со вспыльчивостью, однако, привлекательными оказались обе черты. Как потом узнала Араксия, Дживан устроился на работу за неделю до того как пришла она, окончив университет.
Уже к осени их общение завязалось незримым узлом. Его приземистую фигуру можно было часто наблюдать в ее кабинете. Араксия откровенно посмеивалась над ним, понимая, что весомого повода заглянуть к ней у Дживана снова не нашлось, разве что назвать ее в очередной раз милым созданием. Она разглядывала его небольшие, но внушающие силу руки, касающиеся кончиками пальцев ее стола, на котором в беспорядке располагались документы, слушала спокойный голос с долей ласки в интонации. Его глаза цвета сербской ели, прикрытые чуть затемненными линзами очков, всегда изучающе рассматривали прическу, платье и обстановку, сотворенную Араксией. Девушку же, в свою очередь, умиляла реакция Дживана на ее присутствие, особенно если вокруг находились сотрудники. Он подобно голодному коту, почуявшему сметану, еле заметно взъерошивался, и лицо его озарялось легкой сдержанной улыбкой. Или же коллега сиял в дверях ее кабинета, немного задерживаясь на пороге, прежде чем выйти в коридор.
Утром, входя в учреждение, Араксия улавливала запах Дживана, ассоциирующийся у нее с ароматом новогодней ёлки. От осознания, что он сосредоточенно составляет сметы в соседнем кабинете, ей становилось спокойнее.
Одним сентябрьским вечером после рабочего дня Дживан решился спасти от дождя свою коллегу, которая не взяла зонт и осталась сидеть в кабинете, ожидая прекращения ненастья. Его звонок с предложением отвезти домой приятно удивил ее. Прокравшись незамеченной мимо оставшихся в кабинетах по той же причине сотрудников, она села в серую иномарку Дживана.
- Куда? - с неизменной улыбкой спросил он, заводя мотор.
- На край света.
- Знать бы еще, где он находится...
Припарковавшись к воротам дома Араксии, он на прощание с великим голодом в глазах впервые прикоснулся губами к ее руке.

«Субботним утром мы решили выбраться на пикник в сосновый лес, который находится далековато от поселка.
Специально направляемся туда, где невозможно наткнуться ни на кого из знакомых- хочется отдохнуть ото всех. Забираемся на крутой пригорок, проходим по извилистой тропинке, оказываемся на поляне с сосновым молодняком и растягиваемся прямо на желтеющей хвое. Рядом располагается впечатляющих размеров муравейник; всю местность местами пронизывают высоковольтные столбы, отчего в воздухе улавливается треск электричества.
Араксия сидит рядом, потом кладет затылок на мои колени, а я с горем пополам соображаю, как расстегнуть берестяную заколку, собирающую ее волосы в хвост. Позже начинаю заплетать распущенные пряди в косу. Невдалеке слышится нарастающий шум – метрах в трех от нас пробегает упитанный серый заяц. Мы вскакиваем с места, чтобы рассмотреть зверька, но он уносится с такой скоростью, что на тропинке мелькают только его задние лапы.
Мы снова садимся на траву, в лес возвращается тишина.
Я чего-то жду от этого дня. Может, в голове появляется тайное желание подобраться ближе к Араксии: хочется перецеловать ее пальцы, но боюсь спугнуть. Она слишком хорошая – смею ли я вообще мечтать о ней?
Однако в душе заседает легкая обида. Араксия, может, чувствуя это, берет меня под локоть и кладет голову на плечо. Во мне что-то оттаивает, и я целую ее в затылок – волосы пахнут незнакомым травяным ароматом.
- Череда, - будто прочитав мои мысли, безмятежно поясняет она».

Через неделю Дживан по-дружески пригласил девушку оценить нашумевший в разговорах ремонт, выполненный собственноручно, в свой дом в городе.
Араксия бродила по огромной квартире, разглядывая книги в шкафу под самый потолок: «Мир растений» на старорусском языке, «Мастер и Маргарита», которую Дживан считал настольной и знал ее по цитатам, «Триумфальная арка» Ремарка, зачитанная им до дыр. Также Араксия хвалила фиолетовые астры, стоявшие в вазе на кухонном столе, восхищалась балконом, опоясывающим почти все комнаты и казавшимся от этого бесконечным.
Вечер… Чудесный вечер...
Через два дня после описываемых событий она почувствовала невыносимое отчаяние, будто на расстоянии считала его мысли о том, что он принял какое-то решение явно не в ее пользу, но не огласил его.
Шло время. Он более не предпринимал никаких попыток увидеть Араксию, но постоянно выражал свои эмоции до тех пор пока она не положила конец его пустословию. Однако девушка писала стихи, отражавшие рабочий быт, где до мелочей звучало впечатление ото всего, что их связывало: орхидеи, растущие на окнах его кухни, чашка красного чаю, которым Дживан угощал ее, слова, впервые сказанные только ей, и обещание счастья автором строк адресату.
Дживан с каждой неделей все чувствительнее становился к прохладному отношению Араксии: она здоровалась почти без улыбки, с другими же, как назло, была крайне разговорчива и почти сияла, проходила мимо, совершенно не замечая его, и порою даже до крайности проявляла равнодушие. Все их общение отныне сводилось к передаче очередного документа из рук в руки с формулировкой: «Дживан Саргисович, вам отписали из бухгалтерии». На любую попытку Дживана заговорить с ней о том, почему вдруг все так изменилось, она гримасничала и отворачивалась к тарелке с любимым сортом винограда или уходила. Подобное продлилось до самого конца декабря, пока Араксия на время ремонта в своем кабинете не переехала работать в отдел к Дживану, и не произошло столкновение.
Возвращаясь после работы домой, он садился в засаду у окна, чтобы хоть на пять минут краем глаза узреть свою прекрасную пришелицу в белом платке с длинными косами, которая осторожно мелькала на горизонте то пропадая, то появляясь. Дживан зачарованно с легкой улыбкой наблюдал за ней, и видение это успокаивало его, отчего клонило провалиться в безмятежный сон.

