C просьбой о любви

                Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
                Насторожусь –прельщусь – смущусь – рванусь.
                О милая! – Ни в гробовом сугробе
                Ни в облачном с тобою не прощусь!

 Марина Ивановна Цветаева и есть воплощенная любовь. Ее любовная лирика – это крик раненного зверя, восторг вселенского утра.  Воскресение и падение в бездну. Она существует в стихии греческой трагедии. Кто из современников мог встать рядом, как равный? Сергей Эфрон – муж любимый, превозносимый в стихах всю жизнь, в какой –то момент , уставший от ее постоянных влюбленностей и почувствовавший опасность (напрасно) для их союза, писал в отчаянном письме Максимилиану Волошину,(в октябре 1923 года),- «Марина человек страсти. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас неважно…Человек выдумывается и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро. М. предается ураганному же отчаянию.» Эфрон тонко и заботливо понимает Цветаеву на земном уровне и абсолютно не.чувствует на главном, нездешним-
  Константин Родзевич – объект самых страстных поэм ХХ века  променял на простую, заботливую хозяйку любовь богини, Лилит. В поздние времена он каялся ,-«Я был слаб: именно по моей вине, по моей слабости наша любовь не удалась…мне надо было устроится в Париже. Женитьба обеспечивала быт.»
       Ревность в стихах Цветаевой – это не простая человеческая ревность, такое не допустила бы Любовь с заглавной буквы.  Если ее возлюбленный сверг ее  с престола, он и сам уже не на троне, он сам становится «любым», уже неизбранным. А простой теплой жене достается от нее яростно и, конечно, незаслуженно. Достается от Лилит , от плавучего по небесам острова, от нездешней женщины, не из ребра…

      Но вот в конце стихотворения « Попытка ревности», после всех зевсоподобных  метаний молний, пронзительная, почти мольба. И может быть в этом вся Цветаева,-
                Как живется, милый? Тяжче ли?
                Так же ли, как мне с другим?
      Последняя ее любовь – молодой, красивый, довоенный Арсений Тарковский. Родственники вспоминали, что она звонила по телефону в 2 часа ночи  под предлогом, что забыла у него платок, а у Арсения Александровича уже была прекрасная жена (образ которой так пронзителен в фильме Андрея Тарковского « Зеркало.) двое маленьких деток… Цветаеву сжигала любовь, в том же письме Эфрон говорит,- «Земля давно ушла из-под ее ног»Эпистолярное обожествление Рильке , невиденного в жизни ни разу. Она оплакивает его  , узнав о его смерти, как самого близкого человека. «любимого»…Только это слова в стихах к Рильке- всегда по-немецки.
                Где отступается Любовь,
                Там подступает Смерть – садовница.
Без Любви – с большой буквы, равновелика Смерть- с заглавной….
   Она искала, ловила такое же восприятие в других людях, как чистый воздух. Она и Чехию не могла оторвать от сердца из-за страстной любви народа к своей родине- так она говорила о чехах.
   
Любовь во всех ее проявлениях – единственный способ существования на Земле.
Какая любовная лирика незадолго до смерти!
                Ушел – не ем:
                Пуст –хлеба вкус.
                Все –мел.
За чем ни потянусь.

                …Мне хлебом был,
                И снегом был,
                И хлеб не мил.
                1940
 В предсмертном Дневнике она пишет, что никогда и никому не нравились ее стихи.. Так она чувствовала…
  Страдала он кромешного непонимания. Многие каялись после ее смерти, но это обычно и земно… А Марина Ивановна не была земной…
Заранее и в  смерти своей грозила любовью из «гробового сугроба,-
                « Нет, выпростаю руки!- Сан упругий
                Единым взмахом из твоих пелен
                -Смерть –выбью! Верст на тысячу в округе
                Растоплены снега и лес спален.
  Вот откуда – глобальное потепление!(но это шутка…)