В тот совершенно для зимы бесснежный, но морозный день в отделе только и разговоров было что о грядущем конце света. Именно на этой неделе начались какие-то перебои с электричеством, и в учреждении отключали его на несколько часов. Сотрудники, оторванные от компьютеров, сидели без работы, беседовали, пили чай, расходились по своим делам. Народу в кабинетах и так по пятницам было маловато, а тут еще двое в отделе взяли выходной, двоих направили отвозить сметы, поэтому остались только Араксия, Дживан и начальник отдела. Веселое настроение поглотило всех троих, смеялись даже сами над собой. Девушка остро ощущала, что от ее внешности ему становилось совсем неспокойно. Все, вроде бы, так безобидно развивалось в этот солнечный день конца света…
Когда из кабинета выходила начальница, они, по настырной милости Дживана, касались того, что было «виноградной» осенью.
Но снова отвечать на его неуместные вопросы, спорить с ним, что-то объяснять она не хотела. Тогда он вспыхнул, замолчал, уткнулся в ноутбук, периодически поправляя очки. Вошла начальница, заметила, что Дживан стал какой-то молчаливый, и его хорошее настроение улетучилось.
- Дживан у нас, наверное, о злаках думает, поэтому такой сосредоточенный.
- Или не о злаках... – вставила Араксия, после чего он заметно побледнел.
Потом Араксия рассказывала что-то очень смешное из детства про то, как вила птичьи гнезда на деревьях, как высиживала куриные яйца в ожидании птенцов, пока они не превратились в яичницу, как пряталась в стогу опилок от бабушки, заставляющей ее разучивать на фортепиано фуги Баха. И все это на эмоциях, с ее кавказской жестикуляцией, отчего Дживан постепенно начал улыбаться, к нему вернулись его добродушие, открытость и разговорчивость…
В этот день они разъехались по домам на час раньше. На девушку навалилась невыносимая тяжесть, как будто кто-то мешал дышать. И не понятно было, отчего. Изменив свои планы отправиться в город, Араксия в силу беспокойного состояния вернулась домой. Бросив ключи на полку, она ответила на телефонный звонок Дживана:
- Теперь несколько дней буду с ума сходить из-за произошедшего сегодня. Очень меня задевает такое общение. Ни о чем другом потом не думается. Очень ты девушка роскошная во всем: и внешность, и общение. Яркая невероятно. Эмоции иногда волнами накатывают, и их ужасно сложно сдерживать.
Какой-то черт толкал Араксию довести разговор на столь болезненную тему до конца.
- Я уже отвыкла от таких дней. Самой как-то не по себе. Мы же коллеги, да?
- Да. Но я периодически буквально с ума от тебя схожу. Если бы у меня осенью доминировали желания телесные, я бы ни за что тогда не остановился. Сегодня вообще все внутри переворачивалось - мне от этих эмоций дышать сложно. Серьезно. Будто горло сжимает от того, что  хочется сделать, а возможности нет.
Араксия удивилась тому, как их состояния в этот вечер были схожи.
- В такие моменты хочется обнять тебя, прижать к себе. Прости уж, но поцеловать тебя тоже хочется. Как же от тебя голову кружит.
- Какой же выход ты видишь из сложившейся ситуации? … Молчишь… Когда появится решение, тогда я тебя выслушаю.
Она стояла на кухне, совсем не ощущая босыми ногами холодного пола, а чай до горечи крепкий вдруг перестал иметь какой-либо вкус.
- Дживан, разница между нами в том, что человек мне нужен целиком и полностью, как говорят, со всеми потрохами, а тебе только для реализации душевных порывов…
- Совершенно правильно мыслишь. Именно поэтому я решил, что нужно было тогда остановиться, дабы ни в коем случае не причинить тебе негативных эмоций. Но только не надо думать, будто то, что ранее называлось порывом – это исключительно телесное. К сожалению, от осознания разницы в целях у меня не исчезает к тебе симпатия.
- Это мне необходимо было объяснить три месяца назад, чтобы я не сидела в безвестности. Этим ты и причинил мне много боли.
- Прости, Араксия. Искренне не хотел так поступить. С тобой рядом мне было очень хорошо. Но я понимал, что не смогу дать того, что ты ищешь. Причин для этого много, поэтому и не стал продолжать. Ты бы меня ненавидела потом. Но желания… С ними я не в силах совладать. С тобой рядом… Ты бесподобная.
Вот и последовало, наконец, то признание, которое она ждала уйму времени и без которого по-настоящему мучилась.
Она рухнула на постель и закричала в простыни. Впервые за прошедшие четыре месяца она зарыдала горькими слезами. По истечении времени Араксия уже не была готова к таким словам, трусливо преподнесенным по телефону, ибо в ее душе все стало заживать, она начала обретать спокойствие. Однако сегодняшний день на миг вернул ее мыслями в те замечательные дни, проведенные с ним. И все с грохотом рухнуло.
Спустя четыре минуты он позвонил снова:
- Я никогда тебя не обманывал. Слова, что тебе говорил, были искренними. По сути, я уже в тот момент боялся тебя потерять. Хотя ты и не была моей. Извини, что так вышло. Спасибо тебе огромное за то время. Мне было легко и приятно. Ты чудо. Очень прошу тебя не обижаться на меня и не злиться - мне от этого плохо. Особенно, учитывая, как трепетно порой замирает сердце от твоей нежной улыбки или неаккуратных мыслей. Но я знаю, что ты не моя. Собственно, в такой ситуации и шансов удержать не было. Тут либо все, либо ничего: полумеры не помогут. Вот еще бы от осознания всего этого  сдохли бы все желания, которые при виде тебя лишают покоя.
Араксия не ответила. Ушла в полупустой зал, открыла запыленное фортепиано. Заиграла чисто механически и местами мимо клавиш. В коридоре надрывно скулила собака, инструмент  издавал чужие звуки, в голове все гудело. Казалось, какие-то адские птицы порхали и пели…

Часто вечерами Дживан, прищуриваясь, вглядывался во тьму за окном, в которой белели сугробы и чернели торчащие из них ветки малины с гроздьями замерзших ягод и скрученными листьями. Только птицы нарушали тишину малинового сада, порхая с растения на растение и стряхивая снег. Если бы пришелица и хотела прийти сюда снова, то не смогла бы из-за отсутствия какого-либо подхода.
Дживан стал ощущать себя полностью изолированным от мира, живущим как лесничий вдали от людей, окруженный заметенными дорогами и полями. Все его трудовые будни сопровождались хмурым настроением и, казалось бы, беспричинной грустью. Ему очень хотелось праздника, несущего настоящую радость. 
Пять месяцев отчуждения пролетели быстро, но мучительно для обоих. Отсутствие сияющего взгляда и ласкового тона Араксии продолжало сильно удивлять Дживана, хотя он понимал, что на большее рассчитывать бессмысленно.
Но одна неосторожная улыбка Араксии ранним утром толкнула Дживана на то, чтобы рискнуть написать ей письмо в надежде на ответ.
«Эх, Саргисовна, опять тебе удалось это со мной сделать! И как только у тебя получается так легко и непринуждённо усыплять мою бдительность? Ведь постоянно напоминал себе, что не стоит на что-то надеяться, но всё равно в итоге забылся. Удивляет меня собственная глупость порой.
Не думай, что я совершенно равнодушен к тебе, ведь "виноградная" осень действительно хорошо запечатлелась: воспоминания до сих пор отзываются трепетом в моём сердце.
Я не имею ни малейшего желания ругаться с тобой, особенно учитывая тот факт, что мне бесконечно приятно общение с тобой. 
На выходных я добрался до тех стихов, которые ты написала о нас: твои строки трогательны невероятно, пробирают до самой глубины души, тут уж извини, иначе не могу реагировать. Очень непросто найти ответы на всё то, что ты пишешь. Очень непросто, уж поверь. Твоя сентиментальность ошеломительна, романтичность неподражаема, образность мышления, глубина и точность этих образов восхитительны. Не перестаю я тебе удивляться. В моей жизни никогда ранее не было столь нежного человека».

«Туман над горчичным полем навевал на меня совершеннейшее отчаяние. Ранним утром я направился на плантации дать оценку посевам и внести коррективы в выращивание крестоцветных растений. Вместе с документами я привез с собой ее язвительное письмо, найденное вчера вечером в своем закрытом ноутбуке.
«Предсказуемый... Наверное, ты совсем загрустил, поэтому решил начать переписку. Когда-то осенью я, бывало, жаловалась на тоскливое состояние души, а ты как-то холодно реагировал. Складывалось ощущение, что для тебя было важным только свое расположение духа как-то улучшить. Эх, Саргисович!
Теперь, созерцая виноватый вид своего коллеги, я спокойнее отношусь к аромату елки, разносящемуся по коридорам учреждения, и совсем не имею желания выгонять тебя из кабинета. В любом случае я рада тому, что лед между нами тронулся. Добро пожаловать к нашей переписке».
Удивляет она меня. Я-то думал, Араксия не замечает ничего связанного со мной, а со временем вдруг выясняется, что она изучила большинство моих привычек и что я для нее вполне предсказуемый. Напишу-ка я ей еще одно письмо.
«Ах, ты, любительница раскапывать недостатки и негативные стороны во всём на свете. Прости, если когда-то было такое. Конечно, мне бы очень не хотелось, чтобы у тебя складывалось такое впечатление. Не было во мне никогда равнодушного к тебе отношения.
Неужели ты думаешь, что я, только находясь  в плохом настроении, могу о тебе вспомнить? Или всё совсем позабывала? Позабыла многие моменты, в которые посмеивалась надо мной, моими желаниями и эмоциями? Хотя с твоей непредсказуемостью, сиятельной внешностью и улыбкой глупо быть уверенным в таких вещах.
И не пахну я новогодней елкой, хотя приятно, что ты отличаешь мой запах. Таких людей совсем не много. Спасибо тебе за это - мне приятно очень, честно.
Ведь ты и сама не всегда одинаково реагируешь на меня, видимо, из-за разницы в расположении твоего духа. Однако ни сама не проявляешь ни малейшей заинтересованности, ни мои предложения не принимаешь. Поэтому смены твоего настроения и следующие за ними перемены в стилистике общения воспринимаются, скорее, как издевка.
Араксия… У тебя очень, очень красивый, нежный и образный слог. Я навсегда запомню тебя, чтобы между нами в итоге ни вышло. Удивительно яркая и запоминающаяся. Ты чудо, Араксия Саргисовна. Ты чудо. Даже рукам стало холодно от какой-то неожиданно глубокой печали и одиночества».
Упаковав документы в файлы, я еще долго сидел на обочине прямо на траве в светлых брюках, вдыхая начинающий рассеиваться туман. Отмахиваясь от назойливых комаров, я задел очки, которые полетели на асфальт. Поцарапанное стеклышко в следующие минуты мешало мне вести машину по дороге на работу, меня раздражало солнце, припекающее сегодня особенно, только, вот, я понимал, что повод моего нарастающего бешенства коренится в чем-то другом.
Как-то невероятно поздно я осознал, что тот вечерний призрак, появляющийся тогда, когда яркий солнечный свет постепенно сменяется мягким спокойным закатом, предвещающим наступление сумерек, мне был милее. Наутро Араксия казалась чужой, встречался я с ней иногда даже неохотно, мечтая пережить ночное событие, связанное с приходом другой девушки, и испытывал стыд за это.
В своей городской квартире я недавно заглянул в ту самую книгу, к которой проявила интерес Араксия  нашей «виноградной» осенью - это был один из пяти томиков стихов Сергея Есенина. Я вертел ее в руках, читая и периодически задумываясь о наболевшем, до тех пор пока не наткнулся на строки:

 «При луне хороша одна,
   При солнце зовет другая».