О  чтение  стихов  писала  твк,-"...Люди театра не переносят моего чтения стихов: “Вы их губите!” Не понимают они, коробейники строк и чувств, что дело актера и поэта — разное. Дело поэта: вскрыв — скрыть. Голос для него броня, личина. Вне покрова голоса — он гол. Поэт всегда заметает следы. Голос поэта — водой — тушит пожар (строк). Поэт не может декламировать: стыдно и оскорбительно. Поэт — уединённый, подмостки для него — позорный столб. Преподносить свои стихи голосом (наисовершеннейшим из проводов!), использовать Психею для успеха?! Достаточно с меня великой сделки записывания и печатания!
 — Я не импресарио собственного позора! —
 Актер — другое. Актер — вторичное. Насколько поэт — etre [Быть], настолько актер — paraitre [Казаться]. Актер — упырь, актер — плющ, актер — полип. Говорите, что хотите: никогда не поверю, что Иван Иванович (а все они — Иваны Ивановичи!) каждый вечер волен чувствовать себя Гамлетом, Поэт в плену у Психеи, актер Психею хочет взять в плен. Наконец, поэт — самоцель, покоится в себе (в Психее). Посадите его на остров — перестанет ли он быть? А какое жалкое зрелище: остров — и актер!
 Актер — для других, вне других он немыслим, актер — из-за других. Последнее рукоплескание — последнее биение его сердца.
 Дело актера — час. Ему нужно торопиться. А главное — пользоваться: своим, чужим, — равно! Шекспировский стих, собственная тугая ляжка — все в котел! И этим сомнительным пойлом вы предлагаете опиваться мне, поэту? (Не о себе говорю и не за себя: Психею!)
 Нет, господа актеры, наши царства — иные. Нам — остров без зверей, вам — звери без острова. И недаром вас в прежние времена хоронили за церковной оградой»!
(Отрывки из книги "Земные приметы")
И  в  заключение - из Книги Ариадны  Эфрон  0  Цветаевой-
Моя мать, Марина Ивановна Цветаева, была невелика ростом – 163 см, с фигурой египетского мальчика – широкоплеча, узкобедра, тонка в талии. Юная округлость ее быстро и навсегда сменилась породистой сухопаростью; сухи и узки были ее щиколотки и запястья, легка и быстра походка, легки и стремительны – без резкости – движения. Она смиряла и замедляла их на людях, когда чувствовала, что на нее смотрят или, более того, разглядывают. Тогда жесты ее становились настороженно скупы, однако никогда не скованны.
Строгая, стройная осанка была у нее: даже склоняясь над письменным столом, она хранила «стальную выправку хребта».
Голос был девически высок, звонок, гибок.
Речь – сжата, реплики – формулы.
Умела слушать; никогда не подавляла собеседника, но в споре была опасна: на диспутах, дискуссиях и обсуждениях, не выходя из пределов леденящей учтивости, молниеносным выпадом сражала оппонента.
Была блестящим рассказчиком.
Стихи читала не камерно, а как бы на большую аудиторию.
Читала темпераментно, смыслово, без поэтических «подвываний», никогда не опуская (упуская!) концы строк; самое сложное мгновенно прояснялось в ее исполнении.
Читала охотно, доверчиво, по первой просьбе, а то и не дожидаясь ее, сама предлагая: «Хотите, я вам прочту стихи?»
Была действенно добра и щедра: спешила помочь, выручить, спасти – хотя бы подставить плечо; делилась последним, наинасущнейшим, ибо лишним не обладала.
Умея давать, умела и брать, не чинясь; долго верила в «круговую поруку добра», в великую, неистребимую человеческую взаимопомощь.
Беспомощна не была никогда, но всегда – беззащитна.
Снисходительная к чужим, с близких – друзей, детей – требовала как с самой себя: непомерно.
Не отвергала моду, как считали некоторые поверхностные ее современники, но, не имея материальной возможности ни создавать ее, ни следовать ей, брезгливо избегала нищих под нее подделок и в годы эмиграции с достоинством носила одежду с чужого плеча.
В вещах превыше всего ценила прочность, испытанную временем: не признавала хрупкого, мнущегося, рвущегося, крошащегося, уязвимого, одним словом – «изящного».
Поздно ложилась, перед сном читала. Вставала рано.
Была спартански скромна в привычках, умеренна в еде.
Курила: в России – папиросы, которые сама набивала, за границей – крепкие, мужские сигареты, по полсигареты в простом, вишневом мундштуке.
Легко переносила жару, трудно – холод.
Была равнодушна к срезанным цветам, к букетам, ко всему, распускающемуся в вазах или в горшках на подоконниках; цветам же, растущим в садах, предпочитала, за их мускулистость и долговечность, – плющ, вереск, дикий виноград, кустарники.
Хорошо ориентируясь вне города, в его пределах теряла чувство направления, плутала до отчаяния даже в знакомых местах.
Боялась высоты, многоэтажности, толпы (давки), автомобилей, эскалаторов, лифтов. Из всех видов городского транспорта пользовалась (одна, без сопровождающих) только трамваем и метро. Если не было их, шла пешком.
Была не способна к математике, чужда какой бы то ни было техники.
Ненавидела быт – за неизбывность его, за бесполезную повторяемость ежедневных забот, за то, что пожирает время, необходимое для основного. Терпеливо и отчужденно превозмогала его – всю жизнь.
В дружбе и во вражде была всегда пристрастна и не всегда последовательна. Заповедь «не сотвори себе кумира» нарушала постоянно.
Была человеком слова, человеком действия, человеком долга.
При всей своей скромности знала себе цену.
Ариадна Эфрон. / «О Марине
Цветаевой. Воспоминания дочери.»


"...Когда меня спрашивают: Почему вы не пишете стихи?.. – я задыхаюсь  от негодования. – Какие стихи? Я всю жизнь писала от избытка чувств. Сейчас у меня избыток каких чувств? Обиды. Горечи.  Одиночества. Страха. В какую тетрадь  писать такие стихи??.. Как я сейчас могу, когда мои... Если бы я этой книгой могла спасти тех... Слава? Она мне не нужна. Деньги? Пойдут кредиторам. А главное, что все это случилось со мной – веселой, живой, любящей... доверчивой (даже сейчас...) За что? И  к чему?.. Писать перестала – и быть перестала... Разве это я  живу?»

(Из рабочей тетради Марины Цветаевой, 1940 г.)