В начале мая Араксия уехала в город погостить к подруге, ни о чем не подозревая со стороны Дживана, который перед выходными снова ознакомился с очередной порцией ее стихов, на что его натолкнул запах девушки, оставшийся в дверях отдела, когда она прощалась с сотрудниками. К вечеру он находился под сильным впечатлением от творчества коллеги - в его сердце еще долго раздавался отголосок ее фраз.
Тем временем за чашечкой ароматного чая девушки перечитывали его письма, в ходе чего подруга Араксии сделала вывод, что оба они похожи в изложении мыслей, будто все это пишет один и тот же человек, похожи в своей романтичности и ранимости.
На следующий день Дживан неожиданно позвонил, рассказывая о том, что сильно повредил ногу и хочет увидеть Араксию, если сможет приехать в город. Ответ ее, что она не желает повторения той осени с отчаяньем и отчуждением, совсем не обрадовал Дживана. Но разлука на полгода заставила его в первый раз, буквально, вымаливать встречу с ней.
- Решай, ехать ли мне с больницы именно по твоей улице. Я могу тебя только просить об этом.
Следующим вечером, несмотря на плохое самочувствие, он увез ее в свой дом. Араксия никогда бы не подумала, что окажется здесь когда-нибудь снова рядом с ним.
Они сидели на темной кухне, девушка говорила, что в его квартире будто чего-то не хватает.
- Тебя не хватает, - уверенно и как-то хмуро отозвался он.
Хромая по дому, заваривал чай, заботился, чтобы ступни Араксии были укрыты одеялом. Вдруг признался, что раньше очень мало называл ее по имени, и надо все исправлять.
К следующим выходным Дживан настоял на еще одной встрече в его доме в селе, очень переживая впоследствии, что купит не те продукты, однако, угадал все.
Когда первые сумерки коснулись земли, он беспокойно стал расхаживать по террасе, приводя в порядок свое жилище и высматривая за окном пришелицу. Иногда ему казалось, что она появилась вдали, но, вглядываясь в горизонт, Дживан печально опускал глаза, пока Араксия не отрезвила его звонком в дверь.
Во дворе он мариновал мясо, разжигал мангал. Судя по атмосфере, созданной коллегой для нее, у девушки было ощущение, что она у себя дома. Потом он подсел к ней на лавочку у костра, упершись своим лбом в ее. Араксия  размышляла над тем, что в нем есть много непривычного для нее, а для других, скорее, отталкивающего. Однако тем вечером он был жесткий, но заботливый, хозяйственный, но привередливый, мужественный, но терпеливый.
К ночи Дживан усадил Араксию на колени в темной комнате, уставленной им собственно выращенной помидорной рассадой, и, втягивая запах девушки, прошептал:
- Установила тут свои правила, и ничего не сделаешь. Оригинальная ты. С тобой вообще все не так, как со всеми. Не пойми меня неправильно. Мне хочется расспрашивать о тебе, лезть своими вопросами в такие дебри, в какие не следует. Но совсем не знаю, как тебе задавать эти вопросы, и какая реакция за ними последует.
- Интересно, что из этого получится...
Однако все последующее время говорил он один. Араксия просила Дживана что-нибудь рассказывать, объяснив, что  ей становится спокойнее под звук его голоса.

«Я не мог пройти мимо, когда Араксия расчесывала волосы. С интересом остановившись, я наблюдал, как она причудливым образом переплетала одну прядь с другой. Иногда я сам пытался своими неуклюжими движениями изобразить подобие косы на ее волосах. Она лишь посмеивалась над моими стараниями.
А любовался я ею почти всегда. Ходил по пятам из комнаты в комнату, будь то дом или работа, изучив в короткие сроки ее привычки. Мне нравилось в ней все: и голос, и подобранная со вкусом одежда, и манеры, и то, как она смущалась, если я внезапно откуда-то появлялся перед ней. Правда, я тоже был хорош: мне часто становилось стыдно за свою реакцию на ее образ. Замечала ли Араксия мое замешательство?
Часто я задавал ей вопросы, на которые не получал ответа. Она не старалась этим показаться мне загадочной, а всего лишь не хотела рассказывать мне что-то болезненное для нее. Тогда я постепенно пришел к выводу, что к тому времени, как мы стали общаться чуть ближе, у нее уже было кем-то разбито сердце. Вроде бы, я отгораживался от подобной информации, вызывающей у меня ревность, с другой же стороны, не желал повторить что-то подобное в адрес Араксии и снова причинить ей боль.
Одно событие заставило меня несколько насторожиться: я узнал, что мою коллегу направили посетить курсы повышения квалификации в другом городе за 1700 километров от меня. Тогда я молниеносно, по традиции в тайне ото всех, вызвался ее отвезти на вокзал и встретить через неделю.
Она даже откликнулась на мою просьбу побыть вместе пару часов до поезда. Я нес ее чемодан к машине, удивляясь тому, что он очень мал для столь дальнего путешествия. Араксия равнодушно пожала плечами и опустилась на сиденье, захлопнув дверь. В глубине души я печалился оттого, что она без конца восхищенно вздыхала в предвкушении смены места. Я остро ощущал, как сильно Араксия хочет уехать отсюда. Собственно, прямо в лицо она говорила мне, что в этом городе, ее ничего не держит.
Изматывающая жара заставила нас выпить холодного красного чая, сидя в пустом кафе недалеко от вокзала. Я периодически смотрел на часы, чтобы не проворонить прибытие поезда и быть уверенным, что есть еще несколько минут любования милым лицом. Моя попытка поцеловать Араксию при выходе из кафе увенчалась только ее взлохмаченными волосами.
Прощаясь в вагоне, я попросил ее периодически оповещать меня, все ли с ней хорошо. Она послушно согласилась и мгновенно стала наводить свой собственный порядок на занимаемом по билету месте.
В четверг утром меня разбудил телефон, сообщивший мне, что Араксия расположилась в гостинице и направляется завтракать. Уже к вечеру мне внезапно стало так одиноко от мысли, что ее нет в этом городе. По истечении третьего дня мое беспокойство продолжило прогрессировать – очень хотелось, чтобы Араксия там берегла себя. А еще больше хотелось ей самой об этом сказать.
Вечером пятого дня у нас завязалась переписка, где на мои слова о встрече на вокзале она ответила: «Ощущение такое, что я уеду завтра, а сердце мое здесь, в горах, останется».
А я-то, дурак, думал, что со мной останется...

Середина сентября заставляет меня задуматься над тем, что зима не за горами, и, когда наступят холода, и занесет снегом поля, моя прекрасная пришелица уже не сможет меня навещать, как и в том году. Определенно я заскучаю по ней и буду с нетерпением ждать, что она все же рано или поздно себя раскроет.
В старых полу резиновых ботинках брожу по полю за домом. Трудно дышать оттого, что туман сегодня очень густой. Хочется найти хоть один съедобный гриб, но земля за моим домом, видимо, неурожайная, и плодоносит исключительно бледными поганками.
Немного промокнув под моросящим осенним дождем, я возвращаюсь домой ни с чем, только стекла очков забрызганы каплями. По пути перемахиваю через калитку на соседний участок, где растут до одурения большие георгины. Сорвав с куста один из белых махровых цветков, я перелезаю обратно и по тропинке двигаюсь ко входу в свое жилище.
Накануне мы немного повздорили из-за всей этой нелепой ситуации, в которой находимся с Араксией почти со дня знакомства.
Араксия сосредоточенно читает «Гамлета» на моей постели, скрестив по-турецки ноги. С виноватым видом дарю ей цветок, она отворачивается с фразой:
- Я не люблю георгины.
В сердцах бросаю его на постель и ухожу на кухню. Закуриваю, швырнув зажигалку обратно на стол. После второй затяжки где-то в глубине души мне становится совестно. Первая ссора дается мне нелегко, в голове мелькает мысль, что Араксия может тоже вспылить и попросту уйти.
Она выходит из комнаты и спокойно отчитывает меня:
- Георгин здесь не причем, и, пожалуйста, больше не бросай цветы. Дело в твоей необузданной горячности.
Действительно, цветок не причем.
Она не перестает меня удивлять. Непонятно, почему в этой ситуации ей не передались мои хмурость и вспыльчивость. Ведь я вижу в ее глазах огонь, который уже давно сжег меня, внешне же Араксия остается эмоционально спокойной.

 Араксия не раз говорила мне о вреде курения, и вскоре я сам пришел к такому выводу. Это случилось, когда землю постепенно начал охватывать холод. Я вернулся с работы домой, разулся, потянулся к домашним тапкам, как оттуда выскочил мышонок и скрылся в углу террасы. На следующий день все снова повторилось. Мне стало интересно, почему зверек так облюбовал мою обувь, и я решил подкараулить его. Оставив тапок в прихожей, я спрятался на кухне и стал ждать. Просидев в засаде минут двадцать, я, наконец, увидел, как мышонок выбрался из своего угла и шмыгнул в стоптанный сланец. Мне стало ясно, что он там греется, потому что на террасе было холоднее, чем во всем доме.
На следующее утро я оставил для зверька глоток недопитого молока и две корочки хлеба. Со временем мышонок перестал бояться моего появления и даже крутился под ногами. Я наблюдал, как он засыпал в тепле, как пищал во сне, разглядывал его маленькие круглые ушки и розовый носик. Вот так у меня и завелось домашнее животное, не причиняющее никаких неудобств. Он приручился: засыпал на моей ноге, пристроившись на носок, когда я заполнял рабочий отчет, взятый на дом, выбегал за мной на улицу, если я закуривал.
Араксия не боялась всякой живности и даже придумала ему имя - Наполеон, подкармливая его ломтиками сыра. Поначалу он прятался при ее приходе, но потом привык и к ней.
Когда мышонок немного подрос, на улице уже вовсю валил снег и было морозно. Как-то к вечеру мне понадобился ковш, оставленный в бане, и, задымив сигаретой, я вышел за дверь. Серый зверек побежал за мной. Задумчиво куря, я искал посудину, и, найдя ее, закрыл предбанник и зашел в дом.
К ночи я удивился, что мышонок где-то бегает и не показывается, но и на утро я его тоже не узрел. Тогда я, полуодетый, рванул в баню, отворил запертую дверь и обнаружил довольно жалкое зрелище – мой питомец закоченел. Найдя в прихожей коробку из-под обуви, я переложил туда Наполеона и похоронил его, откопав снег вместе с мерзлой землей.
Узнав о том, что я натворил, Араксия била меня кулаками по плечам, кричала, что ненавидит меня за то, что я невнимательный, бесчувственный и бессердечный живодер. Я  пытался оправдаться перед ней, ведь я и сам привязался к беготне мышонка по дому».

Переживая очередное затишье в таких странных отношениях с Дживаном, девушка прогуливалась вечерами наступающей весны по окрестностям с подругой, которая объясняла ей происходящее:
- Ахчи, он сам еще не понимает, что с ним происходит.
- Дживан даже не представляет, что половина наших встреч, переписок и вылитой на него ласки и нежности происходили по твоей милости. Ты мне всегда придавала смелости быть с ним рядом. К сожалению, чтобы понять и принять все сказанное Дживаном нашей «виноградной» осенью, мне  понадобилось гораздо больше времени, чем ему.
- Знаешь, я недавно слышала в одном фильме фразу, ассоциирующуюся у меня именно с вами: «Когда сердце начинает ради него биться чаще, он меня останавливает». Твое чувство, Араксия, видимо, слишком необъятное, чтобы вместиться в его сердце. Наверное, он боится с ним не справиться.
Девушка находилась в предвкушении перемирия уже неоднократно, только переживать подобные затяжные периоды было очень уж некомфортно.

В тот момент, когда Араксия сидела вечером на диване, вышивая армянский храм с ветвью граната и будучи абсолютно спокойной, раздался звонок от Дживана. В предпоследний день своего майского отпуска девушка выговорилась полностью, деликатно сообщив о принятом решении.
- Знаешь, Араксия, здесь работается совсем не так как с тобой. Могу рассказать, что очень тоскливо не видеть милого сердцу лица так долго, не хватает твоей улыбки и шуток с попыткой меня как-нибудь уколоть, эстетики, красоты и уюта, запаха, который отличается ото всех других, приятного взгляда и внимания ко всяким мелочам. И много еще чего. Рассказать, что тепла твоего не хватает, нежности и спокойствия? Порой достаточно обменяться взглядами, чтобы значительно настроение себе поднять. А уж про внешность соблазнительную твою и говорить опасно, сразу в сердце что-то отзывается. Такая уж ты… Незаменимая Араксия и  незабываемая совсем.
- Сладкоголосо. Однако на работу что-то совсем не хочется.
- Интересная тактика. Я, значит, сам в себе эмоции будить предоставлен, лаская в мыслях твой образ и пребывая в воспоминаниях нежных и до безумия приятных, посвященных тебе одной. Увы, не сложно такой эффектной леди моим воображением всецело полностью владеть. Я очень счастлив нашему знакомству и времени, проведенному вместе. Уже и не вспомнить, когда и с кем мне было так спокойно, как с тобой, и было ли вообще. Не знаю, почему и как выбираются моменты для подобных знакомств. Мне думается, что иной отрезок времени подошел бы для нашей встречи куда лучше. Ты так часто в моих мыслях… Не помню дня за долгий период времени, когда бы за день воображение мое и размышления не посетили мысли о странном и единственном в своем роде милом создании.
- Тебе ли не знать, что я могла бы стать для тебя не только сладким воспоминанием… У меня был безграничный потенциал вылечить боль твоего сердца, исцелить своей нежностью беспокойство.
- Почему ты такая удивительная? Отнюдь не просто выкинуть все это из мыслей.
- Однако сделать это вполне реально. И, я думаю, необходимо уже. Меня, к примеру, уже ничто, тобою перечисленное, не беспокоит.
- То есть, если предложить тебе увидеться, ты откажешься?
- Отлегло все от души, понимаешь? Не может человек долго вынашивать в себе мною ранее оговоренный потенциал и не иметь возможность хоть на грамм потратить его. Кроме пустоты, которой в жизни и так хватает, наша очередная встреча ничего мне не принесет.
- Говорить о разочаровании и некоем удивлении, судя по всему бессмысленно. Спасибо за откровенность. Не будет беспочвенных надежд.
- Ничего удивительного. Разве не подобной реакции с моей стороны следовало ожидать, исходя из твоего поведения?
- Извини, удивление не поддается логике в данном случае. Ты совершенно права, Араксия. У меня нет ни капли претензий. Нет в этом ни чьей вины, кроме моей. Я сожалею о сложившейся ситуации. Думаю, зная меня так хорошо, как ты говоришь, и чувствуя, что у меня на сердце, ты должна с легкостью понять, насколько мне обидно завершение нашего общения. Всей душой надеюсь, что никогда ничего плохого тебе не сделаю. Ты такое теплое, нежное, светлое создание... Не могу вспомнить другого подобного человека в моей жизни.
- В твоих словах, начиная с самой первой осени, тонко звучало прощание со мной. Вот, видимо, и пришло время.
- Я знаю, что всегда внутри меня будет жить все это, а в моменты встреч, которых нам не избежать, оно будет оживать с прежней силой. Ты ведь знаешь, тепло в моем сердце, которое отдано тебе, оно бы не позволило иметь хоть сколь малый злой умысел в действиях или словах.

И неизбежно наступил понедельник. В сильный ливень ближе к вечеру Дживан собрался ехать в город с только что подготовленными Араксией бумагами, остановившись в дверях с фразой:
- И прости за эту глупость непомерную - стоять рядом с твоим столом, любоваться тобой, улыбаться так идиотски.
Чуть позже он попросил разрешения встретить Араксию с работы и сделать вид, что дождь еще идет. Она ответила, что будет любезно с его стороны помочь коллеге. Через полтора часа, когда в учреждении уже никого не осталось, девушка села к нему в машину – на заднем сиденье лежал букет малиновых роз и коробка конфет. Впервые он подарил цветы...
Позвонив ночью, Дживан сказал такие слова: "Когда уезжал от тебя, очень-очень хотелось вернуться". И действительно, с этой весны Араксия заметила, что он подолгу смотрел ей вслед до тех пор пока она не скрывалась в воротах.
Послевкусием подобных встреч с ним было ощущение исходящего от него непреодолимого страха испытать ранее пережитую боль, которая до сих пор живет в его душе.
Спустя две недели они провели вместе последний пятничный вечер.
Когда начало темнеть Араксия незамеченной пробралась к нему в дом берегом озера через пшатовую рощу, он ждал ее в дверях в клетчатых синих шортах со свойственной ему  дживановской улыбкой.
Они сидели на кухне: девушка пила чай с пирожными, он курил кальян, рассказывая истории из университетской жизни. Жаловался на свое больное сердце, которое впоследствии отпустило, а у нее заболело... Ночью Араксия часто просыпалась от разных незнакомых шорохов и шумов, пугливо озираясь по сторонам: птицы хлопали крыльями за открытым окном, щелкали жалюзи, капала на кухне вода. Утром Дживан сидел с ней рядом, кутаясь в ее руки, целуя их и не переставая улыбаться.
В тот день она впервые видела его счастливым.

К концу рабочей недели Дживан всего лишь осведомился, какую книгу в обед читала Араксия, выяснив, что это был роман о силе материнской любви.
- Интересно,  сама не планируешь подобными чувствами проникаться?
- Нет, не тянет пока, хотя люди считают, что из меня выйдет замечательная мама.
- Да, солидарен с этим мнением.
Далее разговор ушел в сторону очередного периода, когда Дживан перестал предпринимать какие-либо попытки увидеть Араксию за пределами стен учреждения. Она же одной фразой раскритиковала всю его аналитичность мышления и прочее.
- Злишься на меня. Я понимаю. Прости. Нельзя себя так вести, знаю. Все очень по-дурацки выходит. Такая жизнь.
- Вовсе не злюсь на тебя. Проще всего все валить на жизнь, верно?
- Такая противоречивая жизненная ситуация. Я боюсь что-то испортить и не знаю, как будет правильно. Я совсем не уверен в своих желаниях и в их последствиях. И меньше всего хочется тебе сделать больно. Поэтому и боюсь сильно сближаться, хоть и хочется. С тобой спокойно и приятно - мне этого очень не хватает. Однако запросы у тебя, конечно, высокие, судя по всему. Ты очень идеалистичная личность - вряд ли с тобой может быть просто. Да и порой ты создаешь образ крайне правильной девушки. Я себя таким не идеальным чувствую по сравнению с тобой. Образ жизни совсем уж разный: привычки, развлечения, желания.
Араксия задумалась над тем, что, вероятно, он боится повторения той самой боли, которая повлечет новую волну жестокого отчаяния. У нее, как это и ранее случалось, вспыхнуло желание доказать ему, что она смогла бы излечить его душу и внести в жизнь счастье.
- Когда-то я всей душой хотела, чтобы ты мне верил, потому как не предала бы тебя и не сделала нестерпимо больно. Сейчас мне все это стало безразличным, хороший мой...
- А я и так тебе верю, хорошая... Да вот только не моя. И все равно, имеет это для тебя значение или нет, вера эта никуда не делась, да и вряд ли исчезнет. Похоже, как-то я совсем неправильно живу, если даже у тебя такое мнение обо мне. Что-то надо менять. И, видимо, кардинально. Только вот, что именно... Ты мне не подскажешь? Я был бы очень признателен».

Буквально на следующий день Дживан обнаружил на своем рабочем месте письмо, написанное очень знакомым неразборчивым мелким почерком. Тогда он сосредоточенно поправил очки и с интересом принялся читать, ни на секунду не задумываясь о своих эмоциях, проступавших на лице, которые могли бы заметить любопытные коллеги.
«Не имеет смысла касаться твоей внешности, творческих способностей, каких-то навыков и прочего. Для меня все это в тебе привычно и не вызывает бунта. Но иногда ты очень сосредоточен на чем-то своем, и поэтому деликатно лезть со своими проблемами к тебе представляется несколько безуспешным. Ты закрываешься наглухо, и, кажется, даже я, знающая один единственный лаз в твою скорлупу, здесь бессильна.
Что-то от тебя исходит, указывающее на уйму потраченного времени попусту в силу каких-либо заблуждений, несмотря на то, что еще много лет назад в определенный период ты сам погнал часы вперед, хотел все и сразу успеть, а если что-то не удавалось, кидался в другую сторону... Чем все выше перечисленное было вызвано – необходимостью, безысходностью, внутренним состоянием или неудовлетворенностью – это уже другой вопрос и дело твое личное.
Для меня несколько странно, что свой громадный и многообещающий тебе же самому потенциал ты раскрываешь по максимуму только тогда, когда тебя вдруг начинает душить какое-то чувство, и ты, буквально, мчишься сломя голову исправлять содеянное, руководствуясь душевными порывами.
Поэтому мне и непонятно, как твоя душа певучая уживается с холодным разумом, который у тебя критичен и принципиален. Но я-то знаю, что человек, раз обжегшийся на откровенности и доверии с другим очень нужным когда-то человеком, утратит на долгое время безрассудство даже в абсолютно безопасных для него ситуациях.
Проанализировать бы сначала черту характера, которую мне сложно назвать каким-то определенным словом: эгоизмом, избалованностью или изнеженностью. Это все не то. Проявлялось подобное, собственно, больше в общении письменном. И, следовательно, мне иногда кажется, что ты способен ничего не чувствовать. Ничего. (Даже немного внешне и по поведению ассоциируешься с чеховским героем – Сергеем Петровичем Камышевым). С тобой рядом может возникнуть боязнь как-то сблизиться, потому что есть вероятность внесения тобой пустоты, что ты возьмешь нечто как должное, но не посчитаешь нужным отдать что-то взамен... Пустота эта не твоя природная, а, к счастью, приобретенная подобно вредной привычке, поэтому от нее не так уж и сложно избавиться.
Середину, пусть не золотую, но тоже не мешало бы поискать в отношениях с людьми. Ровнее что ли быть. Сегодня ты крайне хмурый, завтра легкомысленный, а послезавтра вообще не знаешь чего от тебя ждать. Помнишь, я говорила, что запуталась в тебе, какой ты есть настоящий? Зачем не считаешь нужным иногда в каких-то более узких, но оттого не менее важных вопросах, согласовывать решения, ответы, вопросы и мнения с сердцем?
Но, несмотря на выше сказанное, мне очень близки, приятны и дороги в тебе некоторые качества характера, о которых ты даже, наверно, и не догадываешься, те, которые другим людям покажутся невыносимо нелепыми, лишними и, возможно, раздражающими.
Да и вообще должен быть сильный стимул и великий повод, чтобы для начала просто задуматься над тем, что можно в себе изменить в лучшую сторону, а что и подавно вычеркнуть. Как ты этим будешь заниматься – доверяя психотерапевтическим приемам или положишься на человека, который не отшвырнет тебя от себя, а направит свой потенциал на помощь тебе – это снова только твой выбор. И помни, что я верю в тебя».
Дживан удивленно вскинул брови, дочитав до конца. На него вдруг напала глубокая задумчивость, как и всегда после подобных писем Араксии.
Вечером, не находя себе места в доме, он торопливо начал писать ответ, почти не перечитывая фразы.
«Ты самый удивительный человек, которого довелось мне встретить. Не перестаю удивляться твоей проницательности и внимательности, нежности внутренней и красоте способов выражения мыслей.
Раскопала во мне столько всего... Даже сразу и не поймешь, на что реагировать. Многие слова приятны, столь детальное внимание и лёгкое понимание натуры моей и души - приятнее вдвойне. Могу сказать, что обязательно приму твоё очень-очень важное мнение к сведению, постараюсь найти адекватную реакцию на это внутри себя... Не факт, конечно, что поможет. Только вот отнюдь не до конца ты разобрала природу многих действий моих. Не знаю, интересно ли тебе это, но причина такого сильного негатива к себе заключается в неспособности принять правильное решение, сделать нужный выбор,     убить в себе то, отчего каждый день больно, переломить непонятно откуда взявшийся, подсознательный страх одиночества... Особый юмор в том, что это одиночество и так уже давно поглотило меня полностью, хотя глупость заставляет порой считать, что это не так. Никому не нужные эмоции, совершенно беспочвенные и безответные чувства... Во мне столько всего лишнего. Многие желания, привычки, мечты - как бы я хотел избавиться от этого. Да только до сих пор никак не найду способа. Такой вот сонм внутренних проблем и противоречий отчаянно мешает мне быть с тобой рядом таким, каким бы ты, возможно, хотела меня видеть. Прости. Мне очень за это стыдно и безумно жаль упущенных возможностей, не заслуженно нанесенных тебе обид и холода».

«Середина августа выдалась холодной, почти осенней. Я спускался по песчаным ступеням к воде, кожа покрывалась мурашками от ветра, ветки пшатов хлестали по лицу. Берег озера был безлюдным, лишь вдалеке рыбаки проверяли сети, а у поваленного дерева вертелась собачонка, поджидающая хозяев с уловом.
Ветер со всей силы трепал маленький кустик ивы, выросший почти у омута. Мыслями я снова и снова возвращался к тому созданию, которое находилось со мной рядом, но в то же время на определенном расстоянии с самого моего первого дня пребывания в этом поселке. Покоя мне не давало то, что я, последние две недели как ни пытался опять увидеть незнакомку в малиннике, у меня это никак не получалось. И следов больше не обнаруживалось – она исчезла.
Два дня назад в поселке говорили, что в этом омуте, располагающемся в относительной дали от моего малинового сада, утонула девушка. Узнавать что-то про ее внешность было бессмысленным: представительницы прекрасного пола летом все до одной покрывали голову платками и носили косы с ленточками. Да и отличить мой призрак по какой-то определенной черте от любой другой девушки я не мог. Однако по времени так совпало исчезновение незнакомки и смерть утопленницы, что я склонялся к мысли о том, что больше моей вечерней пришелицы в живых нет.
Как и всегда, когда мне было неспокойно на душе и меня мучило отчаяние, я с еще большей силой тянулся к Араксии. Только вот она уже как полгода строила грандиозные жизненные планы, была недовольна местом своей работы из-за нарастающих сложностей и впоследствии все-таки уволилась. А мне до настоящего времени казалось, что этот день за горами, и, может, никогда не наступит.
На прошлой неделе Араксия пришла забрать какие-то бумаги, возможно, ее голос в последний раз разносился по коридорам учреждения. Потом я услышал знакомые быстрые и легкие шаги за дверью нашего отдела, в который она не зашла попрощаться. Под видом отнесения документов в бухгалтерию я прошел за ней следом, вдохнув ее тот самый неповторимый аромат, но с Араксией я постарался не столкнуться.
После ее ухода в учреждении ничего не изменилось, но мне, определенно, чего-то не хватало. Я уныло смотрел на ее пустой рабочий стол в углу кабинета, на котором остальные коллеги периодически оставляли что-то свое. Остро ощущалось отсутствие того уюта, который создавала Араксия, спокойствия, вносимого ею постоянно, улыбки ее теплой и безумно нежной.

Сбор урожая злаков подходит к завершению, скоро, сотрудников, буквально, не выманишь из кабинетов, так как на полях будет нечего делать. Я, похоже, надолго застряну в этом краю, выкупив к зиме дом, снимаемый почти три года. Складывается впечатление, что он и так всю жизнь был моим.
В тех самых керамических горшочках, которые я неудачно довез сюда в марте из города, мирно произрастают аккуратно сформированные деревья мандарина, айвы и алычи, выращенные из косточек. Назойливый бешеный огурец периодически вырастал в разных местах у длинного забора, развешивая устрашающе колючие плоды, но я вырубал его до победного, посадив, в конце концов, у тропинки невысокую изогнувшуюся в форме арки иву. 
Одним из пасмурных и каких-то тревожных вечеров я выхожу во двор и сажусь на лавочку у входа в дом. В одной руке держу дымящуюся сигарету, в другой стакан компота   из кизила. За деревянным забором все также простирается поле розовой люцерны. Сигарета не помогает избавиться от чувства тревоги. В следующую минуту я вглядываюсь в даль, заметив, что в мою сторону движется та самая не так давно покинувшая меня гостья в белом платье. Неторопливая бредущая походка выдает Араксию с головой. Я бросаюсь к ней навстречу, выронив стакан, она же, как спугнутая птица, срывается с места и убегает обратно. Позади нее раздается мой окрик, повторяемый окрестными горами:
- Араксия!»


Автор: Марианна Веверова, 2014